Михаило Лалич - Избранное

• Название: Избранное
• Автор: Михаило Лалич
• Издательство: Прогресс
• Жанр: О войне
• Год: 1980

Михаило Лалич — один из крупнейших писателей современной Югославии, лауреат многих литературных премий, хорошо известен советским читателям. На русский язык переведены его романы «Свадьба», «Лелейская гора», «Облава».

Лалич посвятил свое творчество теме войны и борьбы против фашизма, прославляя героизм и мужество черногорского народа.

В книгу включены роман «Разрыв» (1955) и рассказы разных лет.

---

Похоже, Анджа не едет на коне: или ведет его под уздцы, или гонит перед собой — голос слышится сверху:

— Ну, ну, голодненький ты мой! Ах, срамота моя, до чего же ты обленился! Наверх, наверх, тебе говорю! Чтоб ты провалился! Ну чего стрижешь ушами? Пушки это, они далеко и нас не заметят, а если и заметят, не попадут. Пусть себе бухают!

Сначала Джина увидела копыта, а потом и самого коня. Конь вез какую-то странную поклажу: на нем сидел огромный паук под драной холстиной, с длинными ногами: одни — черные, другие — белесые. Джина разглядела забинтованную голову, потом вторую без бинтов и без шапки, склонившуюся коню на шею; ноги были какие-то разные, и по крайней мере три руки: две ухватились за гриву, а третья вцепилась в седло. «Двое, — вдруг поняла Джина и ужаснулась: — Неужто ее сыновья?! А кому же еще быть? Кто сейчас станет заботиться о ближнем, когда и о себе не в состоянии позаботиться! Конечно, это ее сыновья, по ней видно». Джина, задрожав, опустила голову, чтобы Анджа ее не заметила. «Пусть идет, — сказала она про себя, но так, словно говорила кому-то другому, — незачем к ней со своим горем лезть, а помочь нет сил…» Но тут же ее взяла досада на свою беспомощность: «Если и погибнем, нечего малодушничать! Каждую минуту люди гибнут, горе общее, и Анджа это знает…»

Джина задержалась, вздохнула, собралась с силами, чтобы крикнуть, а когда услышала свой голос, ей показалось, что кричит она слишком громко:

— Эй, тетка Анджа, тяжело раненные твои?

Анджа оглянулась, поискала взглядом, кто ее звал, и не нашла.

— Кто меня зовет? Или послышалось?

— Это я, тетка Анджа, неужели не узнаешь?

Анджа увидела Джину и, с трудом узнав, улыбнулась.

— Ах, это ты, Джинка! Жива-здорова!

— Да, жива еле-еле, а здоровья нету…

— Есть, есть, будет и здоровье и веселье! Раз идешь, значит, все будет!

— Раны-то тяжелые? — снова спросила Джина.

— Тяжелые! Раненому тяжко и в мягкой постели, в госпитале, где тебе и инструменты и лекарства всякие боль смягчают. Мучается раненый, моя Джинка, и когда все стараются облегчить страдания; когда врачи и санитары целый день суетятся вокруг него с бинтами да перевязками, чтоб было сухо да чисто, а я Мировича в грязной канаве подняла — и попробовал пойти было сам, да по дороге силы оставили…

— Это тот Мирович, что из Уганя?.. Он родня тебе?

— Сосед — самая ближняя родня. И он моих посреди дороги не бросил бы.

— А я подумала, это твой сын: сейчас каждый только о своем и печется!

— О сынах ничего не знаю, не легче им, чем другим, да и не должно быть легче!

— А второй кто? Что-то я не знаю его. И он из Уганя?

— И я не знаю. Сдается, далматинец.

— Почему думаешь?

— Помнится, вроде бы далматинцы просили прихватить его вместе с Мировичем. За рекой, внизу это было, сами измученные… Посадили его на коня и исчезли. Да что там, у них есть дела поважнее. А с этим и я справлюсь! Ну, счастливо! Эй, живее!.. Только бы эта злосчастная кляча перенесла их через перевал, а там полегче будет.

— И ты, дорогая тетка Анджа, думаешь, это последний перевал?

— Какой-нибудь наверняка будет последним — этот или другой.

— И думаешь, будет легче?

— Должно быть, а как же! Когда-нибудь ведь должно стать легче!

— Если этот не последний, до другого я не дойду.

— Последний, говорю же тебе. Пойдем со мной!

— Не могу, тетка Анджа, ты слишком быстро идешь.

— И нужно быстро, моя Джинка, нужно… Давай руку и пойдем.

— Нет, не надо! У тебя не десять рук, чтобы всем помогать.

В надежде, что потом догонит Анджу — только с силами соберется, — Джина остановилась передохнуть. Дождь кончился. Вроде бы совсем, ни капли не падало. Но стоило кому-то упомянуть об этом, как на людей обрушился косой ливень — точно в наказание за легковерие. «Нужно всегда лукавить, — подумала Джина. — Если понадеешься на что-нибудь, молчи, не говори другому. Но кому другому?» — спросила она себя и не нашла ответа. Тучи не расходятся, висят вниз головой. Плечами уперлись в леса, головы к потокам нагнули, морды в долины опустили — вынюхивают людей, дышат им в затылки.

— Хорошо, что тучи низко, — до Джины доносятся голоса проходящих мимо людей.

— Самолетов будет меньше, а то и вовсе не прилетят.

— Черта с два! И вчера тучи были низко, а они весь лес прочесали. Как знать! Ничего не известно.

— И им нехота в такую погоду лететь. Если и прилетят, целиться не смогут. И то дело.

