Уильям Таубман - Хрущев

• Название: Хрущев
• Автор: Уильям Таубман
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2008
• ISBN: 987-5-235-03188-3

Никита Сергеевич Хрущев — человек, оставивший заметный след не только в советской, но и в мировой истории. Секретный доклад, положивший начало разоблачению культа личности Сталина, расколол страну, в глазах одних сделав его героем, в глазах других — предателем и выскочкой. Какой была его действительная роль в массовых репрессиях в Москве и на Украине, в восстановлении народного хозяйства СССР после Великой Отечественной войны, во всем том, чем запомнилась его эпоха? Автор, известный американский историк, тщательно и скрупулезно восстановил весь жизненный путь этого неординарного человека, собрав огромный, во многом уникальный материал, состоящий в том числе из архивных документов, а также записей бесед с людьми, хорошо знавшими Хрущева в разные периоды его жизни.

Книга вышла в США в 2003 году и в том же году была удостоена Пулитцеровской премии.

Издание второе.

Перевод осуществлен по изданию: William Taubman. Khruschev: The Man and His Era. New York — London, W. W. Norton & Company, 2003.

---

По словам Каверина, речь его была похожа «на обваливающееся здание». «Начал он с заявления, что нас много, а он один. Мы написали много книг, но он их не читал, потому что, если бы он стал их читать, его бы „выгнали из Центрального Комитета“. Потом в середину его речи ворвалась какая-то женщина „нерусской национальности“, которая когда-то обманула его в Киеве. За женщиной последовал главный выпад против Венгрии с упоминанием о том, что он приказал Жукову покончить с мятежниками в три дня, а Жуков покончил в два. Вот здесь, кажется, он и перешел к „кружку Петефи“, подражая которому некоторые писатели попытались „подбить ноги“ советской литературе».

Во время этой тирады на сцену поднялась Мариэтта Шагинян, армянская писательница, начинавшая свою карьеру с модернистской поэзии, а при Сталине ставшая «живым классиком». Само появление старухи со слуховым рожком, приставленным к уху, вызвало оживление в аудитории; но еще больше не понравился Хрущеву заданный громким голосом вопрос: почему в Армении нет мяса? «„Как нет, как нет?! — закричал Хрущев. — А вот здесь находится такой-то…“ И он назвал фамилию крупного армянского деятеля, который побледнел и встал, услышав свое имя». Однако Шагинян не сдавалась. И несколько дней спустя Хрущев с неудовольствием вспоминал «эту армянскую колбасу»30.

«Литературная Москва» представляла собой внушительный двухтомник. Хрущев, обращаясь к председателю Союза писателей, назвал ее «грязной и вредной брошюркой» (выделено мной. — У. Т.) — из чего, говорит его помощник Игорь Черноуцан, стало ясно, что Никита Сергеевич альманаха «в глаза не видел». По утверждению драматурга Николая Погодина, на «Литературную Москву» Хрущева натравил его друг и наушник с киевских времен Александр Корнейчук: в одной из критических статей альманаха его творчество было названо «бесконфликтным и искусственным», и он решил отомстить. Корнейчук «такого не забывает и не прощает», говорил Погодин Черноуцану. «Единственное, о чем он забыл — объяснить Хрущеву, что в этой „брошюрке“ несколько сотен страниц»31.

Позднее Хрущев отчасти понял, что стал жертвой дезинформации. Он даже наполовину извинился перед Черноуцаном. «Кажется, я вас обидел, — заметил он. — Почему же вы мне не сказали, что в этой „брошюрке“ два тома? А, ладно, все это ерунда. Давайте-ка подумаем, как нам приободрить этих литераторов. Что, если в следующее воскресенье собрать всех московских писателей и артистов у меня на даче? Пусть погуляют, поудят рыбу, потом подадим им обед на свежем воздухе. Идите, распорядитесь»32.

В самом деле, не прошло и нескольких недель, как на даче у Хрущева был устроен грандиозный гала-пикник при участии кремлевского руководства. Около трех сотен гостей «катались на лодках, — рассказывает Аджубей, — а на тенистых полянах их ждали сервированные столики, отнюдь не только с прохладительными напитками. Легкий летний дождь, запахи травы и вкусной еды — все должно было настраивать на благостную беседу. Однако получилось иначе. Выступали многие известные писатели, актеры, художники, музыканты. Каждый со своей болью. И чем больше эта боль выплескивалась, тем все большее возбуждение охватывало Хрущева»33.

В некоторых рассказах об этой встрече утверждается, будто Хрущев был сильно навеселе; на наш взгляд, он был не столько пьян, сколько взволнован. Он старался держать себя в руках, даже сам покритиковал старорежимных «лакировщиков». Но затем снова обрушился на «Литературную Москву» и лично на Маргариту Алигер. «Вы идеологический диверсант! — орал Хрущев. — Отрыжка капиталистического Запада!»

— Никита Сергеевич, что вы говорите! — в ужасе восклицала маленькая, хрупкая Алигер. — Я же коммунистка, член партии…

— Лжете! — оборвал ее Хрущев. — Не верю таким коммунистам!..

Посреди этой перебранки хлынул дождь. Тенты едва не обрушились; высокопоставленных гостей прикрыла зонтами охрана, простые гости промокли до костей. Гремел гром, сверкала молния — а Хрущев все продолжал ораторствовать. Даже у Молотова вытянулось лицо. Микоян прошептал что-то на ухо Хрущеву, стараясь его успокоить. Наконец, едва держась на ногах, Алигер вышла из-за стола; от нее, словно от зачумленной, шарахались все, кроме писателя Валентина Овечкина34.

