Клаас Хейзинг - Чернокнижники

• Название: Чернокнижники
• Автор: Клаас Хейзинг
• Издательство: АСТ, АСТ Москва, Хранитель, Харвест
• Жанр: Современная проза
• Год: 2006
• ISBN: 5-17-037450-Х, 5-9713-3226-0, 5-9762-0284-5, 985-13-8505-0

Таинственное дело пастора Иоганна Георга Тиниуса — блестящего интеллектуала, в 1813 году представшего перед судом за убийство пятерых человек, — так и осталось, в сущности, нераскрытым.

Почти двести лет спустя мюнхенский библиофил Фальк Райнхольд, в руки которого случайно попала биография Тиниуса начинает собственное расследование…

Он уверен — ключ к разгадке случившегося надо искать в книгах пастора.

В книгах, являющих собой мостик, перекинутый от реального мира к миру другому…

---

Стромат восьмой

Публику переполняет тщеславие

Неужели писателю и на самом деле удается пробиться к своей публике? Не возникает ли нужды в экспертах по вопросам литературы, которые каждый раз перед очередной книжной ярмаркой сужали бы угрожающе расширившееся поле?

«Читатель — это очаг в хижине автора и фокальная линия, отыскать которую — святая обязанность эксперта по вопросам литературы. Но поскольку у наших экспертов времени на самообразование не находится, все они преуспевают в статусе пишущих. Писать и поучать — это они умеют — искушенный тип, писака от комля, рукою того водит купеческий расчет; но вот читать! — в лучшем случае как испанские уличные попрошайки. Враждебный дух современной литературы базируется на трех китах: на нерадивости читателя, отчаянном положении издателя и изменнической натуре наших знатоков литературы, и все ради того, чтобы заманить в силки целое поколение писателей…

Читатель и автор — повелитель, или, вернее, государство, прислуживать которому обязан литературный критик. К добродетелям литературного критика принадлежат либо два плеча, выставленные Аяксом в „Илиаде“ в качестве образца, либо накидка, которую надлежит научиться носить на обоих плечах. Времена героизма плодоносят великанами, а времена философические — обманщиками.

Розга и дисциплина — вот истинная любовь, должная выпестовать читателей и приятелей. Если бы наши знатоки литературы сами могли бы знакомить читателя и с тем, и с другим, чутко вслушиваясь в его сердце, это помогло бы им глубже проникать в души их собратьев. Какой-нибудь субъект, который не в состоянии и ладошку свою верно прочесть, не знающий и не ведающий, как писать, на ходу заимствует у других манеру письма. А отчего так происходит? Да оттого, что он всецело полагается на невежду-читателя, корчащего из себя, как и он сам, умника, и которому ничего не стоит всучить любую безделицу под видом шедевра.

Слепота и леность сердечная есть недуг, которым страдает большинство читателей, а тут еще и наши искушеннейшие литературные знатоки подливают масла в огонь; ведь их исповедальные гроши накапливаются вследствие излюбленных грешков читателей и публичных вспышек писателей, именно они и оплачивают счета, оставаясь в проигрыше».

А если, простите, публика переполнена тщеславием?

«Если публика тщеславна, то писатель, желающий понравиться и завоевать ее благосклонность, должен в таком случае прислушиваться к ее гласу. Если он маг и античность — его сестра и невеста, то ему грозит превратиться в комический образ кукушки, принимаемый великим Зевсом, коль он на самом деле желает стать автором.

Писатель и читатель — две половинки, зависящие друг от друга в своих потребностях, и перед которыми стоит общая цель — объединиться…

Посредством магии писатель… готов изрезать книги и картины, чтобы ими, как лохмотьями, прикрыть наготу Сына Небесного, и превратить его в любимую из Лоретто, и влюбить в нее читателя, впрочем, и без всяких ухищрений читатель может влюбиться и в чучело…

Идея читателя — муза и сподвижница автора; расширение понятийных толкований и восприятия — небеса, на которых под надежной зашитой автор помещает идею своего читателя — где-то в необозримой дали, далее колец Сатурна, далее Млечного Пути, обратив тем самым идею читателя в ничто, в ничтожную точку, едва заметный штришок на облаках».

Генеалогия тюремной морали

Quod erat demonstrandum.[28]

Евклид

Наверняка было бы преувеличением утверждать, что Тиниус со стоической невозмутимостью перенес (суть пересидел) церковный суд. Не облачение делает пастором. И уж конечно, Тиниус вряд ли тянул на мученика в пасторском облачении. Именно оно ему и мешало стать таковым. Это успокаивало. Однако не столь отдаленная перспектива околевать в грязном тюремном закутке представлялась ему в аспекте тоски и темноты семантически абсурдной в его просвещенный век, да и на субъективном уровне мучительной — библиотеки исправительных учреждений обычно представляют собой жуткий бедлам, да к тому же в качестве очистительного чтения могут предложить лишь одну книгу. Поведение Тиниуса подтверждает его догадку, когда он в соответствии со своим бывшим статусом отдался апостольскому искусству письмописания ради того, чтобы сагитировать кое-кого в свидетели. И в посланиях этих не было признания своей вины, как могли бы предположить очень многие, а лишь страх грядущего бескнижья.

