Семен Юшкевич - Тревоги души

• Название: Тревоги души
• Автор: Семен Юшкевич
• Жанр: Детская проза

Юшкевич (Семен Соломонович) — талантливый писатель. Родился в 1868 году, в зажиточной одесско-еврейской семье. Окончил в Париже медицинский факультет. Дебютировал в печати рассказом "Портной", в "Русском Богатстве" 1897 года. В 1895 году написал рассказ "Распад", но ни одна редакция не решалась его печатать. Между тем именно этот рассказ, помещенный, наконец, в 1902 году в "Восходе", создал Ю. известность. После этого он помещал свои беллетристические и драматические произведения в "Мире Божьем", "Журнале для всех", "Образовании", сборниках "Знания" и других. Некоторые произведения Ю. переведены на немецкий и древнееврейский языки, а товариществом "Знание" изданы два тома его рассказов (СПб., 1906). В рассказе "Распад" Ю. показал, как разлагаются устои старой еврейской жизни, городской и буржуазной, распадается прежняя общественная жизнь, теряя сдержку внешней организации, еще оставшуюся от былой внутренней спайки: распадается и сильная до сих пор своим единством, своей моральной устойчивостью еврейская семья, не связанная никаким духовным верховным началом, исковерканная бешеной борьбой за жизнь. Образы этой борьбы — кошмар Юшкевича. В "Ите Гайне", "Евреях", "Наших сестрах" он развернул потрясающую картину мира городских подонков, с его беспредельным горем, голодом, преступлениями, сутенерами, "фабриками ангелов", вошедшей в быт проституцией. Ю. любит находить здесь образы возвышенные, чистые среди облипшей их грязи, романтически приподнятые. Эта приподнятость и надуманность — враг его реализма. Многие его произведения, в общем недурно задуманные (драмы "Голод", "Город", рассказы "Наши сестры", "Новый пророк") местами совершенно испорчены манерностью, которая, в погоне за какой-то особенной правдой жизни, отворачивается от ее элементарной правды. Но даже в этих произведениях есть просветы значительной силы и подкупающей нежности. Особенно характерен для внутренних противоречий дарования Юшкевича язык его действующих лиц, то грубо переведенный с "жаргона", на котором говорит еврейская народная масса, то какой-то особенный, риторически высокопарный. В драмах Юшкевича слабо движение, а действующие лица, характеризуемые не столько поступками, сколько однообразно-крикливыми разговорами, индивидуализированы очень мало. Исключение составляет последняя драма Юшкевича "Король", имеющая сценические и идейные достоинства. Писатель национальный по преимуществу, Юшкевич по существу далеко не тот еврейский бытописатель, каким его принято считать. Его сравнительно мало интересует быт, он, в сущности, не наблюдатель внешних житейских мелочей и охотно схватывает лишь общие контуры жизни; оттого его изображение бывает иногда туманно, грубо и безвкусно, но никогда не бывает мелко, незначительно. С другой стороны, чувствуется, что изображение еврейства не является для него этнографической целью: еврейство Юшкевича — только та наиболее знакомая ему среда, в которой развиваются общие формы жизни. А. Горнфельд.

---

— К вечеру прояснится, — произнёс я вслух.

В комнату вошла бабушка, опираясь на палку, и позвала к себе Колю. И оба вышли, о чём-то разговаривая. Я всё лежал на окне и думал теперь о Сергее, о его матери… Как много мне нужно было узнать у них важного. В чём лежала тайна их обаяния? Кто-то тронул меня за плечо… Я испуганно поднялся. Предо мной стояла Маша.

— Пожалуйста, панич Павочка, — сказала она, — выйдите из комнаты. Мне прибрать нужно.

Подоткнув подол юбки, с тряпкой в руке, стояла она. Рабыня, изваянная, как мало в её жесте лежало своего, в свою защиту. И вся она, грязная от уборки, босая, с красными, затёкшими от слёз глазами — и только думавшая о том, что нужно работать, работать, — показалась мне такой несчастной, беззащитной, всеми брошенной, что и волнуясь, и стыдясь того, что хотел сказать, я невольно крикнул:

— Машенька, какая же ты несчастная!

Она со страхом подняла на меня глаза и сейчас же опустила их. И прежним вежливым просящим голосом повторила:

— Пожалуйста, панич, выходите. И так мамаша сердятся.

— Ты несчастная, бедная, — с жаром повторил я, — я уже знаю и… прости меня, Машенька.

