Александр Твардовский - Советский рассказ. Том второй

• Название: Советский рассказ. Том второй
• Автор: Александр Твардовский
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1975

---

Венки все же есть. Штук пять-шесть, даже семь. От жены и детей, от соседей, знакомых. А завод о нем вспомнил? Едва ли. Будь это бывший директор, или парторг, или начальник цеха, или хотя бы мастер… Простой котельщик. Он, чудак, пожалуй, и в самом деле верил, что рабочий…

— Уже с самой ранней юности Аугуст Хаабвески посвятил себя борьбе за дело трудящихся…

Хватил через край. Как и положено в надгробной речи. Августу было двадцать девять лет, когда вступил в профсоюз. Я как раз в то время начал дом строить. Куда он тратил свой заработок? Котельщикам платили хорошо… Что он сказал? А-а, что Аугуст Хаабвески участвовал в работе какого-то общества учащихся. Детская забава. Вообще эти восхваления задним числом ничего не стоят. Только, может, Анете не так тяжело слушать… Да они, должно быть, все сами заранее рассказали. Оратор из похоронного всегда спрашивает все сведения, иначе откуда ему знать. Да, это из бюро, он же хоронил и Виллема. Говорит складно, не хуже пастора. Голос бы погромче… А завод даже никого не прислал сказать надгробное слово. Этого надо было ожидать. Или кто-нибудь уже выступал? Из-за тех, чужих похорон сюда опоздал. Вообще глупо было ехать. Отполировал бы крыло, вместо того чтобы…

Кто-то вроде всхлипывает. От той сосны было бы видно кто. Наверно, Анете или дочка, слышно, что женщина. Конечно, грустно, столько лет прожили вместе. Большого счастья Анете не знала. Со мной… Может быть, даже жалела потом. Нет, едва ли, гордая, как и Аугуст. Хорошо, что я надел нейлоновую куртку. Пускай видит… Мальчишка! Что ей твоя нейлоновая куртка? Пожилая женщина, лет пятьдесят пять — пятьдесят шесть. Тоже была красная. Вступила в союз молодых социалистов. Позже-то их не уважали. Звала и меня, но я на удочку не попался. Ходил на танцульки в рабочий спортивный клуб, а больше ничего. Человек не должен кидаться куда попало. Осторожность — мать мудрости. Анете голодала в концлагере, нужно ей это было? Если бы не состояла у молодых соцев и не работала в народном комиссариате финансов, не пришлось бы голодать. Разве за сидение в концлагере ее потом больше ценили? Пенсия небольшая, кажется, семьдесят. В сберкассе ставки низкие, из гордости не пошла просить должность, где зарплата побольше. Аугуст получал девяносто, ему еще не было шестидесяти лет, когда отправили на пенсию. Если бы еще персональная, так нет: либо считался мелкой сошкой, либо сам не стал хлопотать. Оба гордецы. И директорский пост его из-за гордости лопнул — собирались назначить, однако не назначили. Сам будто бы рассказывал, что разругался в министерстве. Очень может быть, на Аугуста это похоже. Дурак и есть дурак. Дураков и в церкви бьют.

За туйкой лучше стоять, не так тебя видно. А если кто и заметит, лейка выручит. Человек пришел полить цветы на могиле, случайно попал на похороны… Даже милиционер поверил бы… Та, стройненькая, наверно, дочка. Дочка, да. Какая худая. А вдруг и у нее… На отца похожа, от отца могло по наследству передаться. Рак, говорят, передается. В нашем роду рака не было. Живи Аугуст более разумно, тогда… Предупреждал его летом сорокового года: будь осторожен, так это все не останется. Засмеялся в ответ. А самому уже за тридцать перевалило. Кто в тридцать лет не образумился, тот уже никогда за ум не возьмется. Выбрали его в профсоюзный комитет, он не возражал. Заделался великим стахановцем. Сейчас о Стаханове уже и не вспоминают. Хотел из меня ударника сделать. Бери, мол, повышенные обязательства и вызывай других. Как будто завод — это футбольное поле! Сказал ему, пусть ищет дураков. А вообще-то с малых лет были друзьями. В школе меня слушался как старшего. Книжки, которые Анете давала ему читать, взбудоражили парня. Книги всегда сбивают с толку. Разве по книгам можно жить! А он, видно, книгам верил. Но драться не бросил. И читал и дрался. Чуть что, сразу даст сдачи. Силы на двоих хватило бы. Однажды его хлыщи ножом пырнули. Очень нужно было вмешиваться в чужую драку! Какое тебе дело, что трое бьют одного? Впутался, ему и всадили нож в спину. Из-за ерунды чуть ли не отдавай богу душу. Но урок ему впрок не пошел. Он, видите ли, стоит за правду и справедливость! Правды и справедливости вообще нет на свете. Не было раньше, нет сейчас и не будет никогда. Каждый сам себе правда и справедливость, а всеобщей нечего искать…

