Явдат Ильясов - Золотой истукан

• Название: Золотой истукан
• Автор: Явдат Ильясов
• Жанр: Историческая проза

— Почему вы копаетесь в седой древности, кому это нужно? — Такой вопрос нередко задают Явдату Ильясову и устно, и со страниц печатных органов, в критических замечаниях. Между тем, на подобный вопрос давно и хорошо ответил Ф. Энгельс в своей книге «Анти-Дюринг»:

«Седая древность» при всех обстоятельствах останется для всех будущих поколений необычайно интересной эпохой, потому что она образует основу всею позднейшего более высокого развития, потому что она имеет своим исходным пунктом выделение человека из животного царства, а своим содержанием — преодоление таких трудностей, которые никогда уже не встретятся будущим ассоциированным людям».

Этим емким и точным определением и руководствовался писатель Я. Ильясов, влюбленный в историю нашей страны, при работе над «Золотым истуканом» и предыдущими книгами — «Тропой гнева», «Согдианой», «Стрелой и солнцем», «Пятнистой смертью», «Черной вдовой».

Я. Ильясов не просто любит историю — он ее хорошо знает. Иным читателям кажется, что писать на историческую тему легко: «Иди, мол, проверь, так ли было на самом деле». Нет, на эту тему очень трудно писать. Совсем нелегкое дело — по скупым деталям, разбросанным в десятках и сотнях старинных сочинений, восстанавливать живой быт, образ мышления давно исчезнувших людей. Нужно много ездить, своими глазами увидеть следы минувших эпох: — остатки плотин, огромных каналов, древних крепостей, и суметь их увидеть не только в теперешнем состоянии, но и такими, какими они были прежде. Необходимо изрядное воображение, чтобы воплотить все это на страницах художественного произведения.

---

— Одуреешь — всю жизнь кочевать.

Уйгун раздраженно бросил Кубрату пять-шесть гортанных, шипящих, рычащих слов. О чем, дескать, речь. Старик перевел. Княжич встрепенулся, взмахнул кулаком. Говорил он резко, хлестко. Будто пленных плетью стегал.

Кубрат сурово пересказывал:

— Говорит: как это можно — вечно сидеть на месте? Все равно что на привязи. С тоски сдохнешь.

…Вот на Кавказе иберы, албаны, армене — тысячу лет в горах своих киснут, в тех же долинах. И что? Ни одного путного племени нет среди них.

…Вроде крепкие, храбрые и все такое, ученые, гордые — не подступись, а стоит нам, степным скитальцам, у которых добра: конь, стрелы да ненависть, гикнуть да кинуться, скрежеща зубами, — куда все девалось! Прячутся в башнях, как суслики в норах. Извечно их бьем Если б не кручи, не башни на кручах — давно бы под корень тех храбрецов извели.

…Ладно, пусть живут. Всех изведешь — некого будет грабить.

…Народ должен бродить по земле. Идти, куда звезда манит и ветер гонит. Ходить, встречаться с другими народами. Одолевать их. Они одолеют — не хныкать. Брать у них скот, зерно и женщин — и никогда твой корень не засохнет, Мы, хунны, откуда пришли? Страшно подумать. И куда уйдем? Неизвестно. Но нигде не пропадем. Так и знай…

В речах Уйгуна смерд уловил обидный намек на Русь.

— Бродили одни в наших краях, И забрели — к черту в пасть. Их обрами, помнится, звали…

— Ну и что? Никуда те обре не делись. Живут. Породнились с нами. Мы тоже — хуннами были, булгарами сделались. Может, еще кем-нибудь — хазарами, тюрками — станем. Или вовсе по-иному назовемся. Меняется имя. Меняется речь. Кровь и дух — остаются,

Ишь ты. Умен. Руслан проворчал:

— А эти армене, иберы, как их там кличут, и русы на месте, сидючи в башнях, в лесах, и чистую кровь, и речь, и старое имя свое берегут, и тоже — живут, сколько б их не терзали. На месте — камень, летает пыль.

