Израиль Мазус - Ожидание исповеди

• Название: Ожидание исповеди
• Автор: Израиль Мазус
• Жанр: История

---

У Киевского вокзала прощались почти как чужие друг другу люди. Однако оба подтвердили нашу прежнюю договоренность на завтра посетить "Мемориал". Вот тогда-то мы впервые и объявили, отвечая на вопросы анкеты, о существовании нашей организации[1].

В августе 1990 года меня пригласили в Санкт-Петербург на встречу политзаключенных 50-60-х годов. Собрались совершенно разные люди, объединенные общей судьбой. Умные и спокойные выступления одних перемежались с почти митинговыми выступлениями других. "Горбачев-фашист!", "Правее Горбачева никого нет!", "Создадим партию политкаторжан!", "Не ответственность общества перед политзаключенными, а ответственность политзаключенных за судьбу страны!"

Мне предоставили слово в самом начале встречи. Говоря о "Демократическом союзе", я упомянул и о том, что, к сожалению, мы не смогли уберечь себя от нечаевщины...

Мое выступление, как вскоре выяснилось, не осталось незамеченным. Меня пригласили на встречу с учениками старших классов одной московской школы в музей Комсомола. Прежде в этом музее я никогда не был. Глядя на пробитые пулями шлемы и шинели, я ощущал себя странно. Было что-то неуловимо родственное между теми, кто их когда-то носил, и нами, пошедшими против Сталина...

Об этом я и заговорил с молодыми людьми, которые пришли послушать меня. У меня вдруг появилось такое желание говорить с ними, будто бы именно здесь я и должен был сказать самые главные слова в своей жизни. У них были такие чистые глаза! Такие светлые лица! Будто и мы с Борисом, тогдашние, тоже стоим рядом с ними.

Правда, был среди школьников один переросток с магнитофоном, который несколько меня раздражал. Каково же было мое удивление, когда месяца через два мне позвонили и сказали, что текст расшифрован. Оказалось, что переросток с магнитофоном был корреспондентом молодежного агентства ИМА-Пресс. Он назвал себя Андреем Барановым. Я спросил, будет ли со мной согласован текст. Он обещал.

Весной 1991 года мне позвонила Аня Заводова и сказала, что ей переслали мое интервью, которое опубликовано в рижской газете "Советская молодежь". Когда газета наконец оказалась в моих руках, я сразу же, едва прикоснувшись к тексту глазами, стал испытывать острое чувство стыда. Многое из того, о чем я говорил, осталось, но почти все мои слова были густо перемешаны отсебятиной, а то и просто враньем. Мне, например, никогда не пришло бы в голову называть Лубянку "Департаментом Страха". Ничего особенного, так говорят многие. Но сам-то я просто органически не могу произносить таких слов.

Было исковеркано и мое имя. Баранов, видимо ради благозвучия, назвал меня Израэлем Мазусовым. Ведь я стал героем его сочинения, и он имел право делать со мной все что угодно.

Публикация появилась во многих республиканских молодежных газетах[2]. Из Киева позвонил Володя Куткин, один из моих самых близких лагерных друзей, очень известный на Украине художник, и, посмеиваясь, спросил, действительно ли я облагородил свою фамилию окончанием "ов".

Прочли интервью и в Сухуми, в редакции газеты "Республика Абхазия", с которой многие годы сотрудничал Тарасов как специалист по абхазским лесам. Тарасова вдруг узнали с совершенно другой стороны. Героической. Вскоре в двух номерах газеты появилась его статья "Не смирившиеся". В редакцию посыпались письма. Тарасов ответил на них развернутым интервью, которому сухумские журналисты дали название в духе Александра Дюма: "Не смирившиеся: сорок лет спустя".

Все эти публикации я прочитал только после смерти Тарасова, испытывая при этом запоздалую досаду, что основой для их написания послужила исковерканная журналистом моя беседа со школьниками.

В июне 1991 года я получил известие о смерти Белкина. Он остался верен себе даже перед лицом смерти. Просил дочь и сына исполнить на его похоронах мелодию революционной песни "Вы жертвою пали в борьбе роковой". Белкин остался убежденным марксистом до конца своих дней. Он был сопредседателем тюменского отделения социал-демократической партии.

Когда война в Абхазии была в самом разгаре, я позвонил двоюродному брату Бориса и Тарасова - Олегу Владимировичу Витковскому, сыну Полины Павловны Коноплевой. Олег Витковский, смелый и веселый человек, в тот год, когда нас арестовали, как и Тарасов, учился в МГИМО. Его не тронули, дали окончить институт, он все же был фронтовик, но, не умри вскоре Сталин, трудно было бы угадать, как именно сложится его судьба. С годами он стал ученым, специалистом по экономической и политической географии Германии и других стран Запада. Читает курс лекций и работает на одной из кафедр МГУ. Когда-то мы с ним делили берег реки Белой на зоны влияния...

