Семен Юшкевич - Саша

• Название: Саша
• Автор: Семен Юшкевич
• Жанр: Детская проза

Юшкевич (Семен Соломонович) — талантливый писатель. Родился в 1868 году, в зажиточной одесско-еврейской семье. Окончил в Париже медицинский факультет. Дебютировал в печати рассказом "Портной", в "Русском Богатстве" 1897 года. В 1895 году написал рассказ "Распад", но ни одна редакция не решалась его печатать. Между тем именно этот рассказ, помещенный, наконец, в 1902 году в "Восходе", создал Ю. известность. После этого он помещал свои беллетристические и драматические произведения в "Мире Божьем", "Журнале для всех", "Образовании", сборниках "Знания" и других. Некоторые произведения Ю. переведены на немецкий и древнееврейский языки, а товариществом "Знание" изданы два тома его рассказов (СПб., 1906). В рассказе "Распад" Ю. показал, как разлагаются устои старой еврейской жизни, городской и буржуазной, распадается прежняя общественная жизнь, теряя сдержку внешней организации, еще оставшуюся от былой внутренней спайки: распадается и сильная до сих пор своим единством, своей моральной устойчивостью еврейская семья, не связанная никаким духовным верховным началом, исковерканная бешеной борьбой за жизнь. Образы этой борьбы — кошмар Юшкевича. В "Ите Гайне", "Евреях", "Наших сестрах" он развернул потрясающую картину мира городских подонков, с его беспредельным горем, голодом, преступлениями, сутенерами, "фабриками ангелов", вошедшей в быт проституцией. Ю. любит находить здесь образы возвышенные, чистые среди облипшей их грязи, романтически приподнятые. Эта приподнятость и надуманность — враг его реализма. Многие его произведения, в общем недурно задуманные (драмы "Голод", "Город", рассказы "Наши сестры", "Новый пророк") местами совершенно испорчены манерностью, которая, в погоне за какой-то особенной правдой жизни, отворачивается от ее элементарной правды. Но даже в этих произведениях есть просветы значительной силы и подкупающей нежности. Особенно характерен для внутренних противоречий дарования Юшкевича язык его действующих лиц, то грубо переведенный с "жаргона", на котором говорит еврейская народная масса, то какой-то особенный, риторически высокопарный. В драмах Юшкевича слабо движение, а действующие лица, характеризуемые не столько поступками, сколько однообразно-крикливыми разговорами, индивидуализированы очень мало. Исключение составляет последняя драма Юшкевича "Король", имеющая сценические и идейные достоинства. Писатель национальный по преимуществу, Юшкевич по существу далеко не тот еврейский бытописатель, каким его принято считать. Его сравнительно мало интересует быт, он, в сущности, не наблюдатель внешних житейских мелочей и охотно схватывает лишь общие контуры жизни; оттого его изображение бывает иногда туманно, грубо и безвкусно, но никогда не бывает мелко, незначительно. С другой стороны, чувствуется, что изображение еврейства не является для него этнографической целью: еврейство Юшкевича — только та наиболее знакомая ему среда, в которой развиваются общие формы жизни. А. Горнфельд.

---

Старик поставил палку меж ногами и, насторожившись, внимательно прислушивался. Настенька со страхом прижалась к Сергею, и испуганно взглядывала на старика.

— Кто это? — спросил тихо Сергей у Алёши.

Стёпа смеялся и делал гримасы.

— Это мой отец, слепой, — ответил спокойно и улыбаясь Алёша. — Вы не бойтесь, — он хороший…

— Что же он говорит о Вороне?

— Это его тайна, — загадочно произнёс Алёша, — мне нельзя сказать.

— Ему снятся черти, — сердито выговорил мальчик с кровати. — Отец! — крикнул он, — положи палку, я приказываю.

Мы все задрожали от безумного страха. Слепой повертел палкой, будто писал ею в воздухе, и положил её на колени.

— Он добрый, — говорил Алёша, — он хороший, — он всё знает…

— Монах, — прошептал слепой.

— Вот это, Саша, — обратился Алёша к мальчику на кровати, и мы слушали с глухим беспокойством, — мои новые знакомые: Сергей, Настя. Коля, Павел…

Саша приподнялся на локте и внимательно осмотрел нас.

— Она мне нравится, — деловито произнёс он, указывая на Настеньку. — Пусть она сядет возле меня. А где Стёпа?!. Стёпа тоже.

Голос у него был такой же, как у Алёши, но казался более равнодушным и не тревожил. Стёпа прыгнул к нему на кровать, и оба они улыбнулись друг другу. Настя передвинулась так, что стала ему видна вся. Теперь и я заинтересовался и устроился подле Сергея.

— Почему ты не встаёшь, — недоверчиво спросила Настенька, усаживаясь на табуретке. — Встань, пожалуйста, и я тебя не буду бояться.

— Настя, — с упрёком выговорил Сергей.

— Но я его боюсь, — упрямо повторила она.

И когда Алёша подошёл к ней, чтобы успокоить, она вдруг, забыв о страхе, подала ему корзинку и сказала:

— Мама прислала вам всем… как братьям…

— У меня мёртвые ноги, — раздался голос Саши, — я всегда лежал.

— Как жаль, — произнёс Коля, внимательно посмотрев на него.

— Мёртвые ноги! — с удивлением вырвалось у меня и у Сергея.

Слепой завозился в углу, и я повернулся спиной к нему, чтобы совершенно не видеть его.

— Как здесь всё странно, — со страхом подумал я.

— Ты была на горе? — спросил Саша, тронув рукой Настеньку, и она отодвинулась. — Расскажи мне о ней. Через несколько дней мать на руках понесёт меня во двор и я её увижу.

— Я была на горе, — важно сказала Настя и все её ленточки задвигались на ней, — и тогда она ещё цвела вся. Теперь гора умерла…

— Алёша, — позвал слепой. — Выйди во двор и посмотри, где луна стоит?

— Сейчас, отец, — ответил он и вышел из комнаты.

— Тебе не скучно лежать? — спросил Сергей у Саши.

— Некогда скучать, — серьёзно произнёс Саша. — Я весь день чем-нибудь занят. Мне нужно за домом смотреть. Отец — слепой, занят своим, — и всё о чём-то с Алёшей шепчется. Мать ничего не понимает. Не понимает, — как бы удивляясь этому, повторил он. — Только плачет и жалуется. Разве слёзы помогают? Вещь — не пословица, жалоба — не дело.

— Но ты ведь не ходишь, — возразила Настенька, — как же ты за домом смотришь?

Он с удивлением посмотрел на неё, а Стёпа, знавший его мысли, рассмеялся и захлопал в ладошки.

— Вот ноги умеют ходить, — сказал он, — а что толку? Без ног худо — без головы круто. А тут все без головы. Вот в чём беда. Отец всё сидит и шарит руками — точно таракан возится. То с Алёшей шепчется, — о чём говорят, я и не пойму. А их кормить нужно. Отец любит покушать. Вовремя не подашь — сердится, плачет. Вот он какой. Мать, когда в комнате, тоже плачет. Слёз у нас тут много. Слёз не оберёшься, — прибавил он угрюмо.

Вошёл Алёша и громко сказал:

— Луна стоит над башней, а флюгер горит, как звезда.

— Ну, так сегодня поедем, — ответил слепой, — и лицо у него стало светлое, приятное, — садись ближе, Алёша.

У Алёши заблестели глаза и — будто нас не было в комнате — он уселся возле старика. Голос его ласкал, как звуки струн, когда по ним ударят ладонью…

— Говори, отец, — попросил он. — Луна стоит над башней…

Слепой загадочно улыбнулся, погладил бороду. Горячий шёпот тронул тишину. Будто листья зашелестели.

— Вот так всегда они, — произнёс Саша, с беспокойством следя за ними. — О чём говорят, не пойму.

В голосе его была досада, но глаза неотлучно подстерегали каждое движение Алёши. Вдруг он упёрся на локоть и громко крикнул:

— Алёша!

Странный Мальчик медленно повернул голову, будто она была теперь так тяжела, что не поддавалась его усилиям. Глаза были полузакрыты. Что-то блаженное неземное лежало в его улыбке.

— Алёша, Алёша! — всё громче звал Саша.

— Лежи спокойно, — медленно, как бы вдумываясь, ответил Странный Мальчик, — я не сплю.

— Отчего же твоя мать плачет? — спросил Сергей дрожащим голосом, — и мы снова встревожились.

— От дел плачет, — ответил Саша, успокоившись, и повернулся к нам. — Ртов тут много, а дела плохие. Мать куда как мало кушает, а я ещё меньше. Всё для них бережём.

