Ирина Головкина (Римская-Корсакова) - Лебединая песнь

• Название: Лебединая песнь
• Автор: Ирина Головкина (Римская-Корсакова)
• Жанр: Историческая проза

---

– Благодарю вас, мне ничего не нужно.

Но она не уходила.

– У меня вот сыночек твоих лет был бы, да белые под Псковом уходили. Может, через то мне тебя и жалко. Другой раз, как я погляжу, какой ты худой да бледный, да завсегда невеселый, – так за сердце и схватит. Надо ж судьбу такую: и война-то, и раны-то, и тюрьма-то, и все напасти на человека, да еще и пожалеть-то некому.

Олег так давно не слышал задушевного тона, что от этих простых, бесхитростных слов что-то поднялось к его горлу, и непрошенные слезы готовы были навернуться на глаза. Он молчал, не отрывая рук от глаз.

– Матери-то нет у тебя?

– Нет, у меня нет матери, – с усилием ответил он.

– А ты бы хоть женился, все ж лучше, чем одному, было б хоть кому о тебе позаботиться.

– Кто за меня теперь пойдет, Анна Тимофеевна? Кому я такой нужен? Оборванный, прострелянный, кандидат на высылку; У меня даже угла своего нет.

– Не всякая девушка выгоду соблюдает. Другая – пожалеет, захочет пригреть и утешить. Ты еще молод и пригож – понравиться можешь.

Он не говорил ничего, погруженный в безотрадные мысли.

– Так принести чайку-то?

– Нет, Анна Тимофеевна, спасибо на добром слове, пойду лягу.

Когда он пошел к себе, то, не раздеваясь, бросился на диван. Мика, уже забравшийся снова под одеяло, исподлобья наблюдал его, не решаясь заговорить. Глаза их встретились.

– Мика, ты разрядил револьвер? Отвечай!

– Не я. Вячеслав. Я не сумел бы.

– Как, Вячеслав? Так он, стало быть, знает, что я держу оружие? Мика, в уме ли ты!? Да разве можно вмешивать в такое дело партийца!

– Я не стал бы ему рассказывать. Я уронил перочинный нож под диван и попросил Вячеслава помочь его отодвинуть, а револьвер выпал. Ведь я не мог же предполагать! Вячеслав повертел его в руках и говорит: «Ну, заряженным я его не оставлю», – и вынул и пулю, и патрон. И выходит, что правильно сделал.

– Отчего же ты не рассказал мне?

– А вам жаль, что вы не сделались трупом? Вот из-за недоразумения какого-то, из-за этой дуры, Катюши, вы бы лежали сейчас с простреленной головой. А ведь самоубийство – грех непростительный, за самоубийц даже не молятся. Вы это понимаете?

– Нет, Мика, я этого не понимаю; от твоих слов веет схоластикой. Бог и святые должны видеть насквозь мое сердце и видеть все, что заставило меня взяться за револьвер. Если есть вечная жизнь, тогда где-то в сферах существует душа моей матери, и она будет молиться за меня, дозволено это или не дозволено по церковным канонам. Это все, что я знаю, и, пожалуйста, помолчи, Мика, не вздумай читать мне проповедь.

Мика озадаченно ерошил волосы.

«Это все случилось, пока я любовался ею. Из-за нее я забыл о револьвере, и это спасло мне жизнь», – подумал Олег.

– Можно? – послышался за дверью голос Нины. Олег быстро спустил ноги с дивана.

– Лежите, пожалуйста, лежите, – сказала она, входя, и села к нему на край дивана, – я так переволновалась, что не могу заснуть. Какие мерзавцы! Если они искали определенное лицо, эту девицу, зачем не назвали ее сразу? Зачем проверяли документы у мужчин?

– Ах, Нина! Неужели вы не понимаете – это их излюбленная система заводить неводом – авось попадется золотая рыбка; и в самом деле, едва не попалась. – Он злобно усмехнулся.

– Олег, я хотела вам сказать… Мне невыносимо думать, что вы покушались на свою жизнь! Обещайте мне не повторять эту безумную попытку.

– Меньше всего я хочу обсуждать это, – сказал он.

– Олег, послушайте. Вы младший брат моего мужа, могу я хоть раз говорить с вами как старшая сестра?

– Как сестра? – переспросил он, и в его интонации прозвучало подчеркнутое удивление.

Она поняла, что он хотел сказать этой интонацией: почему же раньше, когда я пришел к тебе как брат, ты была так не по-родственному холодна со мной? И этот невысказанный, но заслуженный упрек, вызвал в ней укол совести. Несколько минут она молчала.

– Олег, все-таки послушайте: вы не должны считать свою жизнь конченной. Мало ли какие могут быть перемены и в политической жизни, и в вашей личной. Ведь вы еще молоды. Может быть, у вас будет большая любовь, семья. Зачем думать, что впереди один только мрак?! Ну а то, что вы хотели над собой сделать, уже непоправимо было бы.

