Михаило Лалич - Избранное

• Название: Избранное
• Автор: Михаило Лалич
• Издательство: Прогресс
• Жанр: О войне
• Год: 1980

Михаило Лалич — один из крупнейших писателей современной Югославии, лауреат многих литературных премий, хорошо известен советским читателям. На русский язык переведены его романы «Свадьба», «Лелейская гора», «Облава».

Лалич посвятил свое творчество теме войны и борьбы против фашизма, прославляя героизм и мужество черногорского народа.

В книгу включены роман «Разрыв» (1955) и рассказы разных лет.

---

— Кости, — говорит Дако.

— Еврейские, — подтверждает Шумич.

— И в могиле им не дают покоя, — говорит Кум.

От кладбищенской тишины и черепов веет чем-то потусторонним, словно слышится замогильный шепот, от которого волосы встают дыбом. Неважно, что сейчас день, в ярком, слепящем глаза мареве все неясно, как ночью. Неважно и то, что рядом город, что вокруг этого острова громыхают машины, хотя все держатся от него подальше. Будто избегают его и тем придают мистический смысл этому пустырю с разрытыми могилами и оголенными скелетами. Засунув руки в карманы, люди с ужасом оглядываются, как бы к чему не прикоснуться. А ведь не какие-нибудь неженки, субтильные души, многие из этих людей стреляли и попадали в живые мишени, видели, как мучают людей, и порой помогали палачам, но там было все по-иному. Там были живые опасные враги, которые могли защищаться или хотя бы ускользнуть. Здесь же все неустойчиво, в любое мгновение может чем-то обернуться, превратиться в сон. Здесь все смотрит на нас грустными, еврейскими глазами загробного, давно прошедшего мира, а под ногами, как веточка, нет-нет хрустнет кусочек черепа.

Часовые и те будто смущены, молча чистят подошвы о край поваленного памятника. Ждут. Потом начинают ворчать, что привезли нас сюда не глазеть по сторонам, а работать. Что поделаешь? Шумич берет на себя обязанности прораба.

Он приказывает сложить в тень у стены сумки и одежду, меня назначает их сторожить. Дано он тоже дает легкую работу — очистить въезд в ворота, а Почанина оставляет при себе переводчиком. Вместе с остальными складывают из мраморных плит платформу, чтобы легче затем загружать машину. Когда кузов наполнен, шофер садится за руль и уезжает. Притащили еще с десяток памятников и в ожидании грузовика расположились вдоль стены. Сидим в тени, покуриваем, бросаем в могилы окурки. Струйки дыма тянутся снизу: уж не печальные ли души покойников подхватили кинутые окурки?

— Неужто и наши могилы вот так?.. — беспокоится Дако.

— Наши могилы далеко, — замечает Шумич.

— Смотря у кого, — говорит Кум. — У некоторых и близко.

— Наши раскапывать не станут, — успокаивает Почанин.

— Почему не станут? Ихние же разрывают, а они были господа поважней, — допытывается Дако, желая увериться.

— Какой им прок! — говорит Шумич. — Что они найдут в наших могилах? Вошь на аркане да блоху на цепи! Другое дело здесь, тут и банкирские челюсти, и золотые зубы купеческих жен, серьги, запонки, цепочки, перстни. Наверно, кое-что перепало и тем, кто здесь работал.

— Очень гадко брать такие вещи, — замечает Дако.

— Еще гаже, когда голодно, — говорит Кум.

Рост в обмене

I

Нас заметили дельцы черной биржи и начали; собираться за стеной. Их интересуют ремни и перстни, джемперы и безрукавки, все, что из кожи, шерсти, металла, — одним словом, все, что можно продать или как-то сбыть. В цене итальянские зимние сорочки, и не только новые, можно и ношеные, не презирают и рваные, неважно, если не стиранные. У меня создается впечатление, что они не столько стремятся к наживе, сколько, торгуясь и рядясь, хотят скоротать время и кстати не потерять квалификации, поскольку остались без настоящего дела. А может, в них переселились души тех, из ям, и жаждут приобрести любой товар, они готовы купить даже одеяльце у Дако. Он артачится: зима, дескать, идет, а он надеется встретить ее живым. Кто-то продает новые ножницы, кто-то одежную щетку, которую стащил в помещении лагерной администрации. Вспомнил и я про куртку главаря четников Шкора из серого дурмиторского сукна. Решаю привезти в следующий раз, надо подкормиться, раз уж готовлюсь к побегу. Шумич вытаскивает из сумки оловянные тарелки, которые вчера стянул при кормежке, и, не торгуясь, получает десять тысяч драхм.

— Много отхватил, — замечаю я.

— Много, когда бьют, а это только что не подарил. Через неделю будут стоить в три раза дороже.

— Тогда почему не подождал?

— Не могу носить в сумке, мешают думать и воровать. До воскресенья еще что-нибудь украду и продам. Особенно когда почувствую, что у меня пусто и в сумке, и в брюхе.