Он метнул глазами в сторону старика и Алёши и уже шёпотом прибавил:

— И ещё потому плачет, что сестрёнка наша умерла. В прошлом году умерла. Аннушкой звали. Одна у нас девочка была — и та умерла. Никак мать её забыть не может. Все забыли, — она не забывает.

— Плохо у вас тут, — вырвалось у Коли.

— Ну, и плохо… — вдруг сорвался Стёпа, тяжело дыша. Казалось мне, он злился на нас и у него глаза горели. — А я для Сашки на нож пойду. Батьке не уважу за него. Хочешь, сейчас тебе с горы земли принесу? Хочешь лягушку достану?

— Сиди, сиди, — деловито, но нежно ответил Саша, — и я тебя люблю.

Стёпа угрюмо, всё тяжело дыша, опять уселся и стал с благоговением слушать.

— Очень нехорошо у вас, — печально произнёс Сергей, и всем нам сделалось тяжело от его голоса, — но мать моя уже всё разберёт.

— Как лучше сделать? — угрюмо подхватил Саша. — Только даром голову мучишь. Кому оно нужно? Не видать кому. Сдаётся, будто кто балуется, а нам достаётся.

— Тебе жаль сестрёнки, Саша? — с жалостью спросила Настенька.

Он задумался, как будто загадку решал, и не мог найти ответа.

— Я и сам себя спрашивал, жалко ли мне её, или не жалко. Не знаю. Тесно ей было жить здесь, и никому она не нужна была. Вот оно что. И мы никому не нужны, — вдруг прибавил он растерянно, — и никто никому не нужен…

Настенька всплеснула руками. Я тоскливо посмотрел на неё, на Стёпу и вдруг обрадовался чему-то. Было так, как будто я до сих пор говорил: "не хочу, не хочу", — а кто-то сильный сказал: "надо", — и я уступил.

— Стёпу нужно любить, — молнией пронеслось у меня, — и я его люблю, — сейчас же ответил я себе.

— Вот, я Алёшу люблю, — опять сказал Саша, — больше себя люблю. — Куда Аннушка добрая была, а он ещё добрее. Смотрит он за мной крепко — да толку мало. И в дело, тоже не годится, и мать не годится. Она ведь шагу без меня не делает. Я деньги считаю, долги записываю. Что мать, что камень — всё одно. А кто тут из вас хозяйский сын?

— Он хозяйский сын, — ответил Стёпа, указывая на Колю, — и Павка тоже.

— Хорошо быть хозяином, — задумчиво произнёс Саша, поглядев на нас. — И гора ваша?

— Гора наша, — сказал Коля.

Саша замолчал вдруг, и мы не знали о чём говорить с ним. Словно лежал старый, старый человек, а мы беспокоили его, и от этого стало неудобно как-то, неприятно. Старик всё шарил руками и шептал. Открылась дверь из лавки и вошла мать Алёши. Она была высокая, худая, с мутными, как у рыбы, глазами и длинным, длинным носом. Лицо у неё было в красных пятнах, как будто раскрашенное. Она ходила ровно, не качаясь, точно кто-то держал её за носки и так передвигал. Слепой, услышав, что дверь раскрылась, перестал шептать и недовольным голосом сказал:

— Мне, Марья, время покушать. Кушать я хочу.

— Вот слышите, — шепнул нам Саша, — только об этом и слышишь: "Мне, Марья, время покушать". Днём покушает и пойдёт на улицу.

— На улицу? — удивилась Настенька, — ведь он слепой.

— Он привык. У него палка — что глаза. Стучит палкой перед собой и ходит. А зачем ходить? На улице ему худо — мальчики его мучают. Дёргают его сзади, палку вырывают, и он падает. Вот он и придёт, сядет и плачет. Крепко плачет. Зачем ходить. Я всё слышу, вижу и тоже плачу… потихоньку. У нас только Алёша не плачет.

Опять Саша замолчал. Старуха возилась у печки. Слепой ждал, стучал тихо палкой и писал ею на полу.

— Чьи дети? — спросила вдруг старуха с беспокойством, и дала старику есть.

— Иди, мать, в лавку и не бойся, — ответил Саша. — Дети хозяйские. Вот корзину прислали тебе. После разберёшь.

— Хозяйские, — повторила она равнодушно. — Ну, и пусть… Христос с ними. Я, Саша, посижу здесь.

— Нельзя, мать, ступай в лавку. Придёт человек, никто не увидит, а он из лавки унесёт. Худо нам будет.

Она переполошилась от испуга.

— Взаправду придёт? — спросила она.