— Летает птица. Камень мохом обрастает.

Пожалуй, серпень минул давно, да и вресень уже на исходе.

Не поймешь в серых голых степях, где нет серпов, хлебов созревших и нечего врещи — молотить, какое время приспело. Без привычной работы оно не идет, не стоит — его просто нету. Так, туман. Пустота. Привычное дело на привычной земле, На родине то есть. Попал на чужбину — и время куда-то девалось. Сон. Бред. Прозябание.

… Далеко впереди, на востоке, низко над степью, знойно-белесое небо сгущалось в тесьму голубой зыбкой мглы. Стало прохладнее: Легче дышать. Тесьма темнела, ширилась: сквозь пыль она казалась сизым стелющимся дымом. Потом земля диковинно укоротилась, а небо исподволь распалось надвое: сверху блеклое, в грудах четких облаков, ниже — яркое, белой каймой, тоже в облаках, но расплывчатых. Руслан — изумленно:

— Неужто край света?

— Море, — сказал Кубрат.

…Пленные, гогоча, окунались в зеленую воду, но Руслан, тайно смеясь, стоял в стороне. Он ликовал — и робел. Он не смел подойти. Как, бывало, не смел в хороводах подступить к желанной Людожирице…

Мать рыдала на плече Уйгуна:

— Ой, Хунгар! Сын мой бедный. Что он сказал? Какими были слова его последние?

Уйгун молчал, припоминая… — Велел передать тебе низкий поклон.

— Похоже, славный был город.

— Похоже.

— Видно, хунны твои разорили.

— До них, слыхать, пустовал.

— Кто успел?

— Вроде готы…

К северу — степь, цепь бурых курганов могильных. Ближе ряды тоже бурых, округлых, похожих на бугры, булгарских войлочных юрт. К югу — зеленое, синим паром подернутое, море плавней донских: камыш, кусты, деревья редкими кучами точно плывут в блеклую даль, которую глазом трудно достать.

Гора. На горе — развалины стен из кривых белых камней. Между стенами груды таких же щербатых глыб, присыпанных темным прахом, снаружи — рвы с чахлым бурьяном на дне и откосах. Под горою река, у берега струг с ветрилом свернутым. Люди. Жилье. Стада. А все равно пустынно, тихо, сонно. Богом забытое место, И впрямь — край света.

Неужто и вправду здесь был город, большой и богатый?

Пятый день пленные в Тане. Сразу, только пришли и чуть отдышались, их заставили стену ломать, камни таскать за глубокий ров, складывать в кучу. Ветер степной подхватывал рыхлую, с древней золой, взрытую землю, рассеивал в пыль, крутил меж уступчатых стен густые серые столбы, сажал на пленных, стараясь их оторвать от земли, прочь уволочь. Отбиваясь от горячих вихрей, колодники сами становились сплошь серыми и плевались жидкой черной грязью.

Глаза, отравленные щелочью летучей золы, жег вечерами кислый дым камышовых костров, подле которых люди спасались от злых и звонких комариных орд, по-хуннски, волна за волной, наступавших с глухо увитых туманом душных плавней.

Руслан потрогал багровой ладонью плечо, ободранное ребристым камнем. Больно. Но что ему боль? Обидно.

— На что вам камни, пастухам, — вместо овец гонять по степи?

— Нам камни ни к чему. Правда, строим порой загоны зимние. Но эти, — старик кивнул на груды глыб, сложенных за рвом, — нужны ромейским святым. Видишь, черный ходит по стене, — показал он на босого человека в подпоясанной веревкой ризе с башлыком, опущенным на тощее лицо. — Их главный. Очень святой. Пьет воду сырую, ест хлеб сухой. Обитель хочет здесь возвести.

— Зачем ему, дохлому, обитель?

— Бога о счастье молить.

Опять бог. Он повсюду.

— О чьем счастье?

— Говорит, о людском.

— А мы кто, камни за него ворочать?

Неужто мать всю жизнь мучилась с ним, берегла, булгары с места снимались, тащились в чертову даль, на смерть, хватали его, вели через степь — ради серых мертвых камней, чтоб Руслану носить их без толку о одной стороны сухого рва на другую?

— У наших беков с ним договор, — проворчал Кубрат. — Построит обитель — станут ездить с Тавриды ромеи, откроют базар. Бекам хорошо. Будут с товаров пошлину брать, богатеть.

Беки, ромеи. Экая чушь. При чем тут смерд из далекой Семарговой веси? Что за дело ему до беков булгарских, ромейских святых, которых он знать не хочет? И что за дело им до него, чужака? Чем он причастен к их треклятой затее?

— Откуда мне знать? — Нынче старик на редкость злой. Того и гляди, взревет, примется плетью хлестать. Ну, он-то понятно, отчего свиреп. Почему другие булгары угрюмы?

Домой вернулись с победой, живы, здоровы — плясать бы от радости надо. Куда там. Сидят у рва, как сычи над разрытой могилой. И в стане не слышно шума, разговоров, песен. Лишь кое-где бабы плачут. По Хунгару, убитым воинам тоска? Может, и так. Но все равно в первый день глядели веселее. К смерти привычны. Здесь, уже в Тане, что-то случилось. Хуже смерти.

— Ты думаешь, мне они больно нужны?

— Чего тогда сидишь над душой, сторожишь?

— Отстань. Эй, хватит отдыхать! Беритесь за дело, ну?

Смерд Карась, — тот самый, которого вместе с другими Калгаст кормил у Пирогостова погоста, — копаясь под стеной, замахал руками:

— Люди! Глядите…

— Алтын? Алтын? — загалдели булгары, Руслан спрыгнул вниз, за ним — Кубрат.

— Золото?

— Баба.

Сбежались.

Сквозь прах проступало белое тело. Карась разгреб дрожащими руками черную, с золой, местами желтую, глинистую, землю.

— Остерегись. А вдруг обнимет?

— Ну тебя…

Она лежала, полная, нагая, прямоносая, на спине, растянувшись в человечий рост, отвернув кудрявую го-лову в сторону, слегка согнув одно колено, и держала правую ладонь под левой грудью, а левую — над пухлым холмиком в самом низу живота. В каменную кожу, приглушив холодный блеск, въелась желтая пыль. Зола чернела между точеными, туго сомкнутыми бедрами, во впадине пупка, в легких выемках зрачков. Припорошенные прахом глаза казались сонными. Губы жалко улыбались.

— Эх, ты. Смуглая. Как живая,

— Будто спала, а мы напугали.

— Ишь, бедная, застеснялась.

— Ладошками загородилась. Отойдем. Совестно глазеть.

— Накрыть бы, что ли, чем…

— На, возьми мою рубаху…

… Сколько сочных женских тел испепелили на кострах, чтоб затем с таким вот умением воплотить их в камне.

Мертвых жалеют, живых убивают.

Может, печалясь об участи тысяч сожженных, зарезанных, удавленных сестер, и выточил кто-то ясноглазый каменное диво — в память об их загубленной красоте. Наделил его лучшим, что в них, женщинах, есть, чтоб намекнуть; глядите — и берегите.

Или это мечта?

О сказке, которую, вечно грустный, он так и не смог услыхать от подруг: ленивых, болтливых, слезливых. Крикливых до визга. Нечесаных, потных. С немытыми, в трещинах, пятками. Лживых, скупых. Трусливых. Бессердечных. Падких на тряпье.

Кто она?

— Афродита! — фыркнул кто-то под ухом Руслана. Обернулся — ромей в черной свите. Святой. Башлык за спиной, глаза — как яйца, нос крючком. Худ, вонюч, волосат. На волхва Доброжира похож.