Жан Руо - Поля чести

• Название: Поля чести
• Автор: Жан Руо
• Издательство: Текст
• Жанр: Современная проза
• Год: 2000
• ISBN: 5-7516-0196-3

«Поля чести» (1990) — первый роман известного французского писателя Жана Руо. Мальчик, герой романа, разматывает клубок семейных воспоминаний назад, к событию, открывающему историю XX века, — к Первой мировой войне. Дойдя до конца книги, читатель обнаруживает подвох: в этой вроде как биографии отсутствует герой. Тот, с чьим внутренним миром мы сжились и чьими глазами смотрели, так и не появился.

Издание осуществлено в рамках программы «Пушкин» при поддержке Министерства иностранных дел Франции и Посольства Франции в России

---

Их приезд внес в дом толику жизни, пусть даже и приглушенной. Едва завидев новых постояльцев, мы бросились помогать им разгружать вещи. Зизу схватила на заднем сиденье чемодан с нее размером и протащила его метра два, чем настолько огорчила деда, что он разжал зубы и велел ей быть осторожней. Это замечание ушатом холодной воды загасило наш восторженный порыв.

В лечебнице Пон-де-Пьете тетушка очень скоро впала в бессознательное состояние, будто бы вошла в длинный белый тоннель, очищаясь от нелепых наслоений последних дней. И теперь уже сомнений не возникало: второго чуда не случится. Забившись впятером в малолитражку, мы отправились к ней с прощальным визитом.

Стоял конец зимы: дожди и ветер, мутное небо, серая гризайль клочковатых облаков и холодная сырость, просачивающаяся в автомобильчик через бесчисленные щели. Мы тщетно попытались уместиться вчетвером на заднем сиденье. Мамина худоба не спасала: одно дело папин просторный автомобиль, другое — дедова консервная банка и мы в качестве сардин. Бабушка быстро нашла решение: она не поедет, все равно тетушка без сознания. Навестит она ее или нет, не имело для нашей Марии никакого значения. Мама же настаивала, чтобы мы в последний раз поцеловали тетю, перед тем как она нас покинет. Мы становились специалистами по последним поцелуям.

«Поцелуйте отца», — сказала мама возле кровати, где он лежал одетый, в галстуке, со сложенными на груди руками, и сама его поза говорила о том, что случилось что-то из ряда вон выходящее (обычно он спал на левом боку). В первый раз он еще не остыл окончательно. Свежевымытые щеки пахли одеколоном, кожа сохраняла эластичность. Все равно что поцеловать спящего младенца: аккуратненько наклоняешься, быстро прикладываешься губами, чтоб только ощутить температуру его тела — и оп, с сознанием выполненного долга возвращаешься к креслу, где неподвижно сидит мама. (Во второй раз, в день похорон, когда от тела исходил вполне ощутимый запах, мы предпочли уклониться.)

Перегруженная Ушибочка медленно тащилась по мокрой дороге. Порывы встречного ветра сводили на нет ее поступательное движение. Ничего, утешали мы себя, на обратном пути ветер будет попутным. Главное унижение мы испытывали от водителей мощных автомобилей (три и более лошадиных сил), проезжавших мимо, будто мы пустое место, выпуклость на обочине, клеймивших нас насмешливыми или нарочито безразличными взглядами. Среди них попадались обходительные — они просили нас посторониться, и милосердные — они ерзали на сиденьях, показывая, как им неловко нас обгонять. Все эти быстроходные добрые самаритяне, обливавшие нас грязью, радовались в душе при виде доисторических кочевников в пещере на колесах тому, что сами они живут в эпоху космических скоростей.

Троих измотанных детей на заднем сиденье впору было принять за несчастных жертв злодея-похитителя, бесстрастного старика за рулем. Мамино нерушимое молчание делало ее сообщницей. Она подпрыгивала вместе с сиденьем на рессорах, точно кукла в черном, с горькой усмешкой в уголках губ, не высказывая ни упреков, ни огорчения, всем своим видом выражая, что уже ничего не ждет от жизни, принимает ее как жестокую необходимость, с титаническим усилием влачит секунду за секундой, и нечего от нее требовать большего. Рывки малолитражки несколько умаляли строгое достоинство ее траура. Всякий вираж покруче сбивал надвинутую на лоб черную шляпку, и она на ощупь, без зеркала, водружала ее на место. Делала она это, повинуясь какому-то остаточному рефлексу. И все же в ее движениях угадывалась толика сожаления, что едет она не в алой машине отца, которая, лишившись водителя, за ненадобностью ожидала теперь в гараже своего покупателя. Сглаживающие ухабы мягкие рессоры, равномерно жужжащий на скорости мотор, плавные кошачьи переходы на большую скорость, обзор на триста шестьдесят градусов, комфортабельные спинки, на которых отдыхала папина спина, — а попользовались мы ей всего каких-нибудь три месяца. В ней мы чувствовали себя важными особами. Легко объехав малолитражку, будто она одуванчик в придорожной канаве, папа не преминул бы отпустить какую-нибудь шуточку насчет жалкой посудины и ее пассажиров, как тогда, в густом тумане на перевале Турмале, он разрядил обстановку замечанием о «белой жокейской кепке» на голове бесшабашного старичка, в отсутствие всякой видимости съезжавшего с крутизны на какой-то музейной колымаге. Переход в униженное состояние пассажиров малолитражки довершал наше отчаяние.

