Элиза Ожешко - Романо́ва

• Название: Романо́ва
• Автор: Элиза Ожешко
• Издательство: Государственное издательство художественной литературы
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1954

---

Сказав это, он, уже совсем одетый, остановился у печки, в которой ярко горел огонь; в своем длинном черном бархатном армяке, подпоясанный красным кушаком, с медалью на груди, в меховой шапке, ухарски надвинутой на черные как смоль кудри, он казался таким высоким, сильным и красивым, что Евка, позабыв о своей тревоге, залюбовалась им, как прекрасной картиной. И не напрасно она так долго смотрела на него, ибо никогда больше не суждено ей было его увидеть.

Не прошло и двух часов после того, как, обняв жену и ребенка и напомнив, чтобы она на ночь крепко заперла двери, Роман ушел из хаты и вскочил на козлы кареты, схватил вожжи в руки и крикнул лошадям: «Гей-гей, милые! Гей-гей!»; не прошло и двух часов после того, как карета, сверкнув зажженными фонарями, с глухим стуком отъехала от станции под проливным дождем и исчезла в ночном мраке на почтовой дороге; не прошло и двух часов, и вот у перевоза, где, переправившись через реку, паром должен был уже причалить к другому берегу, — заглушая свист ветра и шум дождя в ночном мраке, раздались отчаянные крики. Произошла ужасная катастрофа с паромом, лошадьми и людьми. Однако карету, сидевшую в ней барыню и лакея спасли. Только две лошади задохнулись, а ямщик утонул.

Романо́ва всплеснула руками:

— Вот тебе и хата с красной дверью! Вот тебе и клочок собственной земли! Вытащили беднягу из реки, гроб выкрасили в красный цвет и в желтом песке вырыли могилу.

Крупная слеза скатилась по ее поблекшему лицу; она сгорбилась, покачала головой и влажными глазами печально глядела куда-то вдаль… Но вдруг глаза ее высохли и сверкнули так, будто ей было всего лет двадцать, как, должно быть, сверкали в ту пору, когда Роман, запрягая лошадей, кричал: «Евка! Поедем со мной!» Романо́ва выпрямилась и, спрятав руки под фартук, торопливо стала спрашивать меня, что готовить к ужину. Она переминалась с ноги на ногу, и, по-видимому, ей не терпелось поскорей выбежать из комнаты.

Между тем она очень любила поболтать, пожаловаться и посмеяться и была счастлива, если находила собеседника. Почему же сейчас ей так захотелось прервать разговор со мной? Увидела, значит, в окно кого-то, и глаза ее сразу стали сухими, сгорбленная спина выпрямилась и появилось желание стремительно убежать. Да, она увидела в окно молодого статного парня в сюртуке, покрытом пятнами, в высоких сапогах и в фуражке, сдвинутой на ухо. Он проходил через двор, направляясь к боковому крыльцу, которое вело в кухню.

Он шел вразвалку, высоко задрав голову, и так размахивал руками, словно всем встречным хотел сказать: «Меня не трогай. Мне сам черт не брат!» Весь его облик выражал заносчивость и наглость. Поднимаясь на крылечко, он раза два пошатнулся и громко выругался. Лицо Романо́вой снова потемнело, а через мгновенье стало совсем мрачным. В ее серых глазах отразилось страдание, губы задрожали от глубокого волнения. Тем не менее ей нужно было уйти, сейчас она торопилась еще больше, чем за минуту до этого, когда она только увидела его издали, но еще не успела заметить, в каком он был состоянии.

Спустя несколько минут в кухне раздался грубый, слышный даже во дворе хриплый мужской голос, произносивший ругательства и проклятия и чего-то требовавший. Время от времени женский голос отвечал: «Тише. Михал, успокойся, перестань!»

* * *

На одной из улиц Онгрода шла стройка большого каменного дома. Высокий дощатый забор отделял улицу от возведенных уже почти до крыш стен. Между забором и строящимся домом громоздились леса, торчали лестницы, на тротуарах, покрытых битым кирпичом и известковой пылью, стояли чаны с разведенной глиной и известью.

Рано утром, когда на улице еще было пустынно, перед стройкой часто останавливалась в нескольких шагах от дощатого забора высокая женщина в тяжелых кожаных башмаках, в грубой домотканной юбке и в сером платке на голове. Она несла на плече большую закрытую корзину, очевидно полную провизии, купленной на бойне и на рынке. Остановившись у забора, женщина смотрела вверх на леса, где работали каменщики, человек двадцать, — укладывая кирпичи, они проворно орудовали лопатками. Но женщина смотрела только на одного из них. Он стоял на верхней площадке лесов, в стороне от остальных рабочих, в длинном белом фартуке, и работал с жаром, умело и ловко. Работу свою ему приходилось выполнять стоя. Его статная, сильная, стройная фигура и голова с копной черных кудрей выделялись на фоне белых облаков рельефно, как скульптура. Другие рабочие переговаривались между собой, часто отдыхали, иной раз даже затевали короткие, но громкие ссоры. Он же ни с кем разговоров не вел и на вопросы не отвечал.

