Энн Ветемаа - Моя очень сладкая жизнь, или Марципановый мастер

• Название: Моя очень сладкая жизнь, или Марципановый мастер
• Автор: Энн Ветемаа
• Жанр: Современная проза

Энн Ветемаа известен не только эстоноязычным читателям, но и русскоязычным. Широкую известность писателю принес в 1962 году роман «Монумент», за который Ветемаа получил всесоюзную Государственную премию. Режиссер Валерий Фокин поставил по книге спектакль в московском театре «Современник» (1978), в котором главную роль сыграл Константин Райкин. Другие романы: «Усталость» (1967), «Реквием для губной гармоники» (1968), «Яйца по-китайски» (1972).

---

В деревне, в саду за нашей баней была своеобычная страна чудес; у моего дедушки, строгого, серьезного, с легким презрением относившегося к жизненным удовольствиям, была все-таки одна слабость — дурман, то есть табачок. За баней росли для удовлетворения единственной страсти моего милого дедушки — пожалуй, в какой-то мере достойной осуждения — высокие растения табака с розовыми или желтыми колокольчиками и сладким медовым запахом. Они как-то не очень вписывались своими широкими разлапистыми листьями в скромную, словно избегающую всего слишком большого и вызывающего природу Эстонии. Но мне, "молодому хозяину" — так в шутку называли меня наши батраки — эти посланцы далеких южных стран очень нравились. (Теперь, оглядываясь назад, я думаю, что разведение табака было, наверное, откликом на "немецкое время" — тогда мужчинам все время не хватало табака.) Я отнес туда и устроил между грядками бабушкино старое низкое ведро для дойки, и частенько сиживал на нем.

Когда приходил срок, мы с ингерманландкой Лизой получали приказ собрать и высушить листья. Для этого их надо было с помощью рогожной иглы нанизать на веревку и отнести сушиться на чердак. Там мы эти веревки и растягивали. Чтобы листья высохли и стали красивыми, светло-коричневыми. У каждого из нас была своя веревка и игла; когда веревки заполнялись, Лиза как более рослая закрепляла их под крышей между стропилами. Чтобы дотянуться до такой высоты, Лиза ставила друг на друга старые картофельные ящики, ловко вставала на них и справлялась с задачей. Иногда она чуть не падала, вскидывала руки и хихикала. Эта работа, которую должны были выполнять мы с Лизой, была мне очень даже по душе. Лиза тихонько мурлыкала грустные карело-финские песни и рассказывала мне о житье-бытье на своей прежней родине. Я очень скоро стал хорошо понимать ее поющий язык, в котором вроде бы не хватало известной долготы. Иной раз я прямо-таки ждал, когда Лиза кончит работу в хлеву и мы вдвоем полезем на интересно пахнущий чердак, где огромные платяные сундуки были набиты всевозможным старьем. Лиза, надо и это отразить, была очень хорошенькой девицей двадцати трех лет. И само собой казалась приятной и дружелюбной молодой женщиной.

Когда Лиза привязывала веревку, ее голова доставала до самой крыши. Во время этого занятия — занятия, которое повторялось, наверное, каждые минут двадцать, у меня была приятная возможность заглядывать Лизе под юбку. (Но теперь я чувствую, что мне будет легче и удобней временно использовать в моем рассказе третье лицо — писать об интимных делах от первого лица очень неудобно.)

Итак. Внимательно и с повышенным интересом пялился юный мыслитель — нет, скажем прямо, тринадцатилетний пацан — на крепкие Лизины ноги с красивыми, литыми икрами, которые выше колен неожиданно становились толще. Этим переходы от ее ног к ляжкам напоминали молодые грибы лисички…

Лиза, в отличие от других служанок на хуторе, носила — и в этом могло быть сознательное желание отличаться от остальных — всегда, даже летом, шелковые чулки. Однако эти приковывавшие внимание шелковые чулки бросались в глаза большим количеством спустившихся петель, которые в своей суммарной площади наверняка превышали поверхность целого чулка. Да и вправду, смешно в летнее время работать на хуторе в чулках — долго ли им оставаться целыми…

Сами чулки были бежево-коричневыми, цвета кофе с молоком; по изгибам икр и впереди по ляжкам извивались спущенные петли, будто своего рода рельсы железной дороги — пять-шесть параллельно идущих рельсовых дорожек. И на этих колеях зоркий глаз отмечал и тоненькие шпалы — наверное, это были поперечные шелковые ниточки на бегущей петле.

Так как Лиза носила довольно короткую ситцевую юбку, которая, пока хозяйка балансируя тянулась вверх, подымалась все выше, сидящий внизу юный наблюдатель, испытывавший живой интерес ко всему еще невиданному, мог узреть эти железные дороги во всей их длине. Чулки крепились к поясу широкими розовыми, как бы присборенными резинками. А на концах резинок были кругло-овальные застежки из серебристой проволоки. Относившейся к ним скорее угадываемой, чем видимой пуговке, прикрепленной какой-то резиновой полоской, какой-то горошинке, покрытой шелком, похоже, и обязаны были чулки тем, что удерживались на ногах.

