Павел Халов - Пеленг 307

• Название: Пеленг 307
• Автор: Павел Халов
• Издательство: Государственное издательство художественной литературы
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1962

Из предисловия:

...Во второй своей повести «Пеленг 307» (1962) П.Халов снова пишет о море, рисует мужественную, полную опасностей и суровой романтики жизнь дальневосточных рыбаков.

---

По окончании учебы Семена направили на только что спущенный на воду СРТ «Коршун» — мотористом. И тут он увидел море вблизи. Это было в бухте Северной. Оставляя широкий пенистый след и как будто подминая под себя зеркальную воду бухты, «Коршун» втягивался в гирло. Сзади, за кормой, море было бесконечным. След уходил туда и терялся почти у самого горизонта. И Семену не верилось, что он, Семен Барков, пересек это море.

Справа и слева к воде уступами падали заснеженные скалы, такие высокие, что хотя и находились на большом расстоянии, были выше мачты траулера.

Собиралось взойти солнце. Над морем оно уже взошло. Но здесь, в бухте, ему мешали скалы. Над водой поднимался туман. У берегов он лежал узкой плотной пеленой. Туман отсекал скалы от воды и словно держал их на весу. И казалось, что не «Коршун», населяя бухту отчетливым гулом дизеля, идет к ним, а они сами, чуть покачиваясь, плывут по воде к неподвижному судну.

С бьющимся сердцем Семен стоял у борта и смотрел, смотрел. Но его позвали в машину. Он сепарировал топливо, поливал маслом коромысла клапанов: старая, знакомая еще по Горску работа. Никак не вязалась она с тем, что он видел. Море требовало большего, как он думал, и совсем иного. Но ничего другого Семен не умел делать.

Иногда, шатаясь по оживленным улицам Петропавловска, он чувствовал себя необыкновенно сильным. К теплому машинному запаху, исходившему от его рук и щек, примешивался необъяснимый запах свежести. Он знал, что это запах моря.

Глава вторая

1

Маленькое окошко занавешено маминым темным платком. Я знаю этот платок. Ему лет восемь. Он появился еще тогда, когда я задумал жениться. Тогда мама и купила себе этот платок — теплый, громадный. В нем она становилась серьезной и строгой. Вместо кистей с краев платка свешивались какие-то короткие колбаски. Они постукивали друг о друга.

В соседней комнате разговаривали. Ступая босыми ногами по прохладным половицам, я ощупью нашел выход из спальни. Голос отца я узнал сразу — он не умеет говорить тихо.

— Да ты не плачь, стара. Не плачь. Все образуется. Приехал человек домой, а ты его оплакиваешь, — говорил отец, неуклюже поглаживая мамино плечо, — они сидели боком ко мне на низенькой скамейке и не видели, как я вошел. Мама не отнимала полотенца от глаз.

— Болен... может, и болен. Когда я с фронта вернулся, меня полгода припадки били. Помнишь? Думали — падучая. А вот зараз ничего. Семен взрослый мужик. Мало ли чего не бывает. Пережил что. Погодь, сам расскажет. Молочка парного попьет, огурцов поест, в степь съездит и расскажет...

— Здравствуйте, тату... — сказал я.

Отец засуетился, вскочил. Потом приосанился и снял очки.

— Здравствуй, сынок...

Мы обнялись. Щека у него была твердой и колючей. Его мокрые волосы коснулись моего лица — отец только что умывался. У нас одинаковые волосы — прямые, свисающие на лоб, соломенные. Только у отца они поредели и сделались сивоватыми. А высоко подбритые виски его стали совсем седыми. Отец взял меня за плечи и повернул к свету.

— Здравствуй, сынок, — серьезно повторил он и вдруг озорно встряхнул меня и молодо улыбнулся.

В дороге, еще подъезжая к Архаре, я открыл свой чемодан,, чтобы достать полотенце и мыло. Под полотенцем оказался солидный сверток. Я развернул его. Это были две бутылки вина с необычно яркими наклейками. Одна темная, длинная, похожая на зенитный снаряд, другая — восьмигранная с коротким горлышком. Она была оплетена золотыми шнурами. Я растерянно стоял над чемоданом, держа в руках обе бутылки. Как они могли попасть ко мне? Я подумал, что перепутал чемоданы. Но полотенце было мое. Я поставил бутылки на столик и стал осторожно рассматривать бумагу, в которую они были завернуты. Поперек всего листа размашистым почерком Феликса было написано: «Нехорошо, старина, ехать к отцу без подарка, достойного солдата».

— Папа, это, по-моему, достойно старого солдата, — сказал я, ставя вино на стол.

Среди эмалированных мисок и тарелок с милыми голубыми цветочками на дне, среди яиц и желтого прошлогоднего сала, рядом с щедро нарезанной селедкой, две эти позолоченные заграничные гостьи чувствовали себя неловко. Их содержимое мерцало угрюмыми огнями. Отец потоптался вокруг стола и потянулся за кепкой.

— Ты куда? — спросила мама.

