Василий Шепетнёв - Чёрная земля-2 дети Луны

• Название: Чёрная земля-2 дети Луны
• Автор: Василий Шепетнёв
• Жанр: Детектив

Корней Петрович Ропоткин — хирург в больнице райцентра Тёплое Черноземской области, а по совместительству судмедэксперт в местной милиции. Однажды ночью ему приходится присоединиться к опергруппе, чтобы осмотреть труп в отдалённом колхозе Волчья Дубрава. Женщина убита необычно — деревянным колом. Ещё более странно, однако, то, что через сутки труп исчезает из прозекторской, и вместе с ним пропадает сторож морга. А ведь события ещё только начинаются...

 Повесть напечатана в журнале Искатель № 01/2011

---

Действующие лица

(в порядке появления)

Маркиза – кошка.

Корней Петрович Ропоткин – хирург и судмедэксперт

Воркунов Степан Степанович – сержант милиции, водитель.

Ракитин Николай Иванович – капитан милиции, опер

Резников Виталий Владимирович – следователь прокуратуры.

Сергиенко Борис Федорович – криминалист-эксперт.

Баклашова Надежда Ивановна – убитая

Петренко Валентин Иванович – минфин Волчьей Дубравы

Бахмагузин Сергей – шахматист

Соколов Иван –  шахматист

Морозовский Дмитрий – шахматист

Алексей Васильевич   – главный врач

Иван Харитонович – больничный сторож, основатель движения «Босиком для пользы».

Харитониха, его жена

Вильгельм Соломонович Нафферт – полковник в отставке

Ефим Тимофеев, Фимка – водитель «скорой помощи».

Анна – фельдшер.

Баба Настя – санитарка.

Федор Федорович Беркутов-Белопольский, «Фе-Фе» – невропатолог.

Виктор Петрович Любавин – стоматолог и начмед

Володя – сосед, добрый человек.

Вера, его жена

Глава 1.

Маркиза, как всегда, первой услышала шум мотора. Подняв голову, она запустила коготки в мое бедро.

Я снял ее с колен, поставил на пол и подошел к окну.

Едут, голубчики. Свет фар, пока далекий, обещал бессонную ночь.

Удачно, что не ложился – не нужно вставать и одеваться.

Вторая удача – чайник горячий.  Налил стакан кипятку, высыпал две ложки «Чибо» и пять – сахара. Смесь номер один. Сахар – он для головы полезный, для той, что ночью не спит. Смесь номер два – утренняя, в обратной пропорции.

Сейчас и я слышал машину. Половина второго. По московскому времени разгар гулянки, а по сельскому – глубокая ночь.  Все кругом спит, лишь мы с Маркизой не спим. Я книгу читаю, занятная попалась, Маркиза мышей дожидается.

Машина подъехала совсем близко. Мотор стих, зато дверь хлопнула, что выстрел, сухо и громко.

Я, прикрутив фитиль лампы, глянул в окно. Луна хоть и на ущербе, но светит честно – когда тучи позволяют.

Нет, это была не больничная машина. Милицейский «УАЗ» с мигалкой. Мигалку, правда, выключили. Или сама сломалась.

Сержант постучал в дверь совершенно не по-милицейски, деликатно, тихонько. Знает, что не сплю – свет-то горит.

Я прошел крохотным коридорчиком.

– Привет, Степаныч! Что там у вас?

– Дела наши, Корней Петрович, известные.

И вопрос свой я задавал не впервые, и ответ слышал многажды. Известные, какие же еще. Будь это машина больничная, тогда возможны варианты: ущемленная грыжа, аппендицит, ножевое ранение, прободная язва, перелом, мало ли что с человеком  случается.

Милиция же по ночам зовет меня только на труп. 

Я быстро допил кофе. Мертвые хоть и не торопятся, а и мешкать не дают. Затем подхватил чемоданчик судмедэксперта, немецкий, правильный.

– Иду. Ты, Маркиза, дом сторожи.

Кошка хвостом хлестнула себя по бокам. Сердится.

Дождя не было третий день, но грязи оставалось изрядно, хоть продавай. Хорошо, лето. Осенью грязи больше, да еще стынь. А сейчас тепло. Глядишь, день-другой, все подсохнет, тогда хоть в туфлях ходи, по-городскому.

Я сел рядом со Степаном.

– Куда едем?

– В Волчью Дубраву, Корней Петрович.

– Что ж сразу не сказал? – Волчья Дубрава лежала в тридцати километрах, по нашим дорогам часа полтора. Пропала ночь.

– Говори, не говори, ближе не станет.

Мы поехали.

Кругом тьма. Электричество отключили. Лишь пару раз  мелькнули тусклые огонечки – полуночники переводили свечи либо керосин.

– Кто там, на месте?

– Ракитин с группой.  Виталик и Сергиенко.

Ага. Могучая кучка в полном составе.

Мы выбрались на  шоссе. Десять километров приличной дороги промчались мигом. Потом свернули на Каменку, восемь километров дороги поплоше. И затем – уже на саму Дубраву, двенадцать километров грунтовой безнадеги.

Я оказался прав – приехали в три пятнадцать.

Месяц картинно висел меж звезд. Скоро светать станет. Ночь в июле только шесть часов, пришла на ум старая песня. На стихи Расула Гамзатова – тоже вспомнилось. В четвертом часу ночи какая дичь не вспомнится!

Фары высветили первые избы. Куда нам?

Мы остановились перед добротным двухэтажным домиком. Видно, крепко живут. Точно – наш! Тускло светились окна, да еще лучи фонариков рыскали внутри. Тоже без электричества. Весь район учат.

– Сюда, Корней Петрович.

– Ты прежде бывал здесь?

– Я везде бывал. Тут – в позапрошлом годе, – но причину не сказал. Степаныч, в отличие от меня, в четвертом часу человек неразговорчивый.

Во дворе дома стоял другой «Уазик» – тот, на котором прибыла могучая кучка.

Мы прошли в дом.

Я долго мыл сапоги в нарочно на то поставленном у крыльца корыте. На диком Западе у входа прежде ставили коновязь, а у нас корыто. Очень уж земля богата плодородным элементом.

Но как ни мыл я сапоги, а снял их на крыльце. С собою культурный человек из штатских непременно туфли носит – таково мое правило. Следов меньше остается.

Милиция же подобных правил не держалась: знаки пребывания виднелись в свете китайского фонарика, которым освещал путь сержант. Я вытащил свой, немецкий, с галогеновой лампочкой и лучшими в мире щелочными батарейками. Сам себе подарил на Новый Год, штука в наших палестинах архиполезная.

Дом был велик – по моим понятиям, разумеется. Метров по двести каждый этаж. Квадратных. А вот во дворце Ольденбургских, что поблизости, в каких-нибудь сорока верстах, так и погонных метров поболее будет.

Ночью мне глупые мысли в голову лезут,  как комары на человечину.

– Эй, внизу! Сюда ходите, – позвал зычный голос. Очень кстати – уж больно много вокруг дверей, а следы вели в каждую. Пока все обойдешь…

Поднялись по лестнице, теперь уже Степаныч шел за мною.

В комнате было светло – насколько вообще может быть светло от восьмилинейной керосиновой лампы.

– Где работа? – спросил я.

– Там, – показал на дверь Сергиенко.

Я не настоящий судмедэксперт. Полуставочный. Район наш и в лучшие годы давал двадцать тысяч едоков, а сейчас едва набирал семнадцать, из них десять – собственно районный центр, поселок городского типа Теплое (до революции – сельцо Топлое), а остальные семь приходились на три дюжины сел, деревень,  деревенек и вообще черт знает чего. Настоящего судмедэксперта районному управлению внутренних дел держать не по штату. Прежде ездил  специалист из Плавска, соседнего городка, но сейчас услуги его вздорожали, да бензин, да время, а насильственная смертность возросла настолько, что не наездишься. Я и подрядился. Три месяца специализации, и не где-нибудь, а в Санкт-Петербурге – и вот он я. Дешево и мило.

Хоть к виду крови я привычен – пять лет хирургической практики в рядах Российской армии приучили, да и за два года работы судмедэкспертом всякого нагляделся, а все равно каждый раз приходится понуждать себя браться за дело.  Все разглагольствования мои насчет кофе, дворцов Ольденбургских и прочего не более, как попытка отвлечься.

Один есть способ справиться с нервами – прыгнуть в воду, надеясь, что дно глубокое.

Я и прыгнул.

Тело лежало на ковре, обыкновенном, ширпотребовском, никакой экзотики, три на четыре. Головой к окну. Принадлежало оно женщине лет сорока, роста около ста семидесяти сантиметров,  худощавого телосложения, одетой в махровый халат и трусики.

Причина смерти сомнений не вызывала: слева от грудины, в промежутке между третьим и четвертым ребром, торчал деревянный колышек.

Я осторожно повернул тело. Так и есть – острие колышка выходило из-под левой лопатки.

Следующий час я делал то, чему меня научили в Санкт-Петербурге – разумеется, применительно к местным условиям. Осматривал тело,  отмечал трупные пятна, светил лампой Вуда, пытаясь обнаружить биологические жидкости (прежде всего сперму),  заглядывал в естественные отверстия, проверял подногтевые пространства и т.д. и т.п. Правда, приходилось это делать впотьмах, керосиновая лампа и фонарь в двадцать первом веке являлись анахронизмом, при дневном свете все будет несравненно яснее. Но любое промедление пагубно для определения времени смерти – увеличивалась погрешность; оттого-то я и работал, как работалось.

За окном посерело, когда я в первом приближении записал полученные данные.

Оставалось дожидаться настоящего света.

– Что скажите, доктор? – капитану не терпелось действовать. То есть – думать.

– У меня сложилось впечатление, конечно, сугубо предварительное, что ее убили, – ответил я, приводя в порядок собственные мысли.

– Что бы я без вас делал, доктор!

– Если судить по температурной кривой, к моменту осмотра прошло не менее десяти часов от наступления смерти. Скорее даже двенадцать. Тело остыло практически полностью, двадцать три градуса при температуре воздуха двадцать два. Непохоже, что ее насиловали – нет характерных признаков, нет и спермы. Вскрытие, возможно, кое-что и добавит.