Эти ноги, и чулки цвета влажного песка с дорожками, и розовые резинки… нет, мы не можем утверждать, что на них глазели с чисто эстетическим интересом; то есть и он был, но, конечно, было уже и другое, потому что некое сладкое пульсирование пронизывало известные районы тела юнца, видимо, впервые в жизни; вероятно, что-то от этих бежевых чулок и резинок могло проникнуть даже в сны тинэйджера и по утрам придать запах шампиньоновых плантаций его простыням, но колесо времени пока еще не успело повернуться так далеко… И все же интерес был проявлен — почему бы ингерманландке Лизе не подождать еще немного?!

Однажды в послеобеденный час, когда обратившееся на запад солнце уже не могло заглянуть на чердак — ну разве только чуть-чуть, воздух был как будто в золотой пыли, — Лиза, очевидно, заметила любопытный взгляд молодого господина, нацеленный ей под юбку, и на какое-то время умолкла. Видно, призадумалась. И тут у нее появился совсем другой взгляд; Лиза сунула руку в вырез платья и… оттуда выскользнула голая, пышная, молочно-белая грудь с торчащим коричневым соском…

— Красивая у Лизы сися?..

Это "сися" было такое аллитерационно-мягкое слово. А сама грудь была все-таки скорее полумягкой…

Лиза взяла руку мальчика и крепко притиснула ее к своей груди. Но щупатель груди из мальчика пока что был никакой. Он совсем перепугался. Тогда Лиза начала стремительно действовать. Она стянула юбку через голову — вжик! Ни бюстгальтера, ни трусов Лиза не носила. И вот она стояла в светло-розовом поясе для чулок — надо признать, изрядно испачканном — и ее коричневатые чулки с молочно-белыми железными дорогами больше ничего не скрывали. А из уст Лизы теперь лились слова. Она говорила так быстро и хрипловато, что испуганный мальчик, державший по-прежнему руку на ее груди, этих слов уже и не понимал. Но смысл слов до него все же доходил, дескать, пусть он ничего не боится, ведь они люди с одного хутора, и что она, Лиза, уж знает, что интересует мальчиков, и не надо таиться, что давеча он заглядывал ей под юбку; да и надо ли этого стыдиться, она ничего не стыдится, ей и нечего стыдиться — пусть мальчик посмотрит, как выглядит красивая молодая женщина, потому что рано или поздно это все равно придется увидеть, и не только увидеть… И тут с мальчика были содраны спортивные брюки и трусы — с несколько длинноватыми штанинами, немного похожие на женские, которых их обладатель стеснялся. Юный мыслитель, теперь уже бесштанный, перепугался от этого такого внезапного соприкосновения с подлинной, очень и даже очень материальной реальностью… Его удивило, даже напугало обилие молочно-белого мяса, которое выпирало через верхний край пояса для чулок, словно подошедшее тесто; и груди ингерманландки были действительно огромные, как тыквы, ну, все-таки как юные тыквы… Этой женской плоти было так много, что перехватывало дыхание.

"Чего ты, парень, стесняешься, что тебе так уж нужно скрывать?" (Таков был смысл ее слов.) И Лиза рассмеялась, а руки молодого хозяина, которые инстинктивно дернулись, чтобы прикрыть то, чем в самом деле нельзя было похвастать, она убрала безо всякой деликатности, прямо-таки резко, силой отвела от скрываемого. И вот этого Лизе действительно не нужно было делать — какое-то пульсирование тем временем уже прошло по известным частям его тела, потому что на первый раз было предложенного чересчур много и… и в юном мозгу произошло нечто такое, что можно сравнить с перегоранием электропробок при сверхвысоком напряжении… И это перегорание тут же отразилось на физическом состоянии подростка, который теперь окончательно утратил свою промежуточную, немножко даже мужскую, сущность. М-да, стоя таким образом, неопытный юнец мог напомнить знаменитую скульптуру Микеланджело "Давид".

Однако Лизу это не остановило. Она раскинулась на старом диване, и ее поведение весьма недвусмысленно выражало мысль: если с тебя, мальчик, нет никакого толку, на что я все-таки надеялась, то у тебя все же есть руки и… и не стесняйся ты потрогать Лизу…

— Я… я хочу выйти. Хочу во двор… — заюлил юноша, вернее юнец, пытаясь вырваться из горячего, потного и какого-то странно пахнущего объятия.

Но тут Лиза вскочила, голая, метнулась по земляному чердачному полу к двери и повернула ключ в замке! И сказала на своем ингерманладском языке что-то такое, что должно было означать — теперь никуда этот маменькин сынок отсюда не денется…

И со страхом юный притесняемый или насилуемый — как иначе это назвать — заметил, что в глазах Лизы успел появиться злобный блеск. Что-то такое, что могло бы гореть в глазах оборотней, если бы они существовали. Лиза будто наслаждалась чем-то. Властью!