Если бы гроб стоял открытый, подошел бы поближе. Говорят, так исхудал, что… Рак — жестокая болезнь, наверно, и не узнал бы его. Несколько лет не видались, лет пять, не меньше. Он ко мне дорогу забыл, почему я должен был идти первый? Случайно встречались — здравствуй и прощай… Что на него надели? Выходной костюм, что же еще. Он щеголять не любил. Да и как будешь щеголять, когда только концы с концами сводишь. Получал сто сорок в месяц, а вместе с премией, может, набиралось полторы сотни. На стороне не подрабатывал. Каждый, у кого котелок варит, подхалтуривает на стороне. Он вечно торчал на собраниях. Ходил в театр и читать любил. Это, кажется, Анете помешана на театрах. Собрания и театр доходов не дают, а книги время отнимают. Таким, как он, никто мозгов не вправит. Аугуст не стал бы, как я, менять место работы, не пошел бы на ремонт автомашин. А много ли сейчас котельщик зарабатывает! Глупец, не сумел. На авторемонте совсем другое дело. Запчасти и… Даже домой ходят, клянчат — будьте добры, выручите. Было бы с запчастями полегче, не приходилось бы так много комбинировать, хоть открывай ремонтную мастерскую! В ГДР, говорят, разрешено. Там еще и частные лавки… Там понимают, все-таки почти что западный мир. Сто тридцать — сто сорок рублей в месяц, наемная квартира! Вот тебе и революция. Аугусту, может, и хватало, в чужую душу не заглянешь…

Гроб начинают опускать… Грустно, хотя и… Жизнь ужасно короткая. Только начнешь, как уже… Ветер несет пыль в глаза. Хорошо, что спрятался, никто не заметит, а то бы подумали бог знает что… Три горсти земли. Пойти тоже, что ли… Нет, пусть близкие… Никогда бы не поверил… Анете и детям тяжело, а чужим что…

Вот так — был человек и нет… Не хотел и он умирать, разве кто-нибудь спешит покинуть этот мир. Но если сильные боли и страдания… Смерть от рака — это долгие муки. Боялся ли он смерти? В сорок первом жизнью не дорожил. Вступил в рабочий полк. Осколком снаряда ранило, уже тогда чуть на тот свет не отправился. Говорят, без сознания доставлен был на корабль. Анете осталась. На третий день после прихода немцев увели под конвоем: жена коммуниста и сама красная. Из-за любви не захотела эвакуироваться, тоже дурочка. Какая там любовь, просто привязаны были друг к другу. Любовь — это выдумка. За любовь получила три года концлагеря. Хельмут умер, второй мальчик все-таки выжил, сестра Анете его кормила. Позже у них родилась еще дочка. Разве со мной у Анете не было бы детей…

После войны Аугуст мог бы жить припеваючи. Для такого человека, как он, должностей было великое множество. Кадров не хватало, а у него орден и партбилет. Но Аугуст, как одержимый, пошел опять на завод! Хотя б еще каким-нибудь начальником. Нет, опять в цех. Одно время казалось, что поставят директором или освобожденным парторгом, однако дальше разговоров дело не пошло. Сам виноват, зачем вечно критиковал. Ему бы помалкивать. А он никому спуску не давал. У меня спросил, почему я уклонился от мобилизации. Я ответил, что мне дали бронь. Черт знает из-за чего пришлось соврать. Брони у меня в сорок первом не было, в сорок четвертом была. В сорок первом не знал даже, как ее просить. Не посмел ему признаться, что действительно уклонился. Только дурак полезет в огонь… Я боялся Аугуста. Аугуст тогда был способен на все. Не считался ни со старой дружбой, ни с чем. Разодрал весь мир пополам: на одной стороне свои, на другой враги. Прямо сумасшедший. А разве мне при немцах было легко? На жизнь кое-как хватало, но они начали, в свой черед, нажимать насчет легиона. Хорошо, что был уже не такой молодой. Весной и летом сорок четвертого прятался у брата в деревне. Слава богу, брат был человек с весом, как-никак бывший волостной старшина, издавна имел свою усадьбу, вот «омакайтсе»[57] и смотрела сквозь пальцы. К тому же самогон давал приличный доход. Если б сразу после прихода Красной Армии не раздобыл бронь, попал бы в конце концов под ружье. У брата нельзя было больше оставаться, на потомственных хозяев начали посматривать косо. Еще до того, как стали в кулаки записывать и в Сибирь высылать, он успел переехать в город. Сообразил… В городе рабочих мало осталось, это и спасло мою душу осенью сорок четвертого. Когда Аугуст возвратился из Курляндии, я имел уже бумагу, которую мог ему показать. Но для него бронь ничего не значила, мы крепко поругались. Обозвал меня шкурником. Каждый толковый человек бережет свою шкуру! Человеку и нечего больше беречь, кроме своей шкуры. Зря он меня обвинял, разве мало я пострадал в войну? Дом сгорел во время мартовской бомбежки! Малая потеря? Для него-то, конечно, а у меня полжизни на этот дом ушло. Аугуст таких вещей не понимал, может, даже злорадствовал. У коммунистов тогда ничего за душой не было. Теперь сами строят индивидуальные дома, дачи. Но какой-нибудь чудак, вроде Аугуста, и сейчас обзывает владельцев домов новыми богачами, советскими буржуями, нэпманами, толстяками и еще по-всякому. Аугуст ухмыльнулся, когда узнал, что я начал строить новый дом. После войны человеку оборотистому было легко соорудить себе жилье — государство давало кредит, завод помогал привезти материалы, газеты расхваливали. «Рахва Хяэль» и мою фотографию поместила. Возражать было трудно, хотя я даже ходил к редактору на прием. Сказали, я слишком скромный человек, ведь каждый квадратный метр новой жилой площади в разрушенном городе — государственно важное дело, прямо-таки патриотическое. Разве можно было им объяснить, что осмотрительный человек всегда предпочитает остаться в тени. Неизвестно, какие еще повороты могут быть в будущем. Этот помер газеты, наверно, уже забыт. А впрочем, кто знает. Когда они в пятидесятом году выкапывали все старые дела, Анете за то, что была у молодых соцев, уволили из министерства. Ни концлагерь, ни орден и партбилет Аугуста ничего не значили. Может, и значили бы, но Анете была гордая, не пошла ни объясняться, ни просить. В этом они с Аугустом подходящая пара.