Я соскочил с окна, бросился к ней, схватил её за руку и так стоял, дрожа с головы до ног от волнения, от восторга. Как будто все краски и синие тени в углах просветлели и улыбнулись мне.

— Борнео, — пронеслось у меня, — что такое Борнео?

И сразу стало понятно, что такое Борнео, что такое брат, что такое жизнь. Свет лился в меня потоками с окна, с потолка, со стен, он шёл внутрь, и я чувствовал, как наполняет и ясным и светлым делает тёмные глубины моей души, чуть тронутая сомнением, и белые, как снег и, как снег, отчётливые, рождались и стояли мысли в голове.

— Любовь — всё и во всём, в Борнео, в брате, в жизни, — и ничего другого нет и не может быть…

Я задыхался. Маша выпустила из рук тряпку, глаза её ещё более покраснели и наполнились слезами.

— Мамаша всегда обижают, — как совсем маленький ребёнок, прерывающимся голосом и глядя куда-то в сторону, выговорила она.

— И мы, и мы обижаем тебя, — подхватил я тоже прерывающимся голосом и стискивая её руку. — Мы все гадкие, злые, и совсем не жалеем тебя, — всё в том же порыве покаяния, и путаясь в мыслях, продолжал я, — а ты добрая, терпеливая. Ты работаешь, грязная, а мы отдыхаем и чистенькие. А люди — братья, все люди братья… все. Я твой брат, Машенька, милая!..

И не выдержав света, наплыва большой любви, я всплеснул руками, бросился к стене и припал к ней.

— Что вы, Павочка! — крикнула она, подбегая ко мне, — миленький, добренький, что с вами? Я не сержусь на вас. Ах ты, Господи, ещё мамаша зайдут и увидят…

Она совершенно растерялась и несмело попыталась увлечь меня от стены.

— Не зови меня паничем, не хочу я больше. Я — Павлуша, Павел Павлович, — раздельно и всхлипывая проговорил я надорванным голосом. — Как Сергея…

— Ну, хорошо, миленький вы панич, Павел Павлович.

— И не будешь сердиться? — недоверчиво спросил я, подняв голову, — и на Колю не будешь?

— Ну, не буду я, миленький, добренький Павел Павлович… — смеясь и радостная ответила она. — Славный вы.

— А я тебя не буду больше обижать, никогда Машенька, честное слово. Буду жалеть, буду любит, как брата. Ах, как всё это хорошо, — в упоении шептал я, — как хорошо!..

Я посмотрел ей глубоко в глаза и вдруг крепко обнял за шею, прижался к её лицу и стал целовать. И она, не выдержав этой ласки, прижалась к моему плечу… Как сладко было первое мгновение любви к человеку; это скромное чувство преклонения пред ним, признание новой власти над собой. И, целуя, будто этим отдавал в её руки своё сердце, и всё крепче обнимая её, говорил:

— Мы, Машенька, братья, — хочешь, веришь?

В столовой раздался стук. Я оторопел. Она быстро и испуганно, будто совершила преступление, вырвалась от меня и, лихорадочно напевая, стала убирать. Я взобрался на окно и, смеясь и преследуя её взглядами, знаками договаривал то, что не успел сказать.

— Что это Павки не видно? — раздался голос матери.

— Идите скорей, панич, — прошептала Маша со страхом.

Я спрыгнул с окна и, сделав Маше знак, беззаботно ответил:

— Я здесь, мама!

Сердце у меня прыгало от радости, и вопрос матери и то, что делалось в соседней комнате, казалось мелким, не важным.

— Я здесь, мама, — но хотелось кричать, кружиться, петь: я люблю Машу, как брата. Люблю, люблю, как брата.

— Отчего же он не выходит? — опять раздался голос матери.

Я притворился, что не слышу, и шагая по комнате, громко говорил:

— Однажды из странствий какой-то лжец…

— Он, мама, басню учит, — ответил Коля за меня.

— Басню, — это хорошо. Учитесь, дети, учитесь: в жизни имеют успех только образованные люди. Худо в жизни теперь, тяжело…

Я леденел от её голоса, угроз. Она говорила таким тоном, будто жизнь была училищем, где распоряжались свирепые учителя. И, казалось, тот успевал, кому учителя ставили хорошие баллы. Ужасом пахнуло на меня. Словно раскрылась огромная звериная пасть, кто-то гнал нас в неё, а она ждала, чтобы нас проглотить. И в теперешнем настроении, слова эти прозвучали, как предостережение, как грубый окрик.