Первым, к кому он решил обратиться, был один студент из его бывшего прихода, который в свое время внес существенный вклад в грехопадение человечества вследствие повышенного интереса к женскому полу. (Помните, все дело было в женщине, сотворенной из ребра… Впрочем, вы сами все хорошо помните.)

Высокочтимый друг Адами!

Один безбожник обвинил меня злоумышленником. Не исключено, что мне потребуются Ваши свидетельские показания и что Вас вызовут для допроса к окружному судье. Вам предстоит дать следующие показания: что Вы 8-го февраля утром в начале девятого подошли взглянуть новости на доске объявлений. Это было в тот день, когда стало известно об убийстве Кунхардт, этим вам этот день и запомнился. Тогда Вы встретили там меня и перебросились со мной словом. Таким образом, я не мог в означенный день и в означенное время находиться в доме Кунхардт.

Я готов отблагодарить Вас за это.

С нижайшим поклоном Всегда преданный Вам И.Г. Тиниус.

Однако, не очень-то полагаясь на выдержку и обязательность представителей рода Адами, Тиниус обратился с аналогичной просьбой и к дьячку по фамилии Ветцель.

Милостивый государь!

Вы наслышаны о бесчестном оговоре, жертвой которого я стал. Дабы развенчать сию клевету, мне необходимо содействие порядочного человека. Хотя у меня касательно первой половины часа девятого в связи с пресловутым убийством Кунхардт имеется свидетель, мне необходим и второй надежный очевидец. Прошу Вас засвидетельствовать, что Вы видели меня в означенный час в одном из переулков ближе к центру города в обществе студента Адами. По поводу того, был ли я в пальто в тот день или же без него, будет зависеть от показаний Адами.

За это обещаю вознаградить Вас по достоинству.

Преданнейший Вам И.Г. Тиниус.

Любезный друг!

Если случится так, что припомнится история со Шмидтом — о которой лучше и не у поминать вовсе — и если о ней станут расспрашивать магистра Хейнриха, то ему следует повторить то, что я писал ему в запечатанной записке, ибо все было в точности так, насколько мне помнится, так что на том и договариваемся с Вами.

Ваш И.Г. Тиниус.

Все эти тайные послания были перехвачены и, став достоянием суда, обернулись уликами против Тиниуса, которому теперь можно было предъявить обвинение и по делу об убийстве Шмидта, чего, не выдай Тиниус сам себя, не произошло бы. Так и не дождавшись от него признания себя виновным, суд второй инстанции предъявил Тиниусу неопровержимые улики и, учитывая длительный срок расследования, а также преклонный возраст обвиняемого, приговорил Иоганна Георга Тиниуса к двенадцати годам тюрьмы. И в 1823 году почти шестидесятилетний Иоганн Георг Тиниус начал отсчитывать свой срок.

Вне всякого сомнения, именно умение приспосабливаться к обстоятельствам спасло его, ибо в противном случае ему ни за что не перенести столь продолжительное отсутствие книг. Бывало, он, лежа на жестких нарах, часами перетасовывал события и факты, хранившиеся в неисчерпаемых закромах его памяти. По утрам он неутомимо и сосредоточенно записывал на крохотных листочках бумаги, предоставляемых ему администрацией тюрьмы, книги о последних событиях. В тяжеловесном стиле оргиастической пляски перо выписывало строки; временами, будучи захвачен ритмом, Тиниус даже притопывал, обозначая его.

Однажды, когда он особенно увлекся, сосед из соседней камеры, которого Тиниус знал лишь по мясистым лапищам, видя их каждый раз, когда ему удавалось чуть просунуться наружу сквозь зарешеченное тюремное окно, осведомился насчет мелодии. Тиниус, который за первые десять месяцев изоляции и словом ни с кем не перемолвился, с удовольствием разговорился с ним. Оказалось, что этот ученик мясника (прошу вас, забудьте о ваших предрассудках) весьма жестоко разделался со своей женой, посему ни на какое снисхождение рассчитывать не мог. И разве мог такой человек, как Тиниус, не поделиться своим богатым опытом? И разве мог устоять перед искушением насолить судейским?

В Тиниусе погиб блестящий адвокат. И он, специально ради возможности беспрепятственного общения со своим подзащитным, измыслил секретный язык перестукивания, с которым ознакомил соседа. При этом он изловчился вплести сообщение в мелодию походной песни, которую напевал, чтобы ввести в заблуждение охранников.