Андре Шварц-Барт - Утренняя звезда

• Название: Утренняя звезда
• Автор: Андре Шварц-Барт
• Издательство: Текст, Книжники
• Жанр: Современная проза
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-7516-0943-6

Французский писатель Андре Шварц-Барт (1928–2006), потеряв всех своих родных в нацистских лагерях уничтожения, с пятнадцати лет сражался за освобождение Франции, сначала в партизанских отрядах, а потом в армии генерала де Голля. Уже первый его роман о нелегкой судьбе евреев в Европе от Средних веков до Холокоста («Последний праведник») в 1959 году был удостоен Гонкуровской премии. Изданная посмертно последняя книга Шварц-Барта «Утренняя звезда», которая рассказывает о пареньке из польского поселка, прошедшего Варшавское гетто и Освенцим, подхватывает и завершает тему судьбы народа, понесшего огромные жертвы во время Второй мировой войны.

---

Еще Хаим помогал доктору Корчаку заниматься сиротами. Он их мыл, укачивал, читал им сказки, которые доктор писал для них. Все старые врачи были в прошлом талмудистами и утверждали, что незачем лечить тело, если не заботишься о здоровье души. Таков был и девиз доктора. А в гетто со дня на день возрастали панические настроения. Через Умшлагплац проходили, не прерываясь, цепочки увозимых, причем теперь ни у кого не оставалось сомнений относительно конечной цели и назначения этих отправок. Почему это продолжалось? А зачем, собственно, спрашивать? Абсурд заходил так далеко, что многие уже просто не имели сил в него верить, но кое-кто точно знал, что их всех ожидает (Хаим был как раз из таких), эти тайно готовились: рыли подземные ходы, копили деньги и покупали смехотворное оружие, чтобы умереть стоя.

Однажды вечером, когда Хаим укладывал малышей в постель, раздался стук дверного молотка. Он вышел открыть и лицом к лицу столкнулся с десятком «знаменитостей» других веков, которые, прижимая палец к губам, прокрались в дом на цыпочках и направились прямиком на четвертый этаж в «библиотеку-курительную», словно бы эти места им были давно знакомы. Они поприветствовали доктора Корчака, расселись, кто как сумел, подсмеиваясь над его чудачествами (завел тут новенького мальца, надо же!). Они беседовали с жаром, хвастались, что все свои «путешествия» совершили вдесятером, с большим удовольствием разглагольствовали о том, что поделывали в прежние времена, и наконец заговорили о главном: вот мы и вернулись в Иудею времен Иисуса Христа, снова то же всемогущество ничтожных служителей оккупационных сил, та же безмерная слабость угнетаемых.

Уставив на человека по имени Христос свой витающий в горних высях взор, доктор задал вопрос, в котором слышалась ирония:

— Что может делать «помазанник Божий» в Варшавском гетто?

— Не пытайтесь меня уколоть. Вы же сами знаете: стоит мне заговорить на каком-нибудь перекрестке, как полиция юденрата тотчас сдаст меня немцам.

Позже Хаим спросил у доктора, приходилось ли тому когда-либо выдавать себя за Христа.

— Ну, это длинная история, мой мальчик. Однажды я и впрямь пережил нечто подобное, но повторять такой опыт нет ни малейшей охоты.

Он улыбнулся, уносясь мыслями куда-то далеко, во времена, все еще жившие в нем, не угасая, — туда, куда по-прежнему стремилась его душа.

Неподвижно застыв в своей пунцовой капоте, вытянув шею и словно заглядывая в какое-то прозрачное окно, Моисей заговорил как бы в пространство, не обращаясь ни к кому из слушателей:

— Ах! Христианство, по сути, всегда было лишь идолопоклонством, ибо под именем Бога почитало человека. Но так было не всегда: все объяснялось необычайной притягательностью пророка Йегошуа. Ведь я и сам некогда стал его учеником, это произошло у Тивериадского озера, где я ловил рыбу. В этого человека влюблялись с первого взгляда и повисали у него на крючке, как рыбины. Когда он умер, пав от руки римлян, мы не могли пережить его уход, и почти тотчас родились легенды: о нем принялись вспоминать, как о Мессии, заводили речь о его воскресении из мертвых, кое-кто его снова встречал в своих снах, а потом и наяву. Но о христианстве как таковом речь не шла: мы просто были друзьями пророка Йегошуа. Или друзьями его друзей — звеньями в цепи тех, кто видел самого пророка или хотя бы тех, кто слышал рассказы людей, которые его застали. Все началось после падения Иерусалима… но не буду читать курс истории, которая и так всем памятна. Грех любви превратился просто в грех. В идолопоклонство.

Во все время своей речи Моисей переступал с ноги на ногу, тряс головой, выходил из себя, изо рта его вылетали капельки слюны: где же этот милосердный Господь? По каким закоулкам Творения прогуливается, пока здесь заваривается такое, что все грозит раствориться, кануть в ничто, так что придется встречаться снова в том времени, которое вне времени?

— Снова? — удивился Хаим.

— Ну да, — вмешался Йегошуа. И рассказал, что уже присутствовал при взрывах звезд, когда его «мир» попал в иное, «животное» время. Дочеловеческое. — Но быть может, и нам удастся вызвать небольшой взрыв подобного рода?