Лечебница Пон-де-Пьете состоит из старинного монастыря и позднейших пристроек, сделанных в пору открытия здесь центра дезинтоксикации для всех, обуянных неумеренной жаждой. Главные ворота с романским фронтоном достаточно широки, чтобы туда можно было въезжать на автомобиле, но во дворе, затемненном высокими строениями с набухшими от дождя фасадами и решетками на окнах, сердце сжимается от тоски. Пирамидальные тополя вытянулись выше крыш. Колокол часовни задумчиво вызванивает ноты, искажаемые ветром. Монашки быстрыми шажками снуют по двору, лавируя между лужами. Обеими руками они удерживают подолы черных платьев, которые вихрь норовит задрать, и, когда белая вуалька чепца, взлетев, опускается на глаза, у них уже не хватает рук, чтоб ее откинуть, а потому они разворачиваются, делают несколько шагов задом и, пятясь, исчезают в коридорах с широкими окнами, впускающими шлейфы света. Тусклые стены, запах стариковского недержания, не заглушаемый гектолитрами дезинфицирующих средств, тошнотворное дыхание кухни (тот же тронутый вечностью суп, что по вечерам подают в коллеже), скользящие по линолеуму озабоченные фигуры сестер, больные в пижамах, бродящие в поисках незнамо чего, — в этом, собственно, главная их беда, блуждающие взгляды, полные безумной муки, неизбывной тревоги, которую не изгонишь никакой химией, скрюченные руки, пальцы, сцепленные, будто два звена цепи, неуверенная опасливая походка, бессвязная речь, резкие неконтролируемые движения, а дальше, в монастырских покоях, самые тяжелые: клонированные Наполеоны и Людовики XIV, Анастасии и прочие непризнанные принцессы — баснословные династии царства слабоумных. Огромная семья самозванцев, родство с которыми нашей Деве Марии не пришлось сносить слишком долго.

Мы теснились в малюсенькой келье с белыми стенами и белой мебелью, держась как можно дальше от кровати, установленной напротив окна, за которым ветер трепал тополя, и не решались из страха толкнуть капельницу или запутаться в трубочках, приблизиться к бледной фигурке с тонюсенькими прозрачными руками, при виде которых становилось ясно, что смерти тетушка предпочла тихое растворение. Лицо без очков сливалось с белой подушкой, тело под одеялом почти не имело объема — так, махонькая складочка жизни, связанная с миром стеклянными трубочками, но и ее скоро разгладит дыханием свыше.

Черное мамино одеяние резко выделялось на белом фоне. Мы стояли на краю бездны, где кончается мир явлений. Мы даже старались не дышать, боясь заглушить иссякающий источник. Монашки, как правило энергично управляющиеся с больными, сюда заходили на цыпочках, дабы не потревожить блаженный сон. Воспользовавшись приходом одной из сестер, мама, уже и раньше проявлявшая признаки беспокойства, велела нам уходить. Мы покинули белую-белую тетушку без прощального поцелуя.

По возвращении домой дед укрылся на чердаке. Когда, выполняя миссию гуманитарной помощи, он поселился у нас, то возложил на себя две обязанности: магазины, занимавшие у него утро («Месье Бюрго» очень быстро завоевал расположение коммерсантов, восхищавшихся его отеческим самопожертвованием), и разборка чердака — ей он посвящал вторую половину дня; ни с какими другими просьбами не следовало к нему и соваться. Поясним: магазины — это чтоб прогуляться, чердак — чтоб его не беспокоили. Взялся он и еще за одно дело, чем в конечном итоге отравил и сократил свое пребывание у нас: он вознамерился заменить отца в воспитании Зизу и совершенно ее затерроризировал. Не клади локти на стол, не жуй с открытым ртом, не стучи ложкой о тарелку, не перебивай, жди, когда тебя спросят и т. д. Замкнувшись в своем горе, мама ничего не замечала. Глядя на мучения сестры, четырнадцатилетняя Нина взяла бразды правления в свои руки: в день смерти тети Марии она позвала деда с бабушкой и объявила им, что после похорон они уезжают. Мама, если только она вообще заметила присутствие родителей, вероятно, до сих пор недоумевает, почему они уехали.

Отправляясь за покупками, дед, помимо всего прочего, получал возможность тайком запастись сладостями, которые ему запретили есть с тех пор, как у него обнаружился избыток сахара в крови, не такой уж большой, чтоб прописывать ему ежедневные уколы инсулина — поэтому мы не очень-то верили в пресловутый диабет, — но все же достаточный для того, чтоб он согласился — под строгим надзором бабушки — заменить восемь кусков сахара в утреннем кофе таблетками сахарина, а это, сами понимаете, совсем не тот вкус. Так вот и приходится всю жизнь довольствоваться малым. Прежде он покупал себе развесные конфеты, по сто грамм, и выбор их не доверил бы никому. У него имелся адресок в Нанте, куда он ездил за поставками: бакалея на улице Верден, возле собора, древняя, темная, пережиток колониальной эпохи, сохранившаяся в городе со времен его сомнительной славы, тесная, точно склад заморских товаров, пахнущая кофе, чаем, пряностями, продававшимися там на вес. Стеклянные сосуды с конфетами занимали три полки при входе. Как тут выбрать среди фантастического разнообразия подушечек, медовых и ментоловых леденцов, карамелек, зеленых драже от кашля, шариков с шоколадом, фисташек, мармелада с алтеей и солодкой, пастилками Виши и прочими. Дед мечтал о самообслуживании, чтоб самому зарыться в эти сокровища лопаточкой в форме желоба, но куда там — хозяева с мучнистыми лицами и словно засахаренные в серых блузах обязанностей своих не передоверяли никому. Они на этом деле собаку съели, отмеряли на глазок с точностью до нескольких грамм, оставалось добавить одну или две конфетки, чтобы чаши огромных весов «Роберваль» пришли в совершенное равновесие. В этой точности заключалось их профессиональное достоинство. Несправедливо было бы оставить невостребованным талант, оплаченный целым веком работы в бакалейном деле.