Николай Хохлов - Право на совесть

• Название: Право на совесть
• Автор: Николай Хохлов
• Издательство: Посев
• Жанр: Современная проза
• Год: 1957

Хохлов Николай Евгеньевич (он же Иозеф Хофбауэр, он же «Волин», он же «Тихон») родился в 1922-м году, до войны — студент театральных вузов, артист эстрады; в сентябре 41-го завербован для работы в создаваемом НКВД московском подполье; прошел тренировку в лагере немецких военнопленных для засылки в роли немецкого офицера за линию фронта.

В 1942-м заброшен в район Минска, принял участие в ликвидации гаулейтера Кубэ; в партизанском отряде прошел до границ Рейха.

С 1945-го по 1949-й — нелегальная командировка в Румынию. В 1950-м присвоено звание старшего лейтенанта Госбезопасности. 1952-й — нелегальная работа в Австрии, Швейцарии, Франции и Дании, оперработа в Берлине по вербовке агентуры и отказ осуществить «ликвидацию» во Франции; с конца года назначен резидентом в Швейцарии, представлен к званию капитана Госбезопасности. В феврале 1954-го сообщает одному из лидеров антисоветской эмигрантской организации Народно-трудовой союз Георгию Околовичу о его готовящемся убийстве и остается на Западе, за что в июне заочно приговаривается Военной коллегией Верховного суда СССР к ВМН. В 1958-м его пытаются отравить. 1959–64-е годы работа в Южном Вьетнаме (советник президента), ФРГ и Южной Корее. В 1968-м защитил докторскую диссертацию по экспериментальной психологии. В настоящее время заслуженный профессор Калифорнийского государственного университета.

---

— Я вам только что рассказал довольно подробно, кто я такой.

Леонард стал цедить сквозь зубы, как бы прилагая все усилия, чтобы не броситься на меня:

— Я вам уже сказал… Довольно этой чепухи!!! Говорите, что угодно, но только не то, что вы капитан советской разведки!!!

— Вот это здорово! Кто же я тогда по-вашему?

— Не знаю. Потому и спрашиваю. Может быть, — журналист, может быть, сумасшедший.

— Я что-то не вижу логической связи между этими полюсами, — не удержался я, чтобы не съязвить.

Леонард бросился вперед и схватил меня за кисти, Он не говорил, а шипел:

— Если вы не начнете разговаривать, как я требую, я вам руки переломаю!

У меня на секунду мелькнула мысль, что он действительно «того»… Я стряхнул его руки:

— Бросьте эти штучки. Драться я тоже умею. И руки ломать…

Леонард усмехнулся углом рта, но трогать меня больше не стал. Вместо этого он схватил мой пиджак и стал выворачивать содержимое его карманов на стол. Я сел обратно на диван. Ледяная рука схватила меня за сердце. Что же теперь будет с Яной и Алюшкой? Это, наверное, конец.

Леонард завернул мой бумажник, гребенку и ручку в бумагу, ощупал подкладку пиджака и бросил его обратно на диван. Потом он постучал в дверь. Из-за нее тотчас же появился один из охранников с фотоаппаратом в руках.

— Встаньте! — скомандовал Леонард. Голова моя была так занята мыслями о неожиданном повороте в «переговорах» и о том, что же мне теперь делать, что я механически поднялся с дивана. Сверкнула вспышка.

— Еще раз! — продолжал Леонард. — Повернитесь в профиль!

Я повернулся в профиль. Еще одна вспышка. Леонард подошел ко мне сзади и стал было ощупывать карманы моих брюк. Я опомнился и резко обернулся. Он отскочил:

— Спокойно! Нас здесь больше и драки начинать не советую.

Леонард бросил несколько слов в полуоткрытую дверь и оттуда появился Поль. Он сделал вид, что меня не замечает, прошел к своему креслу в дальний угол и уселся в нем.

— Можете сесть, — заявил Леонард. Я вернулся на диван.

Ощущение, что «переговоры» с американцами кончились, неожиданно помогло мне обрести какое-то равновесие. Я спросил Леонарда с сочувствующей полуулыбкой:

— Ну и что же теперь будет дальше?

Он снова вытянул ноги, откинулся в кресло в позе отдыхающего после трудового дня человека и заявил поучающим тоном:

— Ничего особенного. Вы мне расскажете правду. Расскажете, во что бы то ни стало. И лучше раньше, — чем позже. Лучше для вас. Мне-то все равно. Я могу сидеть здесь хоть до утра.

— А я могу и дольше. Теперь уж мне спешить не куда. Но ничего другого, чем то, что я приехал из Советского Союза, вы не услышите.

— Я вам запретил говорить, что вы капитан советской разведки! Не поняли меня, что ли?! — крикнул Леонард.

Я пожал плечами:

— Тогда нам, очевидно, просто не о чем разговаривать. Подожду, пока явится кто-нибудь из ваших начальников и будет вести себя более логично. Мне уже ясно, что Околовича вы сюда не пустили. Устроили, в общем, такое своеобразное похищение, злоупотребив властью. Но вы не учли одного: я действительно разведчик. И все ваши примитивные запугивания только пилят сук, на котором вы устроились. Меня вы не испугаете. А возможность дружественных переговоров вы безнадежно испортили. Мне кажется, что когда вы поймете собственную слепоту, даже ваши сожаления и извинения ничего уже не исправят. Дело не во мне, а в оперативных возможностях, которые гибнут, в то время, как вы занимаетесь любительскими экспериментами.

