Михаил Бахтин - Том 2. «Проблемы творчества Достоевского», 1929. Статьи о Л.Толстом, 1929. Записи курса лекций по истории русской литературы, 1922–1927

• Название: Том 2. «Проблемы творчества Достоевского», 1929. Статьи о Л.Толстом, 1929. Записи курса лекций по истории русской литературы, 1922–1927
• Автор: Михаил Бахтин
• Издательство: Русские словари
• Жанр: Филология
• Год: 2000
• ISBN: 5-93259-013-0 (т. 2) 5-89216-010-6

Настоящим томом продолжается издание первого научного собрания сочинений М. М. Бахтина, начатое в 1996 г. выходом 5 тома собрания. В составе второго тома — работы автора о русской литературе 1920-х годов — первая редакция его книги о Достоевском (1929), два предисловия к томам полного собрания художественных произведений Л. Н. Толстого (1929) с черновыми архивными материалами к ним, а также (как приложение) — записи домашнего устного курса по истории русской литературы (записи Р. М. Миркиной). Еще одно приложение составляет публикация выписок из немецких философских и филологических сочинений (М. Шелера и Л. Шпитцера), сопровождавших работу автора над книгой о Достоевском, с переводом и комментарием. Том в целом обстоятельно комментирован.

---

117

20. Фрагмент «Добролюбов» и фрагмент «Писарев» уникальны в тексте ЗМ в жанровом отношении: это фрагменты-портреты, а не типы анализа или типы описания творчества. И портреты получились яркими, что, конечно, никому не мешает видеть и оценивать Добролюбова и Писарева иначе. Однако с портретом по-настоящему может спорить только другой портрет. Ср. о Добролюбове, о Писареве и Чернышевском в «Путях русского богословия» прот. Георгия Флоровского (Париж, YMCA-PRESS, 1981, с. 292–293).

118

21. В этом фрагменте обращает внимание попытка говорить о 60-х гг. как бы на языке шестидесятников, для которых не были существенны границы между литературным героем и реальным человеком, отсюда одновременное присутствие в небольшом фрагменте сразу четырех литературных героев.

119

22. Интересно сопоставить точку зрения М.М.Б. на поэму «Кому на Руси жить хорошо» и его высокую оценку этой поэмы с точкой зрения и оценкой Эйхенбаума (последние страницы ук. статьи «Некрасов»). Хотя оценки как будто одинаково высокие, поразительно интересно, насколько на разных языках и говорится о поэме, и выражается оценка поэмы. Эту поэму Бахтин упоминает в Хрон. (ВЛЭ, 393), кроме того, поэме почти целиком посвящен некрасовский абзац в тексте статьи «Сатира» (см. т. 5, 33). В этом абзаце поэма «Кому на Руси жить хорошо» оценивается также высоко.

120

23. В статье Эйхенбаума «Некрасов» о поэме «Саша» говорится, как о прозаическом переложении романа Тургенева «Рудин».

121

24. Ср. с более поздней полемикой с Эйхенбаумом по поводу противоречий между жизнью Некрасова и его стихами в ФМ (с. 196–198).

122

25. Имеется в виду роман В. Т. Нарежного «Бурсак», вышедший в свет в 1824 г.; полное название: «Бурсак, малороссийская повесть». Нарежный упомянут в «Рабле и Гоголь», неоднократно публиковавшемся фрагменте диссертации Бахтина, не вошедшем в ТФР (ВЛЭ, 487), и во фрагменте «Из записей 1970–1971 годов» (ЭСТ, 359).

123

26. Ср. у В. В. Зеньковского: «Герцен возлагал все свои социальные упования на русскую общину (в этом смысле Герцен, — даже более, чем славянофилы, — является создателем так называемого народничества <…>» (История русской философии, том I, часть 2, Л., «ЭГО», 1991, с. 80). В советское время говорить о Герцене как создателе народничества было принято со ссылкой на работы В. И. Ленина.

Что касается всего герценовского фрагмента, то это — единственное известное нам развернутое высказывание М.М.Б. о Герцене. Со ссылками на труды исследователей творчества Достоевского Герцен неоднократно, в т. ч. в ППД, упоминается поздним Бахтиным в ряду с Чаадаевым, Грановским, Бакуниным и др., т. е. в ряду с теми, чьи идеи стали идеями-прототипами идей героев Достоевского. Кроме того, в первой главе книги ТФР — большая сноска: мысли Герцена о смехе. Роман Герцена «Кто виноват?» упомянут в статье о романе «Воскресение» в ряду со «Что делать?» Чернышевского и романами Жорж Сайд (с. 190).

Содержание следующего абзаца этой темы («Пролетарская литература не была создана» и т. д.) интересно сравнить с замечанием о фабричных профессиях Л. В. Пумпянского (см. «Невельские доклады 1919 года» в ж. «Литературное обозрение», 1997, № 2, с. 6; публ. Н. И. Николаева).

124

27. О Толстом и народниках, в частности, о Толстом и Глебе Успенском см. в статье Бахтина о драматургии Толстого (с. 181).

См. также фрагмент «Бедная Лиза» (с. 412).

