Пьер Мишон - Император Запада

• Название: Император Запада
• Автор: Пьер Мишон
• Издательство: Иностранная литература журнал
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2012

«Император Запада» — третье по счету сочинение Мишона, и его можно расценить как самое загадочное, «трудное» и самое стилистически изысканное.

Действие происходит в 423 году нашего летоисчисления, молодой римский военачальник Аэций, находящийся по долгу службы на острове Липари, близ действующего вулкана Стромболи, встречает старика, про которого знает, что он незадолго до того, как готы захватили и разграбили Рим, был связан с предводителем этих племен Аларихом и даже некоторое время, по настоянию последнего, занимал императорский трон; законный император Западной Римской империи Гонорий прятался в это время в Равенне, а сестра его Галла Плацидия, лакомый кусочек для всех завоевателей, была фактической правительницей. Звали этого старика и бывшего императора Приск Аттал. Формально книга про него, но на самом деле главным героем является Аларих, легендарный воитель, в котором Аттал, как впоследствии и юный Аэций, мечтают найти отца, то есть сильную личность, на которую можно равняться.

---

Я сказал ему это с бездумной жестокостью. Я чувствовал холод меча на своем бедре. Я вспомнил на одно мгновенье раненого пирата, что мучительно умирал на палубе под палящим солнцем: у него была пробита печень, и, когда я из жалости решил его прикончить, он взглянул на меня страшным взглядом. Ночь была темна, и стрекот цикад смолк; море билось внизу, не находя покоя; рядом со мною старик прерывисто дышал и уже не смеялся. Он долго молчал, возможно, он думал о жалких, но сладостных празднествах в убранной пышно Нарбонне, о звонких фонтанах, струящихся в мраморных чашах, об эпиталаме — банальном наборе известных сюжетов, одетом в звучные, пышные фразы, — но все же то была им исполненная эпиталама. Я понимал, что смеялся он не над этим. Но я был молод и не хотел ничего знать; встав, я собрался идти; он удержал меня за рукав туники и мягко заставил сесть снова; тоном дружеским, почти серьезным он произнес: «Главным событием в моей карьере, если это была карьера и вообще можно так сказать, оказалась смерть Алариха».

Алариха он встретил у галлов. Стоял сентябрь; он играл на виллах к северу от Лиона; племена готов с каждым днем подходили все ближе, сея тревогу. Вокруг царила бархатная осень, природа дышала негой, по утрам солнце вставало сквозь зеленую дымку; неизбежность зимы и вторжения варваров, привкус лета, клонящегося к закату, вместе с остатками надежды подталкивали патрициев к щедрости, к женским ласкам, к широким бессмысленным жестам; они швыряли кошельки с золотыми монетами под ноги босым танцовщицам. Однажды ночью на вилле близ Отёна, когда музыка силилась отсрочить грядущие беды, во дворе раздался топот копыт: пред всеми явились всадники, облаченные в кольчуги, в шлемы, изображающие лесных чудищ с разинутыми глотками, увенчанные сучьями и крестами; из передней, куда они явились, освещенные сзади факелами, что держали маленькие прислужники, они казались лесными духами, страшными рогатыми оленями; они потребовали ночлега на языке Рима; ни у кого не хватило смелости или глупости им отказать. Когда настал следующий день, под эскортом рогатых воинов музыканты ушли по тропинкам в готский лагерь развлекать царя. Он сказал мне, что до конца своих дней будет помнить то шествие под сенью буйно-зеленых, теперь уж навеки исчезнувших галльских лесов на исходе лета, когда на тропинках, прячущихся в глухих тенистых зарослях, появлялись лесные олени и сами вели вас к опушкам, которые без их помощи вам ни за что не найти; и на этих светлых прогалинах, под чистым высоким небом, вам виделся восседающий на троне величественный Лесной Царь; иль, может, под кронами душистого орешника трон пустовал, и тогда лесная тишина становилась истоком всякой музыки, чье рождение бесконечно откладывается до прихода музыканта, и сдерживаются песнь и слезы. Да нет же, ведь это к Хозяину антиохийской рощи спешили тогда всадники средь райских галльских кущ.

В лагерь го´тов они добрались, когда уже совсем смеркалось. Их ввели в просторный шатер, где им надлежало играть. Провожатые удалились. В глубине шатра сидел спиной огромный человек в шубе, подле него стоял кувшин вина; его широкая спина почти скрывала маленькую старушку; с ней человек говорил тихим голосом, в котором порой слышались гневные ноты, но, возможно, то была нежность. Музыканты молча обнажили свои кифары, танцовщицы стали в позу, подняв грудь, распростерши руки; мимы приготовили маски, а он взялся за лиру, и всё — для этой спины, которая была неподвижна. Старушка встала и засеменила прочь, не вскинув ни на мгновенье глаз. Человек наконец повернулся, весь разом, как тяжелая глыба: был он краснолиц, но не уродлив, с виду важен, с глубокими морщинами, с бородой и суровостью Зевса; музыканту он показался прекрасным, настолько взгляд его был властен и подчинял себе взгляд встречный, исключая саму возможность равенства; этот взгляд смотрел поверх вас, видя что-то свое, что его пленяло иль печалило; в нем сквозило неожиданное дружелюбие. Властитель взглянул на музыканта, музыкант ударил по струнам. Представление началось; Аларих пил вино; так продолжалось долго. Временами входил прислужник, неся новый кувшин, менял прогоревшие факелы и спешил укрыться в тень; его боязливая фигура казалась менее реальной, чем пустой взгляд царственного владыки, внемлющего бесплотной музыке. Танцовщицы, ошеломленные, испуганные, двигались точно сомнамбулы; вот одна оступилась и упала, поднялась и в отчаянье пыталась вновь вписаться в рисунок танца и, наконец, залилась слезами. Взгляд Алариха скользил по всему, что перед ним происходило, как взгляд быка по зеленому лугу, но неизменно в этом взгляде читалась властная, величавая любезность. Музыкант в изумленье обнаружил, что играл ради этого взгляда, и не только теперь, но и прежде. Решив, должно быть, положить конец мучениям танцовщиц, Аларих изъявил желанье послушать еще раз поэмы. Труппа вновь исполнила песнь, повествующую о падении Трои: хитроумный царь Итаки осуществлял коварные замыслы, свергая могучих правителей, пленяя прекрасных цариц. Музыканту казалось, что он впервые исполняет эту поэму. Меж тем забрезжил рассвет; Аларих много выпил, его начал одолевать сон. Он сделал движенье рукой, словно кладя конец сражению — жест перемирия, — после чего учтиво поблагодарил актеров; в словах его сквозила сердечность, речь струилась складно и плавно. Стоя на пороге шатра, сжимая ставшую тяжелой лиру, музыкант вдыхал полной грудью небо — как в Антиохии, когда-то. Днем ему сообщили, что Аларих, царь всех готов, берет его на службу, суля солидное вознаграждение.