К моему удивлению Леонард не вспыхнул. Наоборот, он спокойно и таинственно улыбнулся. Потом сказал, прислушиваясь к своему голосу не без удовольствия;

— Конечно. Я понимаю, что рискую. Если все, что вы говорили — правда, та моя ставка в службе бита. Но я-то знаю, что ваш рассказ чистая чепуха. Ничего. Я могу разрешить себе небольшую роскошь и рискнуть. Я не в первый раз встречаюсь с идиотскими выдумками русских эмигрантов. У меня острый глаз на мистификаций. И, кроме того, вот что: не надейтесь ни на каких начальников. Можете верить или нет, но надо мной никаких начальников нет. И никого, кроме меня, вы не увидите, пока не расскажете правду. Да, да. Сколько бы времени вы ни упирались. Вы подумали, что имеете дело с детьми. А в самом деле залезли в львиную пасть, из которой выбраться назад не так-то просто.

Я внимательно оглядел его. Худощавая, болезненная фигурка с большими ступнями, возложенными на хрустальную плитку стола, джазовая «бабочка», сбившаяся на бок, выступившие на темной коже скул розовые пятна, — все это никак не наводило на мысли о «львиной пасти». Он понял, очевидно, иронию, мелькнувшую в моем взгляде, потому что заговорил быстро и очень зло:

— Послушайте… Вы претендуете на какое-то там участие в войне. Ну, предположим… Тогда, значит вы слышали о гестапо. Так вот: не думайте, что мы ничему не научились от гестапо. Захотим, чтобы вы говорили — будете говорить. Всякие есть методы.

Теперь уже мне было трудно себя сдерживать:

— Послушайте, господин Леонард… То, что вы сказали, настолько глупо и настолько грязно, что я отказываюсь принимать вас больше за американца. Даже хорошо, что вы тут переборщили. Теперь мне окончательно ясно, что с той Америкой, которую я представляю себе, вы не имеете ничего общего. И если еще сто раз будете пытаться опорочить имя американцев в моих глазах, у вас ничего не выйдет. Я вам вообще больше ни в чем не верю и отказываюсь даже слушать вас.

Леонард поймал останавливающее движение бровей Поля и застыл на краю кресла. Я продолжал:

— К сожалению, я вынужден находиться в одной комнате с вами. Но я могу хотя бы лечь спать на этом диване, чтобы вы поняли, как мне дорого ваше присутствие.

Реакции Леонарда я уже не видел, потому что бросил к диванной подушке свой пиджак и действительно улегся. Глаза я закрыл и слышал только непонятный для меня разговор на английском языке между Леонардом и Полем. Они о чем-то спорили. Потом Леонард ушел и хлопнул дверью. Я покосился на Поля. Тот сидел все в той же невозмутимой позе в дальнем углу.

— Ничего себе «переговоры» с союзниками, — бросил я ему горько.

Он глазом не моргнул:

— Вы сам виноват. Почему не говорит правду?

Я махнул рукой и снова повернулся к диванной спинке. Я понимал, что моя поза выглядит нелепо, но именно такой нелепостью я пытался показать леонардам, как мало они сумели повлиять на мою самостоятельность. Больше в моем арсенале не было ничего.

Леонард вернулся и я услышал скрип открываемой двери. Я приоткрыл глаза. Поль и Леонард возились в комнате, которую я еще не видел. До меня доносились звуки перетаскиваемой мебели. Потом пришел один из охранников и стал выносить столы и стулья куда-то в другие комнаты. Еще несколько раз грохнул передвигаемый шкаф и потом появился запыхавшийся, перемазавшийся в пыли Леонард, Он подошел к дивану и скомандовал:

— Вставайте! Если решили спать, так идите в ту комнату. Мне надоело с вами возиться. Завтра я решу, — что с вами дальше делать.

— Арестовали, выходит? — спросил я, не глядя на него, забирая свой пиджак и направляясь в указанную Леонардом комнату.

— Конечно, арестовали. А что же вы думали? И это еще только начало, — бросил мне вдогонку Леонард.

В соседней комнате лампы не было. Свет падал через открытую дверь на шкаф и кровать, — единственную мебель. Шкаф стоял дверцами к стене, на низкой широкой кровати была только одна простыня. Не буду унижаться и что-то просить, — подумал я. Обойдусь без одеяла и без подушки.

Я положил пиджак под голову и сделал вид, что сплю.

Ну, что ж… Можно считать, что все рухнуло. От НТС я отрезан и просить, чтобы ко мне допустили Околовича, конечно, бесполезно. Особенно, просить этого у Леонарда. Что же я могу сделать? Ничего, кроме как демонстрировать леонардам, что запугиванием и «моральной обработкой» они от меня ничего не добьются. Тогда, может быть, из собственных ведомственных интересов, они вернутся к человеческой манере разговаривать. И что потом? Потом надо добиваться встречи с Околовичем. Очень плохо, что теряется время. Если я не смогу руководить операцией, Москва скоро поймет, что со мной что-то случилось. Но все же… Как это возможно, чтобы леонарды имели такую власть в американской разведке? Ну, хотели проверить, не мистификатор ли я. Потребовали каких-либо данных для проверки. Было бы хоть понятно. А тут: «что такое гестапо, знаете?» Нет, не может быть, чтобы Леонард не отчитывался кому-то в своих действиях. И НТС, наверное, что-то предпринимает. Надо сжать зубы и ждать…

Дверь в соседнюю комнату осталась открытой. Всю ночь между обрывками полуснов-полукошмаров я слышал шаги и скрип кресла. Иногда чья-то фигура подходила к порогу и всматривалась в полутьму моей комнаты. Утром, когда Поль постучал согнутым пальцем по стенке шкафа, чтобы разбудить меня, я не смог бы сказать точно, спал я ночь или нет. Было семь часов.