Мордехай Рихлер - Улица

• Название: Улица
• Автор: Мордехай Рихлер
• Издательство: Еврейское слово
• Жанр: Современная проза
• Год: 2005
• ISBN: 5-900309-36-3

В своей автобиографической книге один из самых известных канадских писателей с пронзительным лиризмом и юмором рассказывает об улице своего детства, где во время второй мировой войны росли и взрослели он и его друзья, потомки еврейских иммигрантов из разных стран Европы.

---

Трудности военного времени, похвальная склонность протестантов обходиться тем, что есть, пошли на пользу как евреям, так и франко-канадцам. Евреям, у которых не было траурной каймы под ногтями, разрешили преподавать в протестантских школах, а франко-канадцы, прозябавшие в захудалых клубах и на провинциальных пустырях, прорвались в Международную бейсбольную лигу. Жан Пьер Руа в какой-то год выиграл двадцать пять игр за «Монреаль ройялз», а совсем молодой парнишка Стэн Бреар — он был хороший шортстоп, но уж очень фигурял — играл у них целый сезон. Насколько помню, все спортсмены из франко-канадцев, о которых мне доводилось слышать, были легкоатлетами. Имелся, правда, и отличный хоккеист Морис Ришар, а также изворотливый мухач Дав Кастилу, ну и, конечно же, всеобщий любимец — борец Ивон Робер, который неделю за неделей клал на обе лопатки блондинистых англосаксов в «Форуме».

Если не считать уличных потасовок в детские годы и того, что вычитывал из колонок спортивных новостей, я знал о франко-канадцах, лишь что они — шуты гороховые. Один наш учитель — он был шотландец — любил потешать класс, читая написанные на франко-канадском диалекте — нам казалось, он мало чем отличается от ломаного языка дяди Тома, — стихи Уильяма Генри Драммонда «Малыш Батист»[84].

Вообще-то если мы кого и недолюбливали, и побаивались по-настоящему, так только англосаксонских протестантов. «Что у них на уме, у этих кислых рож, — говорили наши, — разве их понять?» Мы сознавали, что это их страна, ну а перепейся они, как знать, что они выкинут?

Мы, те, кто жил по соседству с Главной, были грубиянами, забияками. Плюс к тому — зазнайками. И тем не менее стоило явиться самому ничтожному, жалкому пожарному инспектору страховой компании, и даже самый нахальный торговец с нашей улицы лез за десяткой или бутылкой, отвешивал поклон и именовал его не иначе как «сэр».

После школы мы бегом бежали вниз, на Главную, — сразиться в бильярд на Рейчел или на Маунт-Ройял. В те дни, когда мы решали прогулять школу, мы садились на пятнадцатый трамвай и ехали до улицы Св. Екатерины — и каких только развлечений там не было. Хочешь — играй на автоматическом бильярде, хочешь — смотри допотопные фильмы со стриптизом за пять центов в «Серебряных утехах». А нет — так смотри в «На полдороге» или в «Хрустальном дворце» программу из двух фильмов, и вдобавок к ней можешь перед кино поглазеть на танцевальные номера с полураздетыми девушками — за все про все тридцать пять центов. На этом перекрестке Главной кишмя кишели бродяги, попрошайки и проститутки. По обеим сторонам улицы круглосуточно сдавались «Комнаты для туристов», здесь все пропиталось запахом жаренной на прогорклом масле картофельной стружки. Грубые, небритые парни в ковбойках кучковались у дверей забегаловок и дешевых кафешек. В воздухе пахло насилием.

Помнится, нас всегда старались отвадить от Главной. Наши деды и бабки, отцы и матери приплыли сюда в трюмах из Румынии или на пароходах, предназначенных для перевозки скота, из Польши с пересадкой в Ливерпуле. Не успев толком развязать узлы и распаковать фибровые чемоданы, они уже обдумывали, как устроить лучшую, более интересную жизнь для нас, детей, рожденных в Канаде. Главная сойдет для них, но не для нас — вот уж нет, и надо неустанно бороться за то, чтобы выбраться отсюда, твердили они изо дня в день. Главная сойдет для лодырей, пьяниц и (Боже упаси!) неудачников.

