Николай Хохлов - Право на совесть

• Название: Право на совесть
• Автор: Николай Хохлов
• Издательство: Посев
• Жанр: Современная проза
• Год: 1957

Хохлов Николай Евгеньевич (он же Иозеф Хофбауэр, он же «Волин», он же «Тихон») родился в 1922-м году, до войны — студент театральных вузов, артист эстрады; в сентябре 41-го завербован для работы в создаваемом НКВД московском подполье; прошел тренировку в лагере немецких военнопленных для засылки в роли немецкого офицера за линию фронта.

В 1942-м заброшен в район Минска, принял участие в ликвидации гаулейтера Кубэ; в партизанском отряде прошел до границ Рейха.

С 1945-го по 1949-й — нелегальная командировка в Румынию. В 1950-м присвоено звание старшего лейтенанта Госбезопасности. 1952-й — нелегальная работа в Австрии, Швейцарии, Франции и Дании, оперработа в Берлине по вербовке агентуры и отказ осуществить «ликвидацию» во Франции; с конца года назначен резидентом в Швейцарии, представлен к званию капитана Госбезопасности. В феврале 1954-го сообщает одному из лидеров антисоветской эмигрантской организации Народно-трудовой союз Георгию Околовичу о его готовящемся убийстве и остается на Западе, за что в июне заочно приговаривается Военной коллегией Верховного суда СССР к ВМН. В 1958-м его пытаются отравить. 1959–64-е годы работа в Южном Вьетнаме (советник президента), ФРГ и Южной Корее. В 1968-м защитил докторскую диссертацию по экспериментальной психологии. В настоящее время заслуженный профессор Калифорнийского государственного университета.

---

Я смотрю на часы. В ту же минуту Коваленко появляется из-за угла. Мы на ходу здороваемся и поворачиваем на улицу Горького.

Знакомые места. Переулок, проходящий высокой аркой сквозь дом. Выщербленный асфальт внутреннего двора. В угловом подъезде старушка, пригревшаяся на табуретке около батареи, подозрительно косится поверх очков на приветственный жест Коваленко. Нам на третий этаж, в левую дверь. На пороге незнакомая женщина в переднике и накрахмаленной наколке. Я кладу свою шляпу на столик и вижу в зеркале, что Коваленко вновь берется за ручку двери.

— Посидите в кабинете, Николай, я сейчас вернусь.

В угловой комнате, на резном письменном столе все так же одиноко стоит плоский, пожелтевший будильник с пустыми окошками календаря в подставке. Рядом, на тумбочке, испорченный радиоприемник неизвестной марки. Так и простоял он, наверное, непочиненным все восемь лет, как неизбежный придаток казенной квартиры. Ибо «сто сорок первая» — казенная, конспиративная квартира для встречи офицеров судоплатовской службы со своими агентами.

Звонок, торопливые шаги женщины по коридору и голоса в передней. Первым входит Судоплатов. Я не видел его четыре с лишним года, а он почти не изменился. Может быть только волосы еще больше затянуло сединой. Он подходит ко мне мягкими, уверенными шагами и широким жестом, почти наотмашь, подает руку. Взлет мохнатых бровей подчеркивает дружелюбную улыбку и, как обычно, чуть растягивая ударные гласные, он как бы любуется звуком своего голоса.

— Здравствуйте, здравствуйте. Как долетели?

Я не успеваю ответить. Эйтингон, полный, тяжеловесный, с усталым, обрюзгшим лицом бросает мне свою длинную руку, буркает «с приездом» и садится в свое любимое кресло, рядом с радиоприемником., Вот они все расселись — мое начальство. Ступеньки, идущие от власти ко мне.

Начальник «Бюро номер один», генерал Судоплатов. Он откинулся назад в кресле, сбросив левую руку свободным жестом вниз, а правую, поставив на ручку кресла, чтобы плавными движениями кисти подчеркивать свою речь. Пока же ее пальцы задумчиво прижаты к углу лба.

Его заместитель, генерал Эйтингон, грузно заполнил кресло своим большим телом, обтянутым зеленым «партийным» кителем и, привалившись плечом к краю письменного стола, скрестил на животе волосатые, большие руки.

Начальник одного из отделений, подполковник Коваленко, вцепился руками в край дивана в неудобной, напряженной позе человека, который не имеет права в присутствии начальства почувствовать себя свободно.

— Садитесь, — бросает Судоплатов кисть в сторону дивана. Как дома? Все в порядке? Мама здорова? Сестренку, наверное, не узнали?

Он спрашивает бегло, равнодушно, не останавливаясь для ответа. Мы все знаем — это его обычное вступление к серьезному разговору.

Мой ответ законно короток — «спасибо, все хорошо». Судоплатов продолжает свое «вступление».

— Как нашли Москву? Большие перемены, правда? Сколько вы отсутствовали? Ну да, ведь уже четыре с лишним года… Как время-то летит, а?

Он скользит взглядом по своим подчиненным, как бы ища у них сочувствия и, опустив на секунду глаза, говорит более медленно.

— Да-а… Пора, пора вам уже было и побывать дома. Отдохнуть, набраться сил перед новым этапом…

Все ясно. Он хочет «не заметить» мой рапорт и свести весь инцидент к «короткому отдыху перед новым этапом».

Я стараюсь, чтобы в моем голосе не было слышно никакого волнения.

— Да. Я чудесно чувствую себя дома, Павел Анатольевич и не ощущаю никакой потребности снова покидать Москву…

Получилось что-то слишком явно, потому что углы рта Судоплатова опускаются, а Коваленко вскакивает с дивана.