Благодаря прекрасной сноровке и физической силе он работал даже с некоторым изяществом, непрерывно орудовал лопаткой, изредка затягивая звучным, приятным голосом какую-нибудь песню. Возьмет несколько нот и тут же умолкнет.

Женщина с большой корзиной на плече, подняв кверху голову, внимательно вглядывалась в этого молодого рабочего; чем дольше она смотрела на него, тем шире расплывалась счастливая улыбка на ее обветренном морщинистом лице с маленьким вздернутым носом и небольшими живыми серыми глазами. Большой платок съехал на плечи, обнажая голову в грязноватом белом чепце. Затем и чепец сполз на затылок, и рыжеватые, сильно поседевшие волосы выбились на узкий, покрытый морщинами лоб.

Не отрываясь, она смотрела на молодого каменщика, и улыбка ее становилась все более ласковой, нежной и счастливой.

На улице теперь уже чаще появлялись прохожие; они останавливались рядом с ней; так же, как и она, поднимали кверху голову и, разинув от любопытства рот, пытались выяснить, что же так упорно привлекает внимание этой женщины. Но она не замечала собравшейся вокруг нее толпы, не чувствовала ни толчков, ни пинков. Она все смотрела наверх. Из пролома в заборе выпрыгнула небольшая собака, дворняжка, черная с белыми подпалинами, увидав женщину, радостно подбежала к ней и, упираясь передними лапами в ее колени, стала лизать ей руки. Женщина опустила глаза и, заметив собаку, погладила ее своей натруженной рукой, покрытой красными и черными рубцами.

— Жужук! Жужук! — пробормотала она. — Хозяина своего стережешь. Молодец Жужук!..

Сверху раздался мужской голос:

— Почему вы не идете домой, мама? Из-за вас целая толпа собралась, как на представление!

Она снова подняла лицо, сиявшее блаженной улыбкой.

— Ты придешь обедать, сынок?

Молодой каменщик спустился по лесам чуть пониже и, нагнувшись, заговорил с матерью.

Жужук, увидав его, с радостным визгом стал кидаться на забор.

— Не беспокойтесь, мама, я обязательно приду.

— Придешь? — неуверенно переспросила она.

Но он снова схватил свою лопатку и уже не обращал внимания на мать. Один лишь раз еще взглянул вниз и крикнул:

— Жужук!

Жужук понял приказ и, поджав хвост, улегся у основания лесов. Свернувшись в клубок, он лежал так целыми часами, лишь изредка поднимал голову и сонными глазами искал наверху своего хозяина.

Всякий раз, когда молодой ловкий каменщик подолгу работал на какой-либо стройке, у Жужука был вид самой счастливой в мире собаки. Сытый, избалованный, он спокойно лежал у основания лесов, а потом, весело подпрыгивая, с громким лаем бежал по улицам, следом за высоким, стройным парнем, который возвращался с работы в белом фартуке, в испачканной известкой и лихо надетой набекрень фуражке. В те времена, когда Жужуку жилось сытно и весело, бывала счастлива и та женщина, которая рано поутру с тяжелой корзиной на плече долго простаивала возле строящегося здания, предаваясь блаженному созерцанию. Обменявшись несколькими словами с сыном и приласкав Жужука, она уходила оттуда такой бодрой и энергичной походкой, словно ей было всего лет двадцать. По дороге ее то и дело останавливали такие же, как и она, кухарки или жены бедных мещан и ремесленников. Тогда на тротуаре или посреди рынка слышны были громкие разговоры, причем особенно выделялся веселый грубоватый голос Романо́вой. Она смеялась и размахивала руками.

— Ей-богу, — уверяла она, — он самый лучший рабочий во всем городе. Вот, к примеру, когда Хлевинский начинает что-нибудь строить, он чуть не до земли кланяется моему сыну, чтобы тот работал только у него. Другой на ту же работу тратит целый день, а он ее делает шутя, в какие-нибудь два часа. Весь в отца пошел! Сила в нем страсть какая, работа так и кипит у него в руках, и так же, как отец, обожает животных… ну, точь-в-точь отец!., ей-богу!..

Какая-то женщина, худая, болезненная, закутанная в большой платок, пискливым голосом отвечала:

— Дай вам бог, пани Романо́ва, дай вам бог!.. Только покойный муж ваш водки как будто в рот не брал…

Романо́ва чувствовала себя неприятно уязвленной этим намеком кумушки.

— И мой сын тоже водку пить не будет, — отвечала она, — как бог свят, не будет. Вот уже месяц прошел, а он и не притронулся к ней… все время работает… Хлевинский платит ему по рублю в день… Шутка ли? Эти деньги он отдает на хранение мне… «Мама, говорит, ты купишь мне модный пиджак и пальто… а потом еще и серебряные часы. Оденусь, как барин!..» Вот увидите, пани Винцентова, он скоро счет потеряет своим деньгам. Богачом станет, первым мастером в Онгроде… Как Хлевинский, купит собственный дом…