Он молчал.

– И еще я хотела сказать, – продолжала она, – вам необходимо показаться врачу. Вы выглядите совсем больным, да и не удивительно – разве оттуда можно выбраться здоровым? У вас наверняка переутомление, малокровие, цинга, может быть… Со всем этим еще можно бороться, а если не будете за собой следить – навсегда потеряете здоровье.

– Мне не для кого беречь его, – сказал он.

– Опять, опять, – сказала она и положила свою руку на его руку. И вдруг ей пришло в голову предложить ему сопровождать ее к Бологовским и быть представленным Наталье Павловне. Если Ася действительно понравилась ему, это будет лучшим лекарством, какое только можно придумать, чтобы разом встряхнуть его. И тут же вспомнила Марину и свое обещание. И опять их разговор показался ей пошлым, и какая-то досада на подругу закралась ей в сердце. Марина устроилась, как хотела, ей не хватает теперь только объятий и поцелуев красивого, молодого мужчины, она думает только о себе и хочет получить это от него, а ему сейчас, может быть, совсем не это нужно, а любовь полная нежности и заботы, иная, чистая, здоровая. В половых отношениях, по-видимому, он не слишком искушен, окопы наступления, госпиталь, концентрационный лагерь – все это не составляет подходящей почвы для легкомысленных романов, и если она действительно старшая сестра, она не должна была бы делаться союзницей Марины. Как неудачно переплелись все эти нити! Она задумалась, потом взглянула на брата. В ее памяти отчетливо возникла страшная, постоянно угнетавшая ее незабываемая минута в Черемушках, когда они набросились на нее и нанесли смертельный удар отцу, который пытался заслонить собой дочь. Мика тогда весь затрясся от испуга и долго потом заикался, иногда и теперь это заикание возвращалось к нему… Она подошла к мальчику, обняла его:

– Перепугался?

Мика понял, что, спрашивая, она вспомнила гибель их отца, то, что могло случиться (а может быть, и случилось) с ней – он тогда понять не мог; теперь, вспоминая, мог только подозревать. Он сел на постели и порывисто обхватил сестру обеими руками, но уже в следующую минуту поспешно оттолкнул.

– Да ну тебя, Нинка! Всегда ты со своими глупыми нежностями! Ничего не испугался! Сама ты трусиха известная.

Нина с материнской заботливостью поправила на нем одеяло. Олег смотрел на обоих.

Клены… уже красные сентябрьские клены, могилка щенка в траве, ветер гонит свинцовые тучи, а испуганного мальчика обступили люди с револьверами и дубинами… Агония помещичьей жизни…

«Нет, они все-таки не совсем чужие и немного дороги мне!» – думал Олег. Нина подошла к нему.

– Постарайтесь теперь заснуть. Мы все нуждаемся в отдыхе. Олег поднес к губам ее руку и сказал:

– Благодарю вас, – но так и не перешел в задушевный тон.

Утром, заряжая вновь револьвер, он говорил самому себе: «До следующего звонка!»

Глава одиннадцатая

Какую власть имеет человек,

Который даже нежности не просит.

А. Ахматова.

Через два дня в семь утра, в кухне, как обычно в этот час, столпились почти все обитатели квартиры, собираясь на работу: кто мылся у крана, кто грел себе спешно завтрак; угрюмая торопливость лежала на всех людях; перебрасывались короткими, деловыми фразами. Олег, в противоположность обыкновению, вышел позже других. Он вообще не выносил общей суеты, поднимавшейся по утрам в кухне, и умывания на виду у всех, когда один торопил другого. Он предпочитал вставать на час раньше, чтобы мыться на свободе, а потом уходил к себе. «Эти коммунальные квартиры по санитарным условиям немногим лучше лагерей, – говорил он себе, – и надо же так усложнить жизнь. Почему раньше этого не было?» В этот день он вышел, когда кухня была уже полна парода, и спросил, обращаясь ко всем вместе:

– Кто мне скажет, что должен делать советский служащий, если идти на работу он не в состоянии?

Все повернулись к нему.

– Что с вами? – спросила Нина, ожидавшая с полотенцем своей очереди у крана.

– Никак заболел? – спросила дворничиха.

А Вячеслав ответил за всех, как-то догматически:

– Если советский служащий заболел, он обеспечивается бесплатной медицинской помощью на дому и ему выписывают бюллетень, который он предъявляет на своей работе. По этому бюллетеню он получит позднее свою зарплату за дни болезни. Неужели это вам неизвестно?

– Нет, неизвестно. Я знаю, что у нас в лагере болеть нельзя было, можно было только замертво свалиться к ногам конвойного; тогда вас уносили в лазарет и там всевозможными уколами в два – три дня наспех восстанавливали вашу трудоспособность и снова гнали вас на работу. Вот это мне хорошо известно.