— Может быть пройдем в столовую, — вмешивается он. — Там уже стол накрыли.

Длинный стол уставлен тарелками с закусками, неизменной московской водкой, узкими бутылками крымского вина.

Эйтингон разливает водку: «Начнем с чистой, так здоровее…» Он поднимает рюмку и щурит на меня левый глаз.

— Ну, Николай, за ваше будущее…

Судоплатов, пригубив рюмку и стряхнув каплю, упавшую на рукав его темно синего костюма, вступает в разговор.

— Я понимаю ваше настроение. Конечно однообразное пребывание в чужой стране может надоесть любому живому и энергичному человеку. Но теперь обстановка изменилась. Нам предстоят дела, реальные и большие дела. Мне уже докладывали, что план вашего выезда в Австрию полностью разработан. А заехать по дороге в Москву вам, конечно, полезно. Что же касается Австрии, то это страна больших возможностей для нашей работы. Дело в том, что в Вене сегодня царит особая обстановка. Там, как в мутной воде…

Я решаюсь прервать своего начальника.

— Павел Анатольевич, простите, мне кажется происходит какое-то недоразумение. Когда я просил, чтобы меня вернули в Москву, я не имел в виду отдых. И тем более выезд снова за границу. Именно в ответ на план моей переброски в Австрию я написал вам рапорт. Я приехал домой для того, чтобы остаться здесь.

Эйтингон не выдерживает.

— А что вы будете делать дома, на нашей территории? Вы же теперь профессиональный закордонный работник. Самое ценное, что вы приобрели за эти годы, — конечно, европейская шлифовка. Язык можно выучить и в институте. Молодых языковедов у нас много. А попробуйте послать их за границу. За полверсты будет видно, что русский. Вот, помню, ехал я раз в международном вагоне поперек одной европейской страны. Стою ночью в коридоре у окна и вдруг вылезает из купе этакая заспанная фигура в кальсонах с полотенцем. Ну, — думаю, наш брат, если в кальсонах. И действительно — служащий торгпредства.

— Но ведь есть же и товарищи в легальных резидентурах, посольствах там, миссиях, — вмешивается Коваленко. Они и одеться и пройтись как следует умеют.

В коротком взгляде Эйтингона в сторону Коваленко мелькает презрение.

— Легальные товарищи? Вы что, смеетесь? Выйдет такой «легальный товарищ» в своем синем бостоновом костюме с горизонтальными плечами, сшитыми специально для него каким-нибудь русским портным из Латинского квартала, пройдется по Елисейским полям на радость французской контрразведке и уже воображает себя вторым Лоуренсом. Впрочем, вы, как разведчик, меня понимаете…

Последние слова почему-то обращены ко мне. Эйтингон берет длинную бутылку с коричневой горной цепью на этикетке, медленно читает «Розовый мускат» и, наливая мне рюмку, спрашивает:

— Вы «ерша» не боитесь? Ну, тогда выпьем за разведчиков, а не аппаратчиков.

Судоплатов смеется. Наболевшая тема, зазвучавшая в словах Эйтингона, видимо, ему не нова. Он смотрит на меня полудобродушно, полуукоряюще.

— Перестаньте говорить несерьезные вещи, Николай. Ваша четырехлетняя школа слишком ценна для нас, чтобы зачеркивать ее.

— Я хотел бы закончить какую-нибудь настоящую высшую школу. Мне двадцать семь лет, а профессии, в сущности, никакой нет.

Су доплатой приподнимает пальцы со стола, останавливая меня.

— У вас есть профессия. Почетная и редкая профессия разведчика. Ваша учеба заключается в самой вашей работе. Какую еще профессию вы хотели бы иметь?

Я немного теряюсь. Вопрос поставлен в упор. Как плохо, что мы разговариваем совсем не о том, о чем должны были бы, если б я имел смелость стать откровенным до конца.

— Какую профессию? Н-не знаю, пока. Вспомнить свой актерский опыт, стать кинорежиссером. Может быть, поступить в литературный институт, начать писать…

— Писать?! — Насторожился Эйтингон. — О чем это писать?

— Ну, я мог бы начать с каких-нибудь воспоминаний. Партизанских, например.

Эйтингон насмешливо прищуривается.

— Это что, вроде мемуаров, что ли? Уже наверное и набросали что-нибудь?

— Да, — сознаюсь я. — Общий план, кое-какие заметки.

— Ну, и положите их на полку куда-нибудь подальше, — зло обрывает меня Эйтингон. — Рановато взялись за мемуары. Вот, доживете до моих лет, а может и постарше, уйдете в отставку, тогда и мемуарам пора. Что вы, ей-Богу… Мемуары… Брошюрку для нашего внутреннего пользования, — пожалуйста. Мы сами и напечатаем. А то — мемуары… Скажите лучше, как у вас там с этой девушкой, женой что ли, кончилось. Не пойдет она вас искать по всяким инстанциям?

— Не думаю. Она прекрасно знает в чем дело. И то, что я не вернусь — тоже. Я ей сказал, что бегу через Трансильванию за границу. Об этом она была предупреждена с самого начала нашего знакомства.

— Сколько денег вы ей оставили?

Я называю сумму.

— Ого!! — свистит Эйтингон и поворачивается к Коваленко. — Откуда вы вытащили такую уйму денег?

Я не даю Коваленко ответить:

— Казенных денег там было не так уж много. Я приложил мои собственные. От этого человека я ничего кроме хорошего не видел. Без нее я не получил бы гражданства. И вообще неизвестно, что получилось бы из наших польских легенд. Думаю, что нашей прямой обязанностью…