125

28. См. на с. 424 отрывок из записи лекции о Гоголе, где речь идет о втором томе «Мертвых душ». См. также в ЭСТ последний абзац предпоследней записи («Из записей 1970–1971 годов»): «Чистое отрицание не может породить образа» и далее (ЭСТ, 360). Наконец, ср. два абзаца в ФП (с. 130), начиная с фразы «В этом смысле можно говорить об объективной эстетической любви, не придавая только этому слову пассивного психологического значения, как о принципе эстетического видения» и далее. Это место, в чуть меньшем объеме, цитирует С. Г. Бочаров в статье «Событие бытия» (ж. Новый мир, 1995, № 11, с. 218).

126

29. Это место записей будет всегда вызывать недоумение, поэтому трудно обойтись без некоторых разъяснений; трудно, в частности, обойтись без достаточно обширных высказываний как самого Михайловского, так и его современников. Для современников Михайловского, как и для ближайших его потомков, развернутым эпиграфом к громадному его наследию стало следующее высказывание Михайловского, появившееся впервые в его статье «Страшен сон, да милостив Бог (несколько слов г. Слонимскому)»:

«Всякий раз, как мне приходит в голову слово «правда», я не могу не восхищаться его поразительной внутреннею красотой. Такого слова нет, кажется, ни в одном европейском языке. Кажется, только по-русски истина и справедливость называются одним и тем же словом и как бы сливаются в одно великое целое. Правда в этом огромном смысле слова всегда составляла цель моих исканий. Правда-истина, разлученная с правдой-справедливостью, правда теоретического неба, отрезанная от правды практической земли, всегда оскорбляла меня, а не только не удовлетворяла. И наоборот, благороднейшая житейская практика, самые высокие нравственные и общественные идеалы представлялись мне всегда обидно-бессильными, если они отворачивались от истины, от науки. Я никогда не мог поверить и теперь не верю, чтобы нельзя было найти такую точку зрения, с которой правда-истина и правда-справедливость являлись бы рука об руку, одна другую пополняя. Во всяком случае, выработка такой точки зрения есть высшая из задач, какие могут представиться человеческому уму, и нет усилий, которых жалко было бы потратить на нее. Безбоязненно смотреть в глаза действительности и ее отражению — правде-истине, правде объективной, и, в то же время, охранять ту правду-справедливость, правду субъективную, в "верном понимании" которой мне и г. Слонимский не отказывает, такова задача всей моей жизни. Не легкая задача. Слишком часто мудрым змиям не хватает голубиной чистоты, а чистым голубям — змеиной мудрости. Слишком часто люди, полагая спасти нравственный или общественный идеал, отворачиваются от неприятной истины, и, наоборот, другие люди, люди объективного знания, слишком часто норовят поднять голый факт на степень незыблемого принципа. Вопрос о свободе воли и необходимости, о пределах нашего знания, органическая теория общества, приложения теории Дарвина к общественным вопросам, вопрос об интересах и мнениях народа, вопросы философии истории, этики, эстетики, экономики, политики, литературы в разное время занимали меня исключительно с точки зрения великой двуединой правды. Я выдержал бесчисленные полемические турниры, откликался на самые разнообразные запросы дня, опять-таки ради водворения все той же правды, которая, как солнце, должна отражаться и в безбрежном океане отвлеченной мысли, и в малейших каплях крови, пота и слез, проливаемых сию минуту. Г. Слонимского, кажется, очень обижает то обстоятельство, что меня называют иногда «социологом». Как, мол, так, — называется социологом, а мундира, присвоенного этому ведомству, не носит и даже все ведомства перепутал! Разно меня называют, но меня самого никогда не интересовало — к какому ведомству я причислен. Те небольшие достоинства, которые признает за мной г. Слонимский, конечно, позволили бы мне, — ну, не краткий курс социологии в ее современном виде написать (этого мы от г. Слонимского будем ждать), а успокоиться на области теоретической мысли. К этому, признаться, и тянуло меня часто; потребность теоретического творчества требовала себе удовлетворения, и в результате являлось философюкое обобщение или социологическая теорема. Но тут же, иногда среди самого процесса этой теоретической работы, привлекала меня к себе своею яркою и шумною пестротой, всею своей плотью и кровью житейская практика сегодняшнего дня, и я бросал высоты теории, чтобы через несколько времени опять к ним вернуться и опять бросить. Но все это росло из одного и того же корня, все это связалось так жизненно-тесно в одно, может быть, странное и неуклюжее целое, что вот я не могу исполнить желания г. Слонимского: распределить материал по предметам и исключить все лишнее. Заново написать книгу, может быть, можно, а рекомендуемую хирургическую операцию произвести, при всем желании, не могу. Отсюда же и вся моя неумеренность и неаккуратность» (ж. Русская мысль, М., 1889, книга III, с. 276–278).

Высказыванием этим, очищенным лишь от следов полемики с конкретным оппонентом, т. е. только в чуть измененном виде, Михайловский начал предисловие к 3-му изд. собрания своих сочинений; это предисловие перепечатывалось потом в следующих собраниях. И именно после появления в предисловии (собрания Михайловского выходили в конце XIX — начале XX веков одно за другим) высказывание это стало особенно известным и особенно популярным; на предисловие и ссылаются обычно авторы, цитирующие это высказывание. Однако тема великой двуединой правды появилась в работах Михайловского гораздо раньше, чем была написана статья «Страшен сон, да милостив Бог»; так, в цикле «Письма о правде и неправде» (ж. «Отечественные записки», 1877 — начало 1878 гг.) есть такое место: