Петр Смычагин - Горячая купель

• Название: Горячая купель
• Автор: Петр Смычагин
• Издательство: Южно-Уральское книжное издательство
• Жанр: О войне
• Год: 1989
• ISBN: 5—7688—0104—9

В повести челябинского писателя рассказывается о последних месяцах Великой Отечественной войны и о службе советских солдат в Германии в первые послевоенные годы, о бессмертном подвиге, гуманизме и чувстве долга советски воинов-освободителей.

Издается к 45-летию Победы.

---

Солдаты взвода Батова, прочесывая лес, шли слева от дороги.

Крысанов заметил, как из-за старой сосны показалась поднятая вверх рука, потом — голова в пилотке.

— Ну, вылезай весь! — закричал Крысанов. — Какого черта загнулся там, за сосной-то!

Немец покорно вышел из-за дерева, держа вверх трясущиеся скрюченные руки. Это был не эсэсовец, а самый настоящий «тотальный» старик, не успевший убежать к машине. Во время прочесывания выяснилось, что и эсэсовцам не всем удалось удрать. Фашисты прятались за соснами, а некоторые даже пытались прикинуться убитыми.

К Батову уже привели четырех пленных, Боже-Мой вел пятого. За исключением одного, это были здоровяки, с наглыми и в то же время какими-то виноватыми или испуганными глазами. Батов приказал Чуплакову отвести их в штаб полка.

— Слушаюсь! — бойко ответил Боже-Мой. Он осмотрел пленных, махнул рукой на восток, скомандовал: — Ну, ком, пошли, звери-курицы!

Пленные великолепно поняли его и, заложив руки назад, двинулись в указанном направлении. Они шли мимо трупов гитлеровцев и погибших русских воинов. Впереди на их пути лежал убитый русский солдат. Ноги подвернуты, а рука, полусогнутая в локте, лежит на голове, прикрывая лицо.

Передний эсэсовец, шагая с высоко поднятой головой, с независимым видом пнул мертвого — рука скатилась с лица. Боже-Мой видел все это и, взглянув на убитого, узнал в нем Орленко. Ничего не сказал. Боже-Мой, только скрипнул зубами да посмотрел в затылок эсэсовца так, что тот, видимо, почувствовал его взгляд и оглянулся на конвоира, нагловато улыбаясь.

С дороги слышались громкие, безутешные рыдания женщины. Это Зина Белоногова, припав к еще хранившему остатки тепла телу мужа, оплакивала его, бередя своим плачем души солдат. Боже-Мой обнаружил на ложе своего автомата расплывшуюся каплю и не вдруг догадался, что это не что иное, как его слеза. Он поспешно растер ее по прикладу, вскинул голову и озлобленно крикнул на конвоируемых:

— Ну, шнель, сволочи, шнель!

Через минуту в той стороне, куда ушел Боже-Мой с пленными, прогремела длинная-длинная автоматная очередь.

По лесу в разных местах еще слышалась стрельба, а на бугорке у первого поворота дороги, где зеленела небольшая веселая полянка, солдаты молча копали большую братскую могилу.

Батов закурил сигарету и пошел туда, где собирались все.

Полк оставался полноценной единицей. Батальоны, роты и взводы — все было на своих местах, но едва ли насчитается теперь хоть третья часть личного состава, положенного по штату.

— Батов! — увидев взводного, позвал командир батальона. — Принимай роту.

— Как так? — удивился Батов.

— Святая наивность! — вмиг ощетинился Котов.

Подойдя ближе к могиле, Батов понял все: на краю могилы рядом с Дьячковым и Сорокиным, будто задремав на минутку, лежал старший лейтенант Седых. Лицо чистое, строгое, чуть подернутое бледностью. Вася Валиахметов хлопотал около него: поправлял гимнастерку, разглаживал погоны ладонью, укладывал светлые волосы, словно собирал его на последний парад и все это имело какое-то очень важное значение. Потом он повернулся к Дьячкову и с ним начал проделывать то же самое.

Батову стало трудно дышать, горло сдавили спазмы, вот-вот покатятся слезы. Отвернулся и лицом к лицу столкнулся с Грохотало.

— Осиротели мы, Алеша, — выговорил он, плохо владея голосом. — Целый взвод вместе с командиром... И ротный наш, Иван Гаврилович...

Грохотало сжал зубы так, что на щеках резко обозначились желваки, шагнул к краю могилы.

Зина Белоногова сидела возле мужа. Она уже не плакала громко, как вначале, там, на дороге, а смотрела широко открытыми глазами равнодушно и бессмысленно. Слезы текли по воспаленным щекам. Она их не вытирала и, видимо, даже не ощущала.

...Переселилась походная застава на новое место почти целиком. Только Жаринов, пожалуй, один и остался, да и он — неизвестно в каком состоянии отправлен в санбат.

Отзвучали короткие прощальные речи, грохнул троекратный залп — знак особой воинской почести. И снова полк идет на запад, оставив красноглинистый холм земли.

21

— Эй вы, славяне! — крикнул Боже-Мой в соседнюю пулеметную ячейку. — Кто знает, какое завтра число?