Однако немцы норовят возместить отсутствие самолетов пушками: стреляют и с холма, что за рекой, и из-за зеленых укрытий, и из расщелин в скалах, но торопятся и бьют впустую. Иногда разворотят дорогу, обрушат на людей земляной шквал, а колонна обогнет воронку и снова течет себе, словно река, — проклятая, одержимая река, повернувшая вспять, в гору.

Кто-то толкнул Джину. Она поскользнулась и рассерженно сказала:

— Эй, товарищ, что же ты? Почему не смотришь?

— Сама, милая, смотри! Хочешь, чтобы я за тобой смотрел? Тогда подойди — я тебя подниму.

— Эх ты! Видно, не знаешь ты, что такое товарищество, — сказала Джина.

— Товарищество вместе с хлебом сгинуло, — вмешался в разговор другой.

— Товарищ, дай и мне хлеба, — послышался голодный детский голосок.

— И доброты человеческой нет больше, — добавил говоривший и исчез за поворотом.

— Где черный дяденька, что хлеб раздавал? — спрашивал мальчик. — Он мне не дал.

— Доброта не пропала, — сказала Джина. — Так только кажется, потому что тяжело. Не пропала она и не может пропасть. Вот взять хоть Анджу, нашу Анджу, разве в ней доброта когда-нибудь может иссякнуть… Старая Анджа Тока, помнишь?

— То было раньше, а прошлым не проживешь.

— Анджа — не прошлое. Она здесь, сейчас только вперед прошла.

— Проходи и ты! Проходи или посторонись, видишь — едва ноги волочу.

Люди тащатся, толкают друг друга, опираются на винтовки, хромают, у многих подгибаются колени. Оступясь и падая, они отстают, а то вместо попа читают молитву над умершими и изнемогшими или тут же засыпают, пусть на одно мгновение. Почерневшие от голода, от трав, что выворачивают нутро, хмурые, подавленные, они тащатся друг за другом, согнувшись под дождем, усталые, в перегоревшей рваной одежде, и в душе у них тоже все перегорело от потерь и надежд. Идут по два, по три в ряд, и представляется им, что здесь с ними их далекие друзья: они идут в обнимку, как последний раз перед расставанием выходили из казармы или гимназии, и каждый говорит свое, воображая, что кто-то его слушает. Иные, выбравшись из объятий, вдруг обнаруживают, что не знакомы ни с одним из своих спутников, и, спотыкаясь, рассказывают, как жарили дома печенку, когда кололи свиней. А то встанут на повороте, приложат к виску палец и давай припоминать: где они, что с ними, почему судьба свела их с этими людьми, что им надо на этом перевале, исклеванном пушечными снарядами. Бредут точно лунатики, одни отстают, другие выходят из колонны, чтобы обманом, шуткой или лаской заставить ослабевших подняться и шагать дальше или хотя бы укрыться в ближайшем леске прежде, чем появятся самолеты. Вот оно, товарищество, только уже обессиленное — взмахнет ранеными крыльями, но не взлетает, а лишь уткнется в придорожную лужу…

— Сильная была кобылка… товарищество это… — ворчит кто-то.

Джина оборачивается посмотреть, кто это сказал, чтобы потом допечь за брюзжанье. Но напрасно: тот сморозил и ушел. И никто не знает, кто он и куда скрылся, а может, его нарочно послали сюда, чтобы людей баламутить.

— Держалась кобылка, да устала, — подхватывает другой. А Джине кажется, что это первый изменил голос.

— Не может дальше тянуть… И себя-то ноги не держат, — добавляет третий.

Слова последнего вывели Джину из себя. Она открыла рот, собираясь спросить, кому он подпевает, но поняла, что опоздала, на долю секунды опоздала — другая женщина уже напустилась на брюзгу:

— Что это ты, товарищ, если ты и вправду товарищ, с чужого голоса поешь; подумал бы прежде, чем болтать. Куда бы это нас привели такие разговорчики?

— О чем тут думать? Меня вот сюда привели.

— Подумаешь, «привели»! Привели туда, куда привели…

— Нет больше товарищества, было, да сплыло…

— С голоду подохло — в руке кости оставило.

Джина стоит озадаченная, безуспешно пытаясь понять, о чем идет разговор. Начали вроде с чего-то далекого, что не имеет отношения к голоду, а теперь и сумерки вдруг сразу сгустились, и какие-то люди заговорили о голодных детях. Часто вот так случается — чуть стемнеет, и Джина внезапно оказывается в пустой школе, куда забредают дети, и она целый день ищет и не может найти, чем бы их накормить… Наконец, видя, что не в силах выпутаться, она стоит и смотрит, как дети выныривают из долины и теряются где-то наверху, как в кинофильме, где люди прыгают с крыши на крышу… А здесь, поскольку крыш не хватает, приходится довольствоваться облаками, а они порой так раскачиваются и уворачиваются, того и гляди поскользнешься и свалишься, как лягушка с кувшинки. «Отправились на седьмое небо… — шепчет про себя Джина. — А людей-то много, и всё уже занято теми, что раньше пришли, и последним не остается ничего другого, как идти на девятое небо или еще дальше. Мне, раз я все время отстаю, места и в самом конце не найти… И еще неизвестно, есть ли деревни на этом самом конце, то есть существуют ли небеса для усталых. Плохо, что усталость моя ни на что не похожа. Вначале была тоска, потом она перешла в сильную боль. Как госпиталь с ранеными — там всегда неразбериха, которая сама собой увеличивается и всюду вызывает такую же неразбериху. Бросить раненых мы не можем, их скапливается все больше, а здоровых остается все меньше; раненых — все больше, а здоровых — все меньше, так и идет, пока в конце концов… Что?..»