Он рассказал все это разом, как делают важное признанье. «Аларих в залог договора вручил мне тогда этот крест. Я ношу его с тех пор не снимая вот уж двадцать шесть лет», — он добавил. Волненье сжало ему горло; простившись, он исчез во тьме; должно быть, на крутой тропинке он поминутно останавливался, всякий раз переводя дыхание, прижимая уцелевшие пальцы к варварскому кресту на груди, под которым глухо стучало его старческое сердце. Я же отправился в лагерь по самому берегу моря. Местные жители говорили, что, судя по некоторым признакам, Стромболи должен вот-вот проснуться и, вступив в умеренную фазу, зажечь средь морских просторов в ночи искрящийся факел; но все вокруг было тихо: лишь темная мертвая гора посреди графитного моря. Мыслями я все время возвращался в тот шатер, в ту другую ночь, задолго до моего рождения, когда прекрасной наружности сириец, облаченный в дорогую далматику, предстоял пред сидящим колоссом в наброшенной на плечи шубе, не сводившем с него глаз, и что-то меж ними произошло; это что-то обрело форму музыки, дерзко противостоящей власти или к власти обращенной; музыки более сильной, быть может, чем то, к чему она обращалась и чему противостояла; а может, она сама стала властью, самой грубой ее формой, воплощением власти перед лицом властителя. Я чувствовал, то была игра, брошенный в лицо вызов, смертельный неравный бой. Это было до моего рождения. Тот человек в шубе с густой бородой Зевса, царь, исполненный противоречий, с ладно льющимися словами — к нему привела судьба музыканта, покинувшего Антиохию, — он был тем, о ком много позже, изо всех моих детских сил, вопреки здравому смыслу, я мечтал как об отце; мое сердце бешено стучало, когда при мне о нем говорили, произносили вслух его имя. Его портрет, только что описанный всеми забытым стариком, каким бы театральным он ни был, не обманул моих ожиданий, быть может, именно из-за своей театральности — иль потому, что был правдивым. Этого невозмутимого безразличия, этой безысходной страстности — именно их мне не хватало в Паннонии, пока с божественной небрежностью он крушил Священную империю и не моргнув глазом проглотил бродячего сына Аполлонова, одарив его крестом, шутки ради, в знак расположенья иль вовсе без причины. Манихеи [15]утверждают, что Отец жесток, мрачен и глух. До сирот ему нету дела, а возлюбленных своих сыновей, он посылает на крест. Потерявшая сына мать улыбается среди звезд, а на мысу Монтероза всеми забытый старик забылся сном младенца.

На следующий день он к скамье не пришел. Я не стал его дожидаться, а направился вверх по склону к вилле, подле которой изредка бывал прежде. Здесь не было даже подобия галльских кущ, лишь стояли то тут, то там одинокие кипарисы; зато по стенам виллы карабкался вьюн, вспыхивая голубыми цветами, что в вышине сливались с ослепительной синевой неба. У него в услуженье были два местных раба, два изрядно ленивых и непослушных мальчишки, на которых управу никак он найти не мог; их тела, худые и смуглые, заменяли ему, быть может, оставшуюся где-то в прошлом пышную наготу патрицианок, когда их платье цвета серы соскальзывало с плеч в зарослях жасмина. Кучерявый мальчишка встретил меня на пороге, исподтишка хихикая: хозяин в атриуме черное пил вино. Дворик был озарен лучами садившегося солнца; свет и струящийся по лбу пот ослепили меня; я долго моргал, прежде чем сумел что-то разглядеть: он сидел в дальнем углу, прямо на плитах, поджав ноги и склонив голову, будто задумавшись, подперев лысую голову тремя пальцами. Я подумал не без иронии, что настал мой черед стоя смотреть на человека, пьющего вино. Мне захотелось его задеть, вывести из себя, подойти ближе, но я все стоял в лучах яркого света, и тогда я решился его спросить без обиняков, где умудрился он потерять указательный и большой пальцы, нужные для того, чтобы держать плектр, указывать на то, что хочешь, и что хочешь брать. Мгновенье глядел он потерянно, потом сказал: «Случайность, чистая случайность. Удар меча…» — и отмел все остальное движеньем руки. Потом же без перехода продолжил рассказ: