Семен Юшкевич - Рассказы

• Название: Рассказы
• Автор: Семен Юшкевич
• Жанр: Русская классическая проза

Юшкевич (Семен Соломонович) — талантливый писатель. Родился в 1868 году, в зажиточной одесско-еврейской семье. Окончил в Париже медицинский факультет. Дебютировал в печати рассказом "Портной", в "Русском Богатстве" 1897 года. В 1895 году написал рассказ "Распад", но ни одна редакция не решалась его печатать. Между тем именно этот рассказ, помещенный, наконец, в 1902 году в "Восходе", создал Ю. известность. После этого он помещал свои беллетристические и драматические произведения в "Мире Божьем", "Журнале для всех", "Образовании", сборниках "Знания" и других. Некоторые произведения Ю. переведены на немецкий и древнееврейский языки, а товариществом "Знание" изданы два тома его рассказов (СПб., 1906). В рассказе "Распад" Ю. показал, как разлагаются устои старой еврейской жизни, городской и буржуазной, распадается прежняя общественная жизнь, теряя сдержку внешней организации, еще оставшуюся от былой внутренней спайки: распадается и сильная до сих пор своим единством, своей моральной устойчивостью еврейская семья, не связанная никаким духовным верховным началом, исковерканная бешеной борьбой за жизнь. Образы этой борьбы — кошмар Юшкевича. В "Ите Гайне", "Евреях", "Наших сестрах" он развернул потрясающую картину мира городских подонков, с его беспредельным горем, голодом, преступлениями, сутенерами, "фабриками ангелов", вошедшей в быт проституцией. Ю. любит находить здесь образы возвышенные, чистые среди облипшей их грязи, романтически приподнятые. Эта приподнятость и надуманность — враг его реализма. Многие его произведения, в общем недурно задуманные (драмы "Голод", "Город", рассказы "Наши сестры", "Новый пророк") местами совершенно испорчены манерностью, которая, в погоне за какой-то особенной правдой жизни, отворачивается от ее элементарной правды. Но даже в этих произведениях есть просветы значительной силы и подкупающей нежности. Особенно характерен для внутренних противоречий дарования Юшкевича язык его действующих лиц, то грубо переведенный с "жаргона", на котором говорит еврейская народная масса, то какой-то особенный, риторически высокопарный. В драмах Юшкевича слабо движение, а действующие лица, характеризуемые не столько поступками, сколько однообразно-крикливыми разговорами, индивидуализированы очень мало. Исключение составляет последняя драма Юшкевича "Король", имеющая сценические и идейные достоинства. Писатель национальный по преимуществу, Юшкевич по существу далеко не тот еврейский бытописатель, каким его принято считать. Его сравнительно мало интересует быт, он, в сущности, не наблюдатель внешних житейских мелочей и охотно схватывает лишь общие контуры жизни; оттого его изображение бывает иногда туманно, грубо и безвкусно, но никогда не бывает мелко, незначительно. С другой стороны, чувствуется, что изображение еврейства не является для него этнографической целью: еврейство Юшкевича — только та наиболее знакомая ему среда, в которой развиваются общие формы жизни. А. Горнфельд.

---

Она металась по комнате, ловя руку пристава для поцелуя, падала на колени перед ним, — то непреклонная, то покорная.

— Не трогайте, не пишите, — упрямо повторяла она, — куда я пойду с детьми? У меня муж ослеп! Бог, Бог, да проси же! — крикнула она дрожавшему Иерохиму. — О, калека проклятый, до чего ты нас довел. Вот, вот твои дети, на, бери их, берите их, берите все, душу мою возьмите!..

Иерохим, как стоял, так и опустился на колени. Странное впечатление производила эта фигура среди шума и гама, среди неряшливо набросанных вещей, безмолвная фигура, с протянутыми руками к кому-то с мольбой, с глазами, широко раскрытыми, с выражением мучительного недоумения на лине.

Ципка все еще металась — точно в горячке, всякий раз наталкивалась на Иерохима, который при каждом толчке, стоя на коленях, переползал на другое место.

Зейлиг, как привстал, так и остался в согбенной позе. Полы его сюртука сползли вниз, но он не замечал этого прижав обе руки к груди, он все смотрел в одну точку, изредка прислушиваясь к стенаниям Ципки, но больше думая о своем, о том, что думать над вещами, и губы его, казалось, шептали по-прежнему: все хорошо, все мудро.

Хаим, Бейла, дети и Фейга сбились в кучку, трепещущие и неподвижные.

А Ципка все еще, как ей казалось, кричала, но она давно уже говорила хриплым голосом:

— Не надо, не делайте, это все куплено… Бог, Бог, пошли смерть мне и моей семье!

В дверях подозрительно безмолвствовала толпа.

ЛЕВКА ГЕМ

Война не прекращалась. Никто не знал, почему начали воевать, почему стало нужным, чтобы одна сотня тысяч людей убивала другую сотню тысяч людей; никто не понимал, что в том куске земли, из-за которого шла беспощадная борьба, — но война уже чувствовалась везде: и вверху, и внизу.

В городе готовились к непредвиденному, ужасному, беспощадному. Казалось легким и возможным, что через месяц, через неделю, завтра враг внезапно покажется у стен, ворвется в город, разрушит дома, уведет жен, девушек, мужчин перебьет, и не было в этом городе ни одной хижины, ни одного дворца, где бы о войне не говорили, где бы войну не проклинали, как самое тягчайшее, ненужное зло. Ежедневно, словно в эпидемию, десятки семей бежали куда глаза глядят, чтобы уйти от страха, оставшиеся с грустью и завистью глядели на опустевшие дома, и чем дальше, все страшнее и страшнее становилось наблюдать этот веселый и неумолимый большой город, который по-прежнему продолжал творить жизнь в своих богатых и бедных кварталах…

Народ стонал, страна стонала, но было нечто выше этих стонов страны, народа, нечто высшее, чем эти громадные толпы голодающих людей, убегающих людей, и это высшее, тайного смысла которого никто не знал, заставляло еще мириться с войной. Иногда напряженное состояние рассеивалось: приходило известие о подвиге, о геройстве офицера, солдата или солдат, и мрачные умилялись, и хмурые улыбались… Тогда казалось, что кошмар вдруг сгинет и колеса обычной жизни тронутся, толкнутые радостью победы и отдыха. Оживал город, оживали окраины, и все думали: вот конец!

Но дни шли… Грозный мрак, нависший где-то злым пугалом, сгущался, приближался, — раскаты громов орудий делались слышнее, и горячий кровавый туман уже мелькал в глазах… Все его чувствовали, все оборачивались в одну сторону, и, мнилось, близко-близко складывались в гору навалившиеся друг на друга тела, лицом вниз к земле, груды оторванных рук, ног, а по ночам в скорбной тьме чудились стоны и мольбы людей. И снова шепотом все спрашивали: зачем это нужно, кому это нужно? И никто не знал ответа, и не было ответа.

Война не кончалась… Паника шла сверху вниз, снизу вверх, — она не кончалась! Начинался разгром нищеты, — она не кончалась! Как бы одичавшая от жертв, от крови, она лишь теперь разгоралась и всеми своими щупальцами бесстрастно втягивала новые и новые тысячи, мечтая вызвать этим такое усилие, какого не видел мир… И в этом безумном и страстном вихре завертелось все живое, все неодушевленное в стране. Снаружи жизнь шла обычная, но внутри стоял и не прекращался стон, плач, вой, — появились банды озверевших голодных людей, — война не кончалась! Кое-где уже поднимался народ, но еще тихо ворчал, свирепея от тяготы, от ужаса, — пронеслись слухи о насилиях одной части населения над другой, но все это быстро и навсегда всосалось новыми и новыми ужасами и потонуло в общем гуле…

И так изо дня в день, из месяца в месяц прошли прекрасные весенние дни, залитые кровью мирных людей, так прошло яркое лето, неуродившее лето, как бы опрокинувшее свои бесплодные равнины и поля на голову народу, — и так во мраке начиналась печальная неведомая осень… Война не прекращалась…

* * *

Туман побелел, порозовел. Где-то зазвонили в колокола, и окраина проснулась. На улицах, нелепо широких и нелепо узких, поднималась утренняя, сонная жизнь. На дворах звякали колокольчики, появлялись мужчины и женщины, то в одиночку, то парами или в кучку, кто с инструментом за плечами, а кто так, иные женщины с корзинками в руках, — и все исчезали в осеннем тумане.

Старуха Голда зажгла лампочку и, трясясь от холода, вошла в лавочку. На стойке спал жених Этель, ополченец Мотель, длинный и худой парень лет двадцати пяти. Она бесцеремонно растолкала его и прогнала в комнату. Потом повозилась у бочонка с сельдями, залила рассолом высохшую за ночь горку огурцов и стала снимать с дверей тяжелый крюк.

— Доброе утро, — произнесла покупательница Перель, увидев Голду в дверях лавочки.

— Доброе утро, — угрюмо ответила старуха. — Ваш муж тоже запасный?

— Дорогая, кто сказал вам: нет? — быстро подхватила Перель. — Мой Вольф запасный! А муж Песьки?

— Вы угадали! Кого находит счастье? Бедняка, погорельца! Вот открыла лавочку. Мне бы лучше закрыть ее. Жених ополченец, а муж дочери запасный. Да, да запасный!

— Вы продаете картофель? — перебила ее Перель.

— Конечно! Почему же мне его не продавать?

— Так дайте мне три фунта. Весы у вас хорошие? Вы честная женщина, а весы могут быть плохими. Вот, говорят, теперь на фабриках делают только плохие весы. Не знаю, может быть, так и нужно! Может быть, нужно, дорогая…

Она уныло покачала головой, и обе зашли в лавочку. Послышался плач ребенка. На минуту плач затих и сейчас же опять возобновился.

— Не могу слышать плач детей, — грустно выговорила Перель. — Я и сама готова заплакать.

— Это сынок Песьки плачет, — сердито произнесла Голда. — Бедняжка всю ночь не спала. Бедняжка в шестом месяце, но от горя два раза чуть не сбросила. В первый раз, две недели тому назад, когда сгорела ее лавочка и маленькое добро; второй раз, пять дней тому назад, когда умер ребенок. А Нахмале ничего знать не хочет. Замучил Левку, замучил Пеську. Спросите его, отчего он плачет?

— Я очень жалею детей, очень, — повторила Перель. — В них радость, и горе от них сладкое. А у меня нет ни одного, да, ни одного! Пять лет замужем, а детей нет, дорогая…

Вошли еще две женщины, обе какие-то темные, серые, и руки от холода держали спрятанными подмышками. Одна спросила крупы, другая — муки, и сейчас же заговорили о войне.

— Хотела бы уже услышать что-нибудь повеселее, — уныло сказала Перель. — Война, война! Голова не на месте, и нет сил уже жалеть себя, жалеть людей.

— Нет сил, есть силы, а запасных будут брать, — уверенно повторила спросившая муки и постучала ногами от холода. — Мой муж не выдумает. И если он уже кивает головой вот так, то нечего спорить. Он сказал: "запасные, готовьтесь!" Люди ходят по улицам, как козленочки… Вот так мне и кажется: как козленочки… Невинные, бедненькие, а смерть уже стоит за плечами.

— Стоит смерть, — пробормотала Перель, побледнев. — Дорогие мои, зачем война?

— И я бы спросила: зачем война? — вмешалась рыжая, покупавшая крупу. — Жили тихо, тихо. Тихо таки умирали с голоду, тихо таки мучились! Пошла бы и к старшему и спросила: зачем война? Или мало наши сердца дрожат? Или мало мы плачем? Или мы требуем чего-нибудь? Надо же знать почему?

— Теперь вижу, с кем дело имею, — мрачно выговорила Голда. — Вы не сошли с ума? Говорить! Откусите свой язык. Хотят войны, — не мое дело. Не мое дело, говорю вам. Не знаю, кто воюет, что воюет… У меня не спросили, — я не отвечу. Но моему Левке надо уехать. Тоже козленочек, а уговорите-ка его! Я кричу с первого дня: ему нужно уехать. Но подождал пожара, подождал смерти ребенка, а не едет. Не едет!

— Дорогая, — мягко сказала Перель, — никому не хочется уехать.

— Как не хочется? Еврей воин? Еврей убийца? Не знаю, как ваш муж, но Левка ведь настоящий козленочек. Он тихий человек, хороший человек, работящий человек и любит Пеську и детей, как три мужа и три отца. Но все же он козленочек!..

— Он походит на моего мужа, — сказала рыжая. — Тот тоже рвется на войну, а уж дурак, а дурак!..

— Все хороши, — хмуро заметила Голда. — Умные люди давно разъехались…