Владимир Якименко - Сочинение

• Название: Сочинение
• Автор: Владимир Якименко
• Издательство: Журнал «Юность» за 1981 г., № 10
• Жанр: Современная проза
• Год: 1981

ВЛАДИМИР ЯКИМЕНКО

Родился в 1954 году.

Окончил филологический факультет МГУ и аспирантуру Литературного института имени А. М. Горького.

Свой первый рассказ «Батьковщина» он напечатал в № 1 журнала «Юность» за 1975 год.

После этого публиковал рассказы в «Юности», а также в других журналах и газетах.

Мы предлагаем вниманию читателей его первую повесть.

Журнал «Юность» за 1981 г., № 10

---

Зубик сидел в самом углу у двери, ведущей в коридор. Вид его совсем не вязался с царящим вокруг весельем. Положив на поднятое высоко колено неизменную записную книжицу в клеёнчатой обломке, он что-то рисовал в ней быстрыми отрывистыми штрихами.

«Делать ему нечего. Опять на кого-нибудь карикатуру, — с досадой подумал Серёжа. — Может, на меня. От Зубика дождёшься». Серёжа представил себе, как Зубик изображает его танцующим с Леной Звездиной. Но нет, сейчас он был великодушен. Он прощал всех. И даже Зубику захотелось сказать что-нибудь доброе, дружеское.

— Чего такой хмурый? Не танцуешь… — участливо и даже слегка покровительственно начал Серёже.

— Да вот, за тобой наблюдаю, — усмехнулся Зубик. — Ты-то, я вижу, не теряешься. Молоток!

Серёжа опешил. Ощущение своего превосходства исчезло разом. Опять, как в детстве, стоял Серёжа перед Зубиком, переминаясь неловко, и не знал, что сказать.

«Да он же просто завидует, — внезапно догадался Серёжа. — Привык на заглавных ролях. От ревности сон, аппетит теряли, если Зубик с кем-нибудь ближе, чем с тобой, сойдётся. Слово его было для всех закон. Что же, значит, прошло его время, повзрослели, поумнели. И всему конец. Никому больше не нужен. Сидит, как сыч, вечерами один в квартире. А о девчонках и говорить нечего. Он и раньше-то за версту от девчонок держался. Вот к завидует, что у нас с Максом всё так просто, так весело получается. А его не замечает никто. От это то и брюзгливым стал. И на уроках со своими знаниями назойливо лезет: “А у Достоевского в „Дневнике писателя…“”; “Ещё Белинский писал…”. Кому до этого какое дело? Знаешь и молчи себе, не выставляйся. Не думай, что другие глупее тебя. И принципиальность его дутая — от зависти. Тоже ещё судить вздумал: “Боишься… Не хочешь на Лёкино место… А знаешь, я даже рад…” Сволочь! И карикатурки и эпиграммки его… Скрывает свою неполноценность. Злится и скрывает. Ну, и чёрт с ним, с дураком!»

Серёжа стоял перед Зубиком, высокий, стройный. Тонкий свитер плотно облегал тело, кожаная куртка щеголевато распахнута. Ветерок из приоткрытой двери словно лёгкими ласковыми пальцами перебирал, едва касаясь, пахнущие шампунем волосы. И Серёжа смотрел на Зубика сверху вниз уже не растерянно, а почти с вызовом, про себя усмехаясь.

«Да на что ты годен теперь, Зубик? Сидишь себе и сиди. Не рыпайся, дружище. Ведь каждому своё: одни танцуют, другие смотрят».

Тем временем музыканты объявили перерыв. И неторопливо, с напускной усталостью стали складывать инструменты. В зале установилась удивительная тишина. Даже уши заложило. Все глядели неподвижно на сцену и ожидали, что вот-вот оттуда наперекор словам грянет музыка. И продолжатся танцы.

Но музыканты уже спускались в зал.

Послышался чей-то робкий ещё, едва различимый голос. Ему стал вторить другой — решительнее, громче. Зал всколыхнулся, загудел нестройно. Вспыхнул свет, с шипением ожили динамики, под сценой, две девочки из параллельного девятого «Б» в одинаковых платьях-сафари блёкло-зелёного цвета схватили под руки Макса и, счастливые, увлекли его в коридор.

— Чего застыл, пойдём покурим!

Серёжа ощутил несильный толчок в спину. Обернувшись, он увидел, как мелькнула в дверях сутуловатая фигура Лёки в серой шерстяной рубахе и давно не глаженных брюках, говорящих о том, что владельцу их совершенно безразлично, как выглядит он со стороны.

— Лёка! — сам не зная зачем, окликнул Серёжа Голубчикова. Но Голубчик не остановился, не оглянулся. — Лёка! — ещё раз прокричал Серёжа и вслед за Голубчиком выбежал в коридор.

Для чего вдруг понадобился ему Лёка? Именно теперь, когда всё вроде бы уладилось, не надо мучиться, сомневаться, терзать себя, думая о сочинении, о приближающемся сроке. Срок миновал. Всё в прошлом — исчезло, развеялось, забылось. И он за столько дней впервые весел, беззаботен. Зачем же омрачать праздник? Зачем стремиться к встрече, которая заведомо ничем хорошим кончиться не может?

Серёжа не знал. И не искал ответа.

У окна в конце длинного коридора вездесущий Фонарёв нашёптывал что-то на ухо Лариске Любавиной. Лариска закатывала глаза, хихикала, прикрывая ладошкой рот. Серёжа взглядом поискал Голубчика.

Но Лёки нигде не было, Лёка пропал, как будто сквозь землю провалился. Серёжа шагнул к белой застеклённой двери. За спиной, набирая силу, зазвучал дразнящий и, чудилось теперь, презрительный смех Лариски.