— Что же делать, — всполошился я, — каким быть? Лучшим, худшим?

Маша уже кончала работу и, с красным, как кровь лицом, последний раз коснулась тряпкой пола.

— Может быть, она знает, — мелькнуло у меня.

С мокрого пола поднимался лёгкий пар, точно доски снизу горели. Угрюмо стало от порядка. Сердце будто на цепь посадили… Но ещё тлели в душе чувства, только что рождённые, и, когда Коля вошёл в детскую, я сомневаясь уже, что оно, действительно, произошло, с подогретым жаром рассказал о Маше. Коля хмуро слушал, кусал ногти и качал головой.

— Нужно Сергею рассказать, — решил он, — он всё объяснит; кажется, ты хорошо сделал, кажется… Не знаю, сделал ли бы так Сергей. Погоди, — остановил он меня, заметив мой порывистый жест, — подумаем внимательно: посадил ли бы ты Машу за стол с нами?

— Я посадил бы, — смело и едва дослушав, ответил я.

— Ты даже не успел подумать. Вот представь себе. Папа и мама за столом. Бабушка, ты и я — по бокам; напротив Андрей, Маша и кухарка. "Чего вам хочется?" — спрашивает папа у кухарки. "Не хочешь ли ещё кусочек утки?" — предлагает он Маше. И мама кладёт им в тарелку…

Картина получалась такая дикая, невозможная, что я покраснел от волнения… Подумать только: важный, суровый отец предлагает утку Маше. А кухарка смеётся в фартук, по обыкновению…

— Вот видишь, как это невозможно, — произнёс Коля, прочитав на моём лице то, что я думал. — Мы богатые… И потому, кажется мне, так нельзя. Мама не должна мучить Машу, — а другое нам нельзя. У Сергея иначе и им можно. Они богатые, но другие…

— Но всё-таки, Коля, я Машу жалею, — неуверенно возразил я, — а всё же правда, что и хочется, и не хочется посадить её рядом с нами. Я ничего не понимаю.

Совершенно спутанный новыми вопросами, я беспомощно посмотрел на него.

— Что это с нами делается? — прошептал он. — С тех пор, как мы познакомились со Странным Мальчиком, а теперь с Сергеем, вся наша жизнь перевернулась. Можно с ума сойти, — с отчаянием вырвалось у него. — Папу разве спросить?

— Папа сам ничего не знает, — хотел я сказать, но устыдился и сделал виновными не себя, не папу, который ничего не знает, а Странного Мальчика, Сергея, его мать…

— Не нужно была слушать никого, — вдруг возненавидев их, вскричал я. — Всё было хорошо, пока их не было, а теперь нужно думать, но подумать ни о чём нельзя. Милый Коля, прогоним их, умоляю тебя. Вот так. Скажем — не было Странного Мальчика, — нам казалось, — не было ни Сергея, ни его матери, — нам казалось, и этого лета не было, — нам казалось. И опять по-прежнему заживём. Вот я уже Машу не люблю, честное слово, — ненавижу её. Она горничная и не стоит, чтобы я думал о ней. Папа богатый и выгонит её, возьмёт другую, и все будут нас бояться. Позови наших милых, дорогих карликов. Умоляю тебя, милый Коля, позови их. Расскажи опять про пленницу и пусть она будет теперь похожа на Настеньку. Снова заиграет та славная музыка, которую только мы знаем. Посетим заколдованное царство, где в цепях томятся дорогие наши люди. Коля, Коля, как я несчастен! Я не знаю, что со мной. Чего я хочу, если бы я знал, чего я хочу?!.

— Павка, что с тобой? — крикнул он с ужасом, подхватив меня.

Но я уже не знал и не помнил, что было дальше. Все душевные томления, которые я пережил в последнее время, все противоречия, нахлынувшие на меня сразу, со всех сторон, чувство бессилия и страх перед чем-то роковым и неизбежным, вдруг ударили меня всей своей тяжестью, и я не выдержал…

Когда я пришёл в себя, подле меня сидели мама и бабушка и, увидев их, я начал неистово хохотать, потом плакать и, плача и хохоча, я кричал: "мама, скажите, отвечайте, братья ли все люди? Бабушка, милая, родная, нужно ли любить бедных, — не любить богатых?"