Павел Халов - Пеленг 307

• Название: Пеленг 307
• Автор: Павел Халов
• Издательство: Государственное издательство художественной литературы
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1962

Из предисловия:

...Во второй своей повести «Пеленг 307» (1962) П.Халов снова пишет о море, рисует мужественную, полную опасностей и суровой романтики жизнь дальневосточных рыбаков.

---

Я лежал на спине. В кухне неторопливо тикали ходики. Их тиканье проклевывалось сквозь шум.

В море Кузьмин угадывал направление ветра по запаху и по вкусу. Ночью на палубе он шумно вдыхал воздух и говорил — «кисляк» или «горнячок» работает. «Кисляк», или южный ветер, по его словам, оставлял на губах кислинку и был сырым и тяжелым, северный — «горняк» — сухим и немного колючим; ветер с оста пахнул берегом. Как бы далеко от побережья ни мотался «Коршун», Кузьмин по ветру узнавал, на траверзе какого комбината мы находимся — Петровского, имени Микояна или Октябрьского.

Я лежал на жаркой кровати и пытался представить себе, откуда дует ветер сейчас в этом городе. Я вышел на улицу. Тяжелый кованый крючок, на который ночью изнутри запиралась входная дверь, долго раскачивался, стукаясь о косяк.

Небо было черным и далеким и все усыпано звездами. Ветер коршуном падал с высоты и, набирая силу, тяжело уходил вверх. По пути он задевал крыши поселка и макушки тополей, а через несколько секунд снова обрушивался вниз. Он приносил запах зреющей степи. Здесь всегда любой ветер пахнет степью. «Что, интересно, сказал бы Кузьмин? Смог бы он определить направление ветра тут? — подумал я и усмехнулся. — Старый морж! Через неделю научился бы».

Я плотно стискиваю челюсти, смотрю в небо, битком набитое звездами, и строчка за строчкой вспоминаю письмо Феликса. Его утром принесла наша поселковая почтальонша. Я заметил ее еще в самом конце дороги. Она переходила от калитки к калитке. Я пил молоко и из-за головы отца следил за ней. Она миновала соседний двор. Я уже знал, что есть письмо и это письмо мне.

— Тетка Настасья! Принимай почту, — позвала почтальонша, роясь в сумке.

Перед тем как отдать желтый конвертик, она с любопытством глянула на него. — Дальнее письмо-то, камчатское...

— Это мне, — сказал я, подходя к изгороди.

Мать и отец, переставший есть, осторожно переглянулись.

Я прочитал обратный адрес.

— Это мне. От Феликса, — сказал я, уходя в дом.

«...Где ты, старик? Пишу и тороплюсь: танкер уходит через десять минут. Отсюда, из рубки, я вижу его серый борт. Ему трудно держаться — немного поматывает... Старина, это тот самый танкер, что встречал нас у Сигнального. Помнишь? Капитан танкера все знает, он думал, что мы тогда не дотопаем, — «Коршун» здорово сидел в воде.

Ну, что тебе сказать? Мы в Бристольском. Как всегда, пасмурно и ветрено. Чайки и бакланы. Рыбы — навалом, успевай брать. Через недельку дадим план.

В твоей каюте живет Меньшенький. Он спит на верхней койке, а на твою даже не разрешает садиться.

Славикова и Мелешу я поставил на руль. Мелеша в вахте у Мишки. Ты бы посмотрел на их морды. У первого китобоя, когда он убил первого кашалота, было, наверно, такое же выражение. В общем, увидишь сам...

Кланяйся домашним.

Ф е л и к с...»

Я представил себе серое серьезное небо Бристоля. Оно просторно и высоко. И много чаек. Они с размаху падают на воду, взлетают и похожи на лохмотья пены, сорванные ветром...

Я долго искал Большую Медведицу. Было очень много звезд. К тому же в Петропавловске она выше и кончиком цепляется за далекие горы. А в Бристоле еще выше и как-то по-чудному перевернута.

Небо черное и далекое. Оно рождает ветер. Хороший ветер. В Бристоле такой ветер посчитали бы промысловым. А здесь он пахнет зреющей степью и урожаем.

Урожай... На Камчатке так произносят «путина», так на судне говорят «шторм», когда вдруг начинает темнеть небо, а ветер прижимается к воде... Урожай... Урожай... Урожай... В столовых, в кино, в проходных автоконтор — радостно и тревожно, восторженно и озабоченно, тепло и с безнадежностью...

Я не заметил, в какую минуту жизнь в степном городке изменилась, — он стал жить быстрее. Знакомые мне люди уже совсем не те. Пустынные улочки напряглись, насторожились, как бывает перед штормом на судне. Созданный человеком урожай надвигался на своего созидателя.

На «Коршуне» я знал свое место, знал, что буду делать через час, через день, через месяц. Знал, что мне предстоит приблизительно на год вперед. У меня не было другой судьбы, кроме судьбы «Коршуна». И перед штормом я мог позволить себе спокойно раскуривать у фальшборта и лениво подшучивать над матросами, которые суетились на палубе, в последний раз проверяя найтовку, задрайку трюмов, потому что придет мое время и я спущусь к дизелям, и тогда все, кто сейчас злобно огрызается, будут прислушиваться к дыханию дизеля, как к моему собственному, это станет для них чем-то единым.