— Первое, — послышалось оттуда.

— То-то вот и есть, что — первое. Праздник великий, а у нас никто и в ус не дует.

С тех пор, как погиб его друг, Боже-Мой заметно изменился: шутить стал редко, посуровел.

— Ты давай закапывайся поглубже, — посоветовал ему Оспин, — если не хочешь, чтобы к празднику тебя самого закопали.

Еще солнце не закатилось, когда полк, выбив из небольшой деревушки фашистов, занял ее. Эта убогая деревня стояла на совершенно голой местности. С юго-запада на северо-восток за окраиной протекала крошечная речка. Гитлеровцы отступили за нее. На противоположном берегу начинался густой лес. В нем-то и закрепился противник, поливая оттуда пулеметным и автоматным огнем.

Командир батальона приказал Батову занять позиции на пологом склоне открытого берега. Пришлось выкатывать пулеметы по-пластунски, лежа копать ячейки, а потом углублять их. До заката солнца солдаты успели закопаться в полный рост.

Земля здесь влажная, мягкая. Режется, как масло. Ни камушка, ни гальки — только копай. И солдаты так усердно занялись окопами, что даже на сильный огонь немцев отвечали редко.

— Давай, фриц, вваливай в белый свет, как в копейку, — приговаривал Боже-Мой, старательно выгребая землю из ниши, — все равно патроны девать некуда. Утром бежать легче будет.

Батов решил прощупать фашистов и приказал открыть огонь из всех пулеметов. Шуму наделали много, немцы несколько приутихли. А минут через десять оттуда опять послышалась отчаянная трескотня.

Так продолжалось часов до одиннадцати. Потом стрельба затихла и в половине двенадцатого прекратилась вовсе. Стало тихо-тихо. Ни огня, ни звука на том берегу.

— Видать, натешились, — говорил Крысанов. — Чать, и поспать маненечко надо.

Пулеметная рота одна охраняла полк с этой стороны. Батов, назначив часовых, остальным разрешил спать. Привалившись к сырой стенке окопа, он уткнулся лицом в ладони и тоже попытался задремать.

— Ну, чего ты тут маешься, товарищ лейтенант? — увещевал командира Боже-Мой. — Шел бы к старшине, отдохнул бы как следует в деревне. Делать тут нечего.

Батов лег в ходе сообщения и задремал, как иногда человек дремлет на посту — при малейшим тревожном звуке он будет на ногах...

Немцы молчали. Батов, лежа на дне окопа вниз, лицом, все-таки уснул и не заметил, как наступил рассвет.

Утром обстановка совершенно изменилась, как может она меняться только на фронте. Из-за речки немцы ушли, зато в тыл полка, с юго-запада, прорвалась другая группа. Там ее встретили пулеметчики третьего батальона.

Володя Грохотало бежал из деревни по зеленому скату берега к позициям роты и чем больше приближался к ним, тем больше недоумевал: все как на ладони видно, пулеметы стоят по местам, а людей — ни одного. Загадка объяснилась, когда он заглянул в окоп. Солдаты чинно сидели в ячейках и, налив вино во что только можно налить его в данных условиях, поздравляли друг друга с великим праздником.

— Прекратить безобразие! — закричал сверху Грохотало.

Батов, услышав его голос, вскочил и тоже увидел картину празднования Первого мая. Солдаты поспешно свернули свой праздничный «стол». Грохотало передал приказ командира батальона — немедленно менять позиции, выходить на юго-западную окраину деревни.

Пулеметы на катках двинулись на новое место. Грохотало бежал впереди, указывая путь расчетам. Батов помогал солдатам выбираться из траншеи и отправлял их вслед за бегущими по косогору. Последний пулемет подхватили Чадов и Усинский. Чадов вполголоса ругался. Батов не сразу понял, чем он недоволен. Но, когда заглянул на дно крайней ячейки, все прояснилось.

Там, немного побледневший, спокойно спал Боже-Мой. Лейтенант спрыгнул в окоп, толкнул его. Боже-Мой повернулся со спины на бок, сладко причмокнул губами, для удобства подложил под щеку ладонь и снова закрыл приоткрывшиеся веки. Батов начал сильно трясти солдата за плечо. Не помогло. Приподнял, посадил, привалил, как плохо связанный сноп, к стенке окопа. И это не помогло. Голова валилась набок, ни руки, ни ноги не повиновались.

В нише для пулеметных коробок стояла каска, наполненная водой. Батов снял пилотку с Чуплакова и окатил его. Боже-Мой поежился, чихнул несколько раз кряду, приоткрыл глаза. Однако двигаться не мог, а только промямлил какое-то невразумительное ругательство.

Тогда Батов подхватил солдата и, напрягшись, выкинул из окопа. Потом выбрался сам, взвалил Чуплакова, как мешок, через плечо и зашагал туда же, куда ушла вся рота. Нести не очень далеко, но метров за двадцать до новых позиций Батов попал в зону огня. Обозлился, сбросил с себя Чуплакова и готов был избить его, но вовремя опомнился: с ним хоть что сейчас делай.