Режиссерами этого сюрреалистического спектакля Черноуцан считает Корнейчука, Леонида Соболева, вскоре возглавившего особенно реакционный Московский союз писателей, и Николая Грибачева, тоже из «старой гвардии», которого Хрущев считал экспертом по вопросам эстетики. Так или иначе, поведение Хрущева дало еще один козырь его критикам в Кремле. Молотов открыто заявил свое недовольство тем, что Хрущев «втоптал женщину [Алигер] в грязь». Не то чтобы судьба Алигер его сильно беспокоила; гораздо сильнее не устраивало Молотова то, что Хрущев «постоянно и по любому поводу подчеркивал наши с ним разногласия. Особенно возмутило меня то, что все это говорилось перед беспартийными»35. Каганович и Маленков также использовали этот инцидент против Хрущева. «Стенограммы за столом не вели, — замечает Каганович. — Вряд ли нашлась бы хоть одна стенографистка, которая сумела бы записать сказанное». В появлении этого «непревзойденного „шедевра ораторского искусства“», добавляет он, отчасти виноват алкоголь36. По словам Микояна, и без того напряженные отношения в Президиуме «после встречи с писателями стали просто невыносимыми»37.

Разумеется, отнюдь не грубость Хрущева по отношению к писателям вызвала попытку июньского заговора 1957 года — она послужила лишь одним из предлогов. Сам он позднее утверждал, что критика его поведения была «только поводом» для попытки восстановления сталинизма. Однако, хотя трое из заговорщиков (Молотов, Каганович и Ворошилов) в самом деле были сталинистами, остальных (Маленков, Сабуров, Первухин, Булганин и Шепилов) в этом обвинить было трудно; да и многие из сторонников Хрущева уже начали выражать недовольство его взрывным и непредсказуемым поведением.

Роль Молотова в заговоре неудивительна. Он сам вспоминал, что «постоянно был в оппозиции» к Хрущеву еще с 1954-го, в особенности после открытого столкновения в июле 1955-го, а в 1956–1957 годах их отношения только ухудшились. Хрущев не случайно назвал Молотова «идеологическим лидером» заговора: он противостоял Хрущеву по многим вопросам, но в особенности по вопросу десталинизации, которая угрожала и его убеждениям, и его благополучию38.

У Кагановича также были причины ненавидеть своего бывшего протеже, которому приходилось теперь подчиняться. Однако с Молотовым они, вспоминал их бывший коллега по Политбюро Андрей Андреев, были «прямыми противоположностями». «Молотов не выносил Кагановича; все время совместной работы в ЦК они друг друга ненавидели». Что же касается Маленкова — основного «организатора» путча, по словам Хрущева, — его Молотов также терпеть не мог и еще в январе 1955 года поддержал Хрущева, проголосовав за его смещение. «Каганович был вечно недоволен Маленковым, — вспоминает Андреев, — и подозревал, что тот хочет его сбросить»39. В отличие от Молотова и Кагановича, Маленков поддерживал инициативы Хрущева; однако он присоединился к заговору, поскольку другого выхода не видел. «Или мы их, или они нас», — сказал он Сабурову40. К активным действиям Молотова, Маленкова и Кагановича подтолкнул сам Хрущев, заговоривший о том, что собирается осенью расширить Президиум: в этих словах они увидели предвестие грядущей чистки.

Ворошилов не играл в заговоре заметной роли. Номинально занимая высшую должность в государстве, реально он был декоративной фигурой, которую никто не принимал всерьез. По словам Хрущева, он был способен на самые дурацкие выходки — например, оскорбил иранского шаха в беседе с новым послом, заявив ему при вручении верительных грамот: «У нас тоже были цари, но мы Николая прогнали и с тех пор прекрасно без царей обходимся»41. К заговору он присоединился не только потому, что был искренним сталинистом и на руках его тоже было достаточно крови, но и из-за постоянных насмешек Хрущева. «Он просто в грязь втаптывает тех товарищей, которые с ним не согласны», — сетовал позже Ворошилов. Шепилов вспоминал, что Ворошилов одним из первых начал жаловаться ему на Хрущева. «Голубчик, — говорил ему Ворошилов, — этот человек оскорбляет абсолютно всех!»42

Булганин также не был гением. «Пост председателя Совета министров не предназначен для идиота», — с усмешкой говорил Хрущев Мичуновичу после провала заговора43. Знаменитая оперная певица Галина Вишневская вспоминает об «интеллигентной внешности и приятных манерах» Булганина: ей виднее, поскольку Булганин много лет преследовал ее своими домогательствами — в том числе и у себя на дне рождения, роскошном празднике, где гости говорили «громко и властно», пили «без удержу», «льстили Булганину, снова и снова называя его „нашим интеллектуалом“, потому что знали, что ему это нравится», и вспоминали о тридцатых годах как о золотом веке44. Булганину тоже случалось делать промахи, приводившие Хрущева в ужас и негодование. Так, на приеме в Калькутте в 1955 году он сравнил Ганди с Лениным. «Когда он это сказал, я дрожал от гнева», — вспоминал Хрущев. А в 1956-м Булганин назвал верным ленинцем Тито. «Мы тогда осудили Булганина за это, о чем вы знаете из документов, которые рассылались. Конечно, Булганину это была заноза в сердце». В Финляндии, еще слишком хорошо помнившей войну с СССР, Булганин заметил, что из фермы, которую он посетил, получился бы отличный военно-наблюдательный пункт. «Я чуть не ахнул. Слушай, говорю, что ты говоришь. А он мне отвечает: ты гражданский, а я военный. Ну какой ты военный! Ты же должен думать, прежде чем говорить. Есть такая поговорка: в доме повешенного не говорят о веревке»45.