Мы встретились. Мое желание услышать о том, как жил Тарасов все последние годы, Витковского не удивило. Абхазию Тарасов покинул со всей семьей и жил у сына в городе Жуковском, под Москвой. Вся жизнь Тарасова была связана с лесом, а в лесу его занимала одна очень узкая, но экологически важная проблема - рекреационное лесопользование. Он искал экономические механизмы, с помощью которых можно было бы уменьшить ущерб от посещения леса туристами и отдыхающими. Очень много времени проводил в ПСХУ Гуминистинском заповеднике. Стал доктором экономических наук.

Витковский положил передо мной две книги, автором которых был Тарасов. В одну из них была вложена карта заповедника. Помещенная в черную рамку, карта была похожа на изображение зоны. Станция в Республике Коми, где отсидел свой срок Тарасов, называлась Вожаель. Это название словно бы входило в тот ряд слов, которые я прочитывал на карте: Бзыбь, Гумиста, Химса, Архыз.

Я сказал Витковскому, что хотел бы увидеть Тарасова. По-хорошему. И просил передать Тарасову именно эти слова.

Однако увидеть Тарасова мне не пришлось. 12 августа 1996 года в городе Жуковском поздним вечером он был насмерть сбит машиной. Совпадение дат смерти Бориса и Тарасова я воспринял как роковую случайность. Однако позже, когда Вадим Белкин пришлет мне абхазские публикации Тарасова, я замру от неожиданности, когда прочитаю, что именно в день 12 августа Тарасов в 1991 году перенес в Москве хирургическую операцию. И тем не менее, я полностью отдаю себе отчет в том, что в своем повествовании я подошел к той самой черте, переступать которую не имею права.

От Вадима Белкина я также узнал, что в 1995 году в журнале "Вопросы истории" была напечатана статья Тарасова "Всесоюзная Демократическая партия". Статью Тарасова я нашел в Ленинской библиотеке и, едва углубившись в чтение, почувствовал, как стремительно побежало назад время, возвращая меня в холодные ноябрьские дни 1948 года.

Статья была посвящена памяти Виктора Исаевича Белкина, но своей внутренней стороной, откуда-то из очень большой глубины, была обращена также и ко мне. Здесь были фразы и слова, которые прежде он никогда не произносил. Слово "грешен" было окружено ворохом пустых, ничего не значащих слов, но я-то знал, каков истинный смысл этого слова... для него, Тарасова. Он писал и о том, что был против казни Вольтер. А в сочетании со словами, что при "...общественных потрясениях цели и результаты оказываются разными, и это извечная проблема пропасти между прекрасными идеями и ужасными (разрядка моя. - И. М.) результатами", весь текст статьи я воспринимал как оправдание, почти исповедь, которую между строк мог прочитать только очень и очень посвященный в суть тех далеких событий человек. Душа моя отчаянно противилась этому тексту: не до конца, не так, не искренне, но все это было неотделимо от чувства невыносимой досады и жалости, что нам с Тарасовым друг с другом уже никогда не говорить. Он даже вспомнил слова гимна, который я написал для организации: "Возможно, что домом нам станет тюрьма, но стоит ли жить на коленях?"

Аня Заводова долго плакала, когда узнала о смерти Тарасова: "Господи, как мне его жаль! Как жаль!"

Много для себя нового узнал я и о Белкине. До последних дней жизни он искал механизмы, с помощью которых общество могло бы перейти из одного состояния в другое, минуя кессонную болезнь. Идеальным ему представлялось общество грамотных, бескорыстных людей - свободных тружеников[3]. В таком обществе не должно было быть начальников, особенно в традиционном российском понимании этого слова.

Кто знает, может быть, в России и впрямь когда-нибудь наступят такие времена, когда бескорыстие в соединении с высоким профессионализмом будет одним из самых почитаемых личных качеств человека.

Моя история подходит к концу, и я, видимо, должен ответить на вопрос: отчего же у нас не было продолжения? И вообще: кто же мы были?

Прежде всего, да, действительно, мы были в стране не единственными. И Белкин, и Тарасов, сами того не ведая, говорили правду. Молодежное движение против Сталина началось вскоре после окончания войны. Открылись слишком большие противоречия между впечатлениями вернувшихся с фронта людей, и теми неприличными славословиями вождю, которые произносились в стране с утра до вечера. Мы воспринимали это как насилие над совестью. А многие из нас были свидетелями и прямого насилия. Помимо Москвы и Воронежа, молодежные организации были в Ленинграде, Харькове, Минске, Тбилиси, Казани и многих других городах. С очень похожими программами и названиями. Поэтому начиная с конца сороковых годов власть, видимо, была обеспокоена не на шутку. Мерещилось наличие Центра. Репрессии резко ужесточились. Тем молодым людям, которых поставили к стенке в 1952 году, в ту пору, когда нас арестовывали, было всего по пятнадцать-шестнадцать лет (Борис Слуцкий, Владлен Фурман, Евгений Гуревич из организации "Союз борьбы за дело революции").