— И долго думаешь так промышлять?

— Здесь сам климат настраивает на обмен, а что менять, если не украдешь? Пока мы здесь и пока немецко-греческое правительство, желая осчастливить народ, каждую неделю печатает вороха кредиток, нам, братец ты мой, придется воровать. К тому же, если я стану питаться скудно, то и мысли у меня будут скудные, и, чего доброго, я упреподоблюсь, а это мне не к лицу.

У ворот поставил круглый столик булочник: голова у него совсем как у Вейсила из Берана, будто оторвал ее и положил к себе на плечи. Там же устраивается со своей тележкой мороженщик. Они стараются перекричать друг друга, нарушают мертвую тишину и выводят нас из подавленного состояния. Шумич угощает всех, у кого нет денег, мороженым, даже часовых. Я бросаю на него взгляд, полный укора: почему, дескать, угощаешь врагов и сволочей.

— Знаю, что думаешь, — говорит он, — но ты не прав.

— Почему?

— Другие времена.

— Времена всегда другие, но принципы менять так легко не следует.

— Главный мой принцип — выбраться отсюда!

— Я не согласен!

— Конечно, для тебя главное — остаться принципиальным. Вот и оставайся!

Крики продавцов привлекают темнокожих курчавых ребятишек. Почти все они босые, в драных рубашонках, но им на это наплевать. Их внимание целиком поглощено необычными людьми с севера, которые и говорить-то не умеют, а только что-то лопочут. Лет через десять, а может и больше, сербы будут им представляться чем-то из области фантазии, а черногорцы некими мифическими существами, которые однажды им привиделись на разрытом еврейском кладбище: большими живыми скелетами в рубищах, они много курят и угощают детей мороженым…

Наконец возвращается наш грузовик. В кузов наваливают новую партию мраморных памятников. По приказу мы собираем свои торбы и шапки, карабкаемся наверх и усаживаемся, хочешь не хочешь, на надписи, которые не умеем прочитать. Жизнь любит надругаться над тем, что претендует на вечность, в первую очередь над памятниками. Мы не в претензии, что~ нас везут: будем хотя бы знать, куда идет этот мрамор.

Шумич думает, что будут ремонтировать волнорезы на пристани, пострадавшие от бомбардировок. Почанин утверждает, что он идет на постройку бункеров, хотя и сам в это не верит. Мы едем к южному пригороду — значит, не волнорезы! Минуем узкие ворота, оставшиеся со времен турок, виллы с балконами, виноградные беседки, сады, дачи с зелеными бородами плюща… Прохожие в сандалиях на босу ногу, с непокрытыми головами, курчавые и пучеглазые, прижимаются к стенам, чтобы не задела машина. Лица озабоченные и усталые, в глазах проглядывают страх и ненависть. Губы шевелятся: знаю, что бранятся, и кажется мне, что по-нашему.

Лагерь с его Доктором, радикалами, Судьей и Бабичем кажется мне сейчас чем-то нереальным. Окружающая меня жизнь — безымянная, мрачная бурлящая пучина. Я в ней маленькая, ничтожная песчинка. Чуть побольше или поменьше — не все ли равно? Важно лишь то, что я все вижу.

Дорога ведет вас в желтые нивы, где пшеница уже сжата, а на межах растет инжир. Полежать бы сейчас под ним, может, набрался бы сил, чтоб уйти. У южного пригорода Салоник греется на солнышке отделенное от города долиной село Пилея. Над ним церковь, кладбище и окруженная оградой терраса. Близ дороги на Арней среди густых сосен в парке стоит дворец. Я мечтаю ощутить запах хвои, но машина сворачивает на новое шоссе и останавливается на террасе, отведенной для немецкого военного кладбища. Его планировали сделать большим и помпезным, более внушительным и красивым, чем на Зейтинлике, где хоронят врагов. Потому и отведена ему большая площадь, и треть ее уже занята свежими могилами.

Директор кладбища унтер Ганс, в очках и с кожаной перчаткой на левой руке, указывает место, где следует рыть новые могилы. Он дает нам доску и веревку с колышками: могилы должны быть как по нитке, чтобы мертвые немцы и в земле были построены в шеренги и уходили бы в вечность, как на парад.

Шумич на клочке бумаги чертит план кладбища, систему недавно установленного водопровода, дорожки, размечает участки по двадцать могил в каждом. Ганс интересуется, не специалист ли он, и на утвердительный ответ радостно ржет как лошадь и хлопает Шумича по плечу. Мне муторно смотреть на это дружеское похлопывание, я беру лопату и принимаюсь разравнивать землю. Шумич, уже назначенный надсмотрщиком, вырывает у меня лопату из рук и указывает на резиновый шланг для поливки.

— Будешь поливать газон с Дако.

Так начинает каждая власть — с обещаний и даже уверений помогать слабым; потом, укрепившись и отупев, видит, что лучше и легче свернуть на противоположный путь и опираться на сильных.