А тут я, здоровенный парень с тяжелыми, сильными руками, стою посреди двора, гляжу на раскаленные добела звезды, и меня колотит внутренняя дрожь. Отчего она? Может быть, оттого, что ночь все-таки прохладная. Может быть, оттого, что падает на землю ветер и приносит то большое и неумолимое, которое люди называют урожаем...

В моем сознании урожай неразрывно связан с обликом Вали.

Каждый вечер мы с Павликом идем ее встречать. Я сажусь на насыпь подъездных путей, на почтительном расстоянии от проходной, а Павлик прыгает возле ворот на не окрепших еще после болезни ногах. Я закуриваю и поглядываю в сторону ворот. Поток рабочих редеет, редеет, потом иссякает совсем. Мы остаемся с Павликом одни. Еще только вахтер, мордатый мужик с заплывшими глазами и с револьвером в обшарпанной кобуре, молчаливо возвышается у ворот. Он стоит, расставив жирные ноги, и ждет, когда можно закрыть ворота. Ему никакого дела нет до нас.

Мы замечаем ее сразу: в глубине территории, на широкой пыльной дороге, ведущей к выходу, появляется женская фигурка. Больше никого нет, и женщина заметна издали. Она в узких парусиновых штанах, заправленных в серые от цементной пыли сапоги, в расстегнутой рабочей куртке, из-под которой выглядывает белая блузка, в красной косынке, завязанной сзади маленьким узелком. Женщина машет нам рукой и медленно идет по дороге мимо полинялых транспарантов с призывами, минует яму, окруженную деревянными скамейками, — место для курения. Она идет к нам. И я могу сколько угодно заниматься своей папиросой, но чувствую, что сейчас спокойная и усталая улыбка трогает ее шелушащиеся, обветренные губы, а возле глаз собираются лапки приметных уже морщинок. Павлик, сдерживаясь, чтобы не побежать, степенно шагает ей навстречу. Они встречаются. Женщина, присев, обнимает его, целует в нос. Потом и я подхожу к ним. Женщина протягивает мне руку.

— Добрый вечер, — говорю я.

— Добрый, добрый... — отвечает она.

И мне достаточно только раз взглянуть ей в лицо, чтобы все увидеть и понять. Днем было жарко и ветрено. Летела пыль. Она затвердела у нее в складках на лбу и у рта. Лицо кажется постаревшим. Валя одной рукой снимает косынку, встряхивает головой, и вдруг свалявшиеся, усталые волосы рассыпаются легко и свежо, словно не томились целый день под косынкой. На лоб свешивается выгоревшая прядь. Валя сдувает ее. Кто-нибудь может подумать, что это седина. Но это не седина — просто выгорело.

Мы идем домой. Тут совсем недалеко. Метров семьсот — восемьсот. Через железнодорожное полотно, по шишковатой глинистой тропинке, вдоль высокого дощатого забора комбината, потом налево, через пустырь, мимо недостроенного кирпичного Дома культуры. Тропинка узка. И мы с Павликом шагаем по траве.

— В нижних цехах сегодня закончили отделку... — рассеянно говорит она. — Монтажники поджимают... — Это значит, что завтра она придет совсем поздно. Может быть, мы с Павликом и не дождемся ее. Будет совсем темно. А когда она придет, мне будет уже пора уходить. Мы только поздороваемся. Я махну Павлику рукой:

— Спокойной ночи, старина. Ночью будет ветер...

Валя опускает руку Павлику на плечо.

— Как ты себя вел, мальчик? — спрашивает она.

— На троечку... Семен говорит.

Валя поворачивается ко мне. Но я не успеваю ответить. Павлик тянет ее за полу:

— Я забил один гол и два промазал... Витька Сальников все время ставит подножки... Правда, Семен? Ведь правда?

— Правда, малыш. Витька грубо играет. Но он хорошо играет и не боится мяча...

— А я разве боюсь?

— Ты подумай и поймешь сам. Когда Витька прорвался к вашим воротам и шел с мячом на тебя, ты присел... — Я нарочно говорю с Павликом о наших дневных делах. Надо, чтобы Валя немного пришла в себя. Она слушает нас и думает о своем. Как тогда, в первый раз, когда выходила от Павлика.

Три старухи, сидящие у подъезда на лавочке, замолкают при нашем появлении и многозначительно переглядываются. Валя сухо здоровается с ними и, проходя мимо, чуть-чуть нагибает голову. Даже сквозь пыль заметно, что ее щеки алеют.

Пока Павлик возится с замком, открывая дверь, мы стоим на лестничной площадке. Я слышу, как Валя дышит.

— Трудный день сегодня? — спрашиваю я.

— Монтажники поджимают. Машин мало, людей не хватает. Пятнадцать человек послали в колхоз... — отвечает она.

Всю ночь ревел и стонал ветер. Он круто падал с высоты, ударялся грудью о землю и тяжело уходил вверх, задевая по пути соседние дома и деревья, чтобы через несколько секунд снова обрушиться вниз.