С этими словами Моисей подошел к античного вида шкафчику, сделанному без клея и гвоздей по чертежам образца, найденного в Месопотамии (его сам доктор Корчак когда-то смастерил по книге, трактующей об археологических находках). Он извлек оттуда графинчик и стаканы, которые раздал присутствующим. Они подняли стопки и выпили, напевая вот такую песенку:

Стаканчик вина,
У тебя?
У меня?
Стаканчик вина…
Вот моя рука —
Выпьем до дна!

— Ну что ж! — усмехнулся доктор. — Имеется красивая история. Хоть что-то отрадное в этом клоповнике.

И пророк Илия, склонив кокетливо голову, поведал о некой даме, спустившейся в Варшавское гетто прямо со звезд, чтобы соединиться там со смертным, которого она повстречала в ином мире. Тот человек захотел повидать близких, разделить их судьбу — и увлек за собой внегалактическое существо. Цепь любви пронизывает все времена и миры. По словам Илии, обитательница иных созвездий имела вид заурядной еврейки. На вопрос Хаима пророк ответил, что на земле не существует слов, чтобы описать иные миры и их жителей. Здесь идет речь о несказанном. Тот свет — явление вполне заурядное, но язык человеческий, придуманный для этого мира, совсем не годится для того. Ни единое слово, сказанное в одном из этих миров, не в силах хотя бы намеком, приблизительно объяснить то, что принадлежит другому. Встреча затянулась за полночь, но усталость взяла свое. Когда назавтра Хаим проснулся, он спросил себя: не сон ли все это? Но он был смущен и сбит с толку, а чтение некоторых книг, собранных в библиотеке старого доктора, только усугубляло его смятение. Абсурдность мира, лишенного внятного смысла, буквально душила его. Отсутствие Бога не привносило упорядоченности, оно швыряло его в какую-то потустороннюю жизнь, где царили страх и немая надежда, так что слова даже не приходили в голову.

Хаим испытывал искушение самому явиться в контору, занимавшуюся отправкой. В качестве добровольно депортируемого, как это иногда случалось. Но что-то его останавливало: он сам бы не смог определить, что именно. Он уже не верил ни в Бога своего родителя, ни во всякие истории, с которыми носились обитатели гетто, — смерть Бога отбрасывала свою тень на все эти россказни. Его удерживало какое-то любопытство, но не то прежнее, еще детское, когда каждый день превращался в феерическое путешествие, не та колдовская и завораживающая любознательность, при свете которой стебелек травы, лицо, звук чьего-то голоса таили в себе бездны неисчерпаемых великолепий. Нет. Новое любопытство былому не чета. Теперь оно стало какой-то людоедской алчностью, желанием познать и измерить ту пропасть, о коей вчера еще и не помышлял: злобу, жестокость, несправедливость человеческих существ, казалось достигшие той грандиозности, какая раньше приписывалась самому Богу. Он считал, что предназначен умереть, и не уповал задержаться на этом свете, где все любимые им существа сгинули без следа, однако какая-то ярость побуждала его оставаться в живых, еще поглядеть на этот мир: он чувствовал себя мужчиной.

2

Группы сопротивления начали действовать, а снаружи свирепствовал пожар, взрывы продолжались и ночью, и днем. Он встретил ее на улице Желязной. На четвертом этаже одного из тамошних домов. Рахель осталась прежней — все такая же неизменно воинственная, верующая в правоту «Гашомер гацаир», все происходящее будто и не затронуло ее естества, как если бы ее идеалы могли обойтись без любви и устоять сами по себе.

Однако их дружба тоже устояла, чувства переполняли обоих, при встрече они обнимались и сжимали друг другу руки так, словно хотели их раздавить. Но влюбленности больше не ощущали: они словно отрезвели, старая маска красоты и юности утратилась, оба видели друг в друге лишь существа без кожи, лишенные чар смертные организмы, не дающие воли сердцу и его метаморфозам. Облавы теперь стали делом обыденным, нескончаемая цепочка арестованных евреев тянулась на улице перед их глазами… И вдруг в сопровождении агентов еврейской полиции в этих рядах, ожидающих часа депортации, появилась мать Рахели. «Мамеле, мамочка моя!» — вскричала девушка с детской болью в голосе. Всплеснула руками, растерянно закружилась по комнате, опрометью выскочила на лестницу, стремглав сбежала по ней, оседлала велосипед, стоявший беспризорно в коридоре, и принялась бешено крутить педали в надежде догнать конвоируемых, которых на платформе вокзала поджидал, дымя и свистя, состав. Когда Хаим в свой черед добежал до места, подходы к платформе были уже заперты, а поезд набирал ход.

В тот же день он застал в сиротском доме немцев, они вдруг заявились туда. Доктор ему тихо шепнул: «Все кончено, нас отправляют в Треблинку, я уверен. Ты — новоприбывший, и тебя еще нет в списке воспитанников. Так что выживи, если сумеешь, а после всего — езжай в Израиль, в какой-нибудь кибуц, и расскажи там о жизни здешних детей, об их мужестве, обо всем прекрасном, что ты здесь увидел. А об уродливом — забудь». Хаим обещал забыть об уродствах, но, раскланиваясь с доктором Корчаком, про себя подумал, что в его глазах теперь вся красота мира выглядит смертной и скоропреходящей.