На лестничной площадке не было ни души. В зыбком свете матовых ламп бледно-жёлтые стены, затоптанные ступени — всё выглядело заброшенным, оголенно-унылым. Со слабым шорохом по лестнице гуляли сквозняки.

«Может быть, Лёка спустился вниз?» — подумал Серёжа.

— Эй, погоди-ка! — внезапно окликнули его.

Окликнули сверху, с маленькой тёмной площадки перед чердаком. Голос показался Серёже знакомым, Серёжа поднял голову и вздрогнул невольно. Захотелось отчего-то побыстрее повернуть обратно в зал. Но сверху уже сбегали, дробно стуча каблуками.

— О, да это Горел!

Из темноты вынырнул на свет, недобро ухмыляясь, Пашка-Упырь. Одного взгляда хватило Серёже, чтобы понять: пропал. Сам подставил голову. А может быть, не смея признаться себе, он весь вечер искал этой встречи?

Развернувшись, с необычайным проворством Серёжа кинулся к двери. Но поздно. Сзади что-то с тяжёлым грохотом обвалилось, притиснуло его к стене. Серёжа рванулся вперёд. Треснула куртка.

— Ах ты, сучонок! Отвалить хотел… — хрипло, дыша вином, бормотал в ухо ему Пашка, остервенело выкручивая руки. — Витёк, сюда давай! Поглядишь товарец!

Серёжу сбили с ног, волоком потащили вверх по лестнице, на площадку, в темноту. На середине лесенки, как утопающий, с последней отчаянной решимостью Серёжа ухватился за перила. Всё — отсюда он не сдвинется ни на шаг.

— Ну, падла! — взревел кто-то.

Серёжа почувствовал, как его ударили по лицу. Боли он не ощутил, только потемнело в глазах и голова мотнулась резко вправо. Потом влево. И — назад. Тёплая струйка побежала из носа. По щеке, по подбородку.

«Платок нужно достать. А то на свитер попадёт. Потом не отмоешь», — подумал Серёжа.

Он не различал отдельных лиц — мелькали расплывчатыми пятнами.

Их было много, тех, кто бил. Но одно Серёжа знал твёрдо: среди них Демьян.

Били молча, опасаясь привлечь внимание учителей. Точнее, не били — работали, с прерывистым напряжённым сапом хватая воздух. Серёжа даже не закрывал лицо. Он не знал, долго ли продолжалось так.

Вдруг снизу кто-то прокричал тихо:

— Атас!

И бить перестали. Сорвались, затопали, разбегаясь в разные стороны.

— Не торчи на виду, скотина! Иди умойся, — прошипел кто-то и подтолкнул Серёжу в спину.

Серёжа качнулся, но остался стоять, бессмысленно держась за перила. Он не мог двинуться с места. Тело казалось застывшим, деревянным, тело но слушалось его.

Так он стоял, не чувствуя боли, тупо глядел перед собой. И ступеньки, коричневые блестящие перила, дальняя дверь, стена — всё плыло неспешно по кругу, покачивалось, зыбилось перед глазами. К горлу подкатывала тошнота. Он торопливо сглатывал непрерывно заполняющую рот тягучую слюну. Он старался собраться с мыслями.

«Нужно уходить… Уходить отсюда…» — говорил он себе.

Снизу тем временем всё явственнее, чётче доносились чьи-то уверенные шаги. Ближе, ближе частое цоканье, и вот, приблизившись, стихло разом, как речь, прерванная на полуслове.

— Это что ещё? — услышал Серёжа требовательное, с металлом зазвучавшее.

И вновь несколько коротких шажков. С трудом Серёжа поднял голову. Прямо перед ним стояла завуч Нина Петровна. Её полная, большая грудь почти касалась Серёжиного лица. В ложбинке на груди поблёскивал эмалью медальон. А выше — грубо очерченное мужеподобное лицо со сведёнными сурово выцветшими губами.

— Горе-елов? — Минуту она глядела на Серёжу в упор, и брови изумлённо ползли вверх, и глаза круглились, вырастая. — Горелов, ну, рас… Да ты же пьян! — тонко взвизгнула тут она, притопнув ногой. И Серёже показалось: ударит.

Откуда ни возьмись рядом с Ниной Петровной появилась Клара Викторовна.

«Ну вот, одно к одному», — подумал Серёжа, с трудом приходя в себя.

Нина Петровна на время оставила Серёжу в покое. Она стремительно повернулась к Кларе Викторовне, откинув голову, выставив грудь — монументально-бесстрастная, с полным сознанием своей правоты.

У Клары Викторовны болезненно подёргивалась щека, на шее билась синяя беззащитно-оголённая жилка.

— Я неоднократно уже указывала вам, я предупреждала. — Голос низкий, рокочущий низвергался на повинную Кларину голову, как водопад, эхом отдаваясь в дальних концах коридора. — Строгость и дисциплина. Дисциплина и строгость. Класс разболтался. Вот к чему приводят ваше панибратство и либерализм, заигрывание в надежде на дешёвую популярность. Они перестали чувствовать твёрдую руку. Они решили, что им всё позволено. Они забыли об обязанностях. Сначала Демьянов… Теперь вот ещё один. Да вы посмотрите на него!.. Это же просто кошмар какой-то. Подобное только у вас могло случиться. Только в вашем классе. Да если дойдёт до роно… — Тут Нина Петровна вновь обратила свой взгляд на Серёжу. — Немедленно отправляйся домой. Чтоб духу твоего здесь не было. Пока не вызвала милицию. Позорище! А в понедельник к половине девятого с родителями ко мне. Без родителей можешь не являться. Слышал, что сказала?!