— Кликнем кого, мать? — неуверенно сказал он. — Федора, Николаича с Мариной... Алешку... Вместе работаем, — объяснил мне отец. — Ну как, мать, а? Я мигом...

— Может, сами будем? Семен приехал, — тихо откликнулась мама.

— Тату, зовите, — помог я ему. — Это хорошо, что люди будут.

Они вежливо снимали кепки, старательно вытирали ноги и, перешагнув через порог, почтительно здоровались, И во всем этом чувствовались весомость и достоинство. Было похоже, что эти люди и дома вели себя точно так же.

— Здравствуй, Герасимовна. Не помешаю?

— Будь здоров, Федор. Милости прошу...

— Добрый вечер, соседка. С гостем тебя!

— Вечер добрый, сосед... Проходи, Алеша... Знакомьтесь, — мама отвечала тоже степенно и с достоинством.

У них были темные пористые лица. Я ловил на себе их короткие, испытующие взгляды и пожимал крупные руки. Только Алешка, паренек лет девятнадцати, с откровенным любопытством и, как мне показалось, с завистью посмотрев на меня, подал юношески упругую незаматеревшую руку.

Гости рассаживались, и было ясно, что у каждого здесь свое, раз навсегда отведенное ему место. Я сел рядом с отцом. Напротив — высокий лысоватый Николаич с Мариной. Сбоку — Федор и Алешка. Федор аккуратно расчесывал жиденькие волосы. Алешка неуклюже сидел на краешке стула, спрятав руки под стол. Он один был здесь редким гостем.

Федор — завгар мелькомбината. Они с отцом провоевали всю войну в одном автобате и считались в поселке почти братьями. Николаича я помнил с детства. Он белобилетник. Если бы не он, мы с матерью погибли бы с голодухи в сорок четвертом, как тетка Надя.

Все переговаривались, до меня долетали только обрывки фраз. И я ничего не мог понять из того, о чем они говорили. Я только подумал, что если есть за этим столом кто-нибудь лишний — так это я. Мне стало грустно. Они принесли сюда свой мир, свои слова. Они все были объединены так, что мне словно бы и не было места.

— Что, мать, смотришь? — неожиданно спросил отец.

— Уж больно вы похожие, — прошептала она.

У отца заблестели глаза. Он гордо покосился на гостей и рассудительно сказал:

— Иначе и быть не может. Сын. — Он обнял меня, и мы оба рассмеялись.

Вино разливали в стаканы. Я много слышал про искрометное вино. Но я ни разу не видел в вине искр. А это действительно было искрометным. Против света оно казалось багровым и пылало. Сбоку становилось коричневым, с солнцем в середине. А если смотреть на него со стороны света, оно нежно и умиротворенно яснело.

Отец осторожно пригубил стакан.

— Да, брат... — протянул он. — Вещь... А я было на всякий случай резерв подготовил. — Под общий смех он вытащил из кармана штанов поллитровку «Московской».

Густой аромат вина не мог побороть знакомого мне машинного запаха, исходившего от них. Этот запах неистребим. Можно семь шкур содрать в парной с человека, одеть его в чистую, только что из комода рубашку, но стоит ему войти в комнату, как тотчас запахнет машиной. Я знаю это по себе.

Мы пили вино и закусывали селедкой. Федор, доставая вилкой селедочный хвост, спросил меня:

— Надолго в отчий дом, племяш?

— На полгода... Отпуск.

Он недоверчиво посмотрел на меня.

— Да, на полгода. Камчатский отпуск, — повторил я, — за три года.

— Добре-е! Только ведь трудно поди полгода-то отдыхать? Трудно...

— Одолею, — усмехнулся я.

— Невмоготу станет — приходи. Найдем дело так, чтоб в полсилы.

— Хорошо, — сказал я. — Приду...

Провожали гостей мы вдвоем с отцом. Стояла многозвездная высокая ночь. Голоса растворялись в тишине. Отец обсуждал с Федором и Николаичем свои дела. Алешка шел рядом со мной, сопел, вздыхал и явно хотел заговорить, но так и не решился. На прощанье он долго жал мне руку.

Мама налила в таз горячей воды. Я вымыл голову. Она принесла мне большой костяной гребень.

— На вот, сынок. Почеши, почеши — голова дово-о-льная станет...

2

Сколько я помню, мама мечтала о корове. Не просто о корове, а о «Зорьке» — такой рыжей с белым пятном на лбу. Во дворе она даже отвела место для стойла. Она исподволь вела с отцом разговоры о том, как хорошо по утрам пить парное молоко, особенно ему, механику, человеку железной профессии, — и душу размягчает, и здоровье крепче делается. Но отец разгадал ее «хитросплетенья».

— Запомни, Настя, раз и навсегда — никаких рогатых и копытных. Не позорь меня, — заявил он необыкновенно резко. — Я рабочий человек, обрастать обозом нам не к лицу. Сперва куры, потом поросенок... Теперь корова, а там, глядишь, и конягу вислопузую на двор приведешь. Войну без коровы прожила...