В предвоенные годы нашим идеалом — и тут мы мало чем отличались от любого гетто Америки — был доктор. Доктор — без особых на то оснований — считался верхом учености и изыска. В ту же пору начался слишком хорошо знакомый, мучительный процесс отчуждения рожденных в Канаде детей от родителей-эмигрантов. Наши старшие родные и двоюродные братья уезжали учиться в университеты и по возвращении обнаруживали, что родители говорят с чудовищным акцентом. Ребята помоложе, вроде меня, и то ходили в «их» школы. А там учили, что священники внесли неоценимый вклад в освоение и развитие страны. Что среди них были и герои. Однако у наших родителей были другие воспоминания, другие представления о священниках. В школе нам внушали, какой славной вехой истории были Крестовые походы, дома нам излагали кровавую подоплеку этой истории. И хотя что ни день мы в синагоге желали долгих лет жизни лорду Твидсмьюиру, нашему генерал-губернатору, многие из нас знали, что он не кто иной, как Джон Букен. С самого начала у них была своя история, у нас — своя. У них свои герои, у нас — свои.

Наши родители подходили с особой меркой — «Хорошо ли это для евреев?» — ко всему: к людям, к событиям. С этой точки зрения они оценивали и политику Маккензи Кинга[85], и розыгрыш кубка Стэнли, и землетрясение в Японии. К примеру: если Кубок Стэнли выиграют монреальские «Канадьен», то-то взбесятся торонтские англосаксы, а пока англичане и французы грызутся, им не до нас, — следовательно, для евреев хорошо, чтобы Кубок Стэнли выиграли «Канадьен».

Мы пребывали в убеждении, что распри между двумя канадскими культурами, английской и французской, нам только на пользу, при этом мы не хотели равняться ни на Англию, ни на Францию. Мы устремили свои взоры на Соединенные Штаты. Настоящую Америку.

Америка для нас — это были Рузвельт, Ешива-колледж[86], Макс Баер[87], пластинки Микки Каца[88], еврей в Верховном суде, «Джуиш дейли форвард»[89], Дубинский[90], миссис Нуссбаум[91] из «Проулка Аллен» и Грегори Пек[92], ну такой душка, в «Джентльменском соглашении». О чем говорить, в США еврею доверяют писать речи для президента. Родственники, съездившие в Америку, клялись, что в Бруклине своими ушами слышали, как полицейский говорил на идише. В Америке имелись и гостиницы в Катскиллских горах, и еврейские мыльные оперы по радио, и прежде всего этот край радостей земных — Флорида и Майами. В Монреале, если фабриканту было не по карману проводить каждую зиму в Майами, его не считали за человека.

Управляли нами из Оттавы, имела над нами власть и Британская корона, но столицей нашей был Нью-Йорк. Успех означал (и по сей день означает) признание в Нью-Йорке. Для боксера — матч в Мэдисон-сквер-гарден[93], для писателя или художника — хвалебные рецензии нью-йоркских критиков, дня делового человека — калифорнийский загар, для комиков — и сегодня — участие в программе Эда Салливана[94], для актеров — серьезную роль не на Стратфордском фестивале[95], а на Бродвее, еще лучше — главная роль в голливудском телевизионном сериале (скажем, как у Лорна Грина в «Золотом дне»[96]). «Их» Канада, Канада за пределами нашего мирка, интересовала нас постольку, поскольку она влияла на нашу жизнь. При всем при том мы стремились поразить гоев. Если их время от времени срезать — им это только на пользу. В результате, хотя мы втайне считали, что еврейскому мальчику не место на бейсбольном поле или боксерском ринге, нас радовали — и еще как! — успехи, к примеру, Кермита Китмана, полевого игрока «Монреаль ройялз», и мухача Макса Бергера.

Такие улицы, как улица Св. Урбана и Утремон, где жили нарождающийся средний класс и богачи, представляли собой почти замкнутый мирок. С гоями никаких отношений, если не считать деловых, у нас практически не было. И отнюдь не по причине болезненной замкнутости или дурацкой робости. В предвоенные годы в Канаде распоясались неофашистские группировки. В США действовали отец Кофлин[97], Линдберг[98] и другие. У нас — Адриан Аркан[99]. Приемы у них были примерно одинаковые. Я помню и свастики, и надписи «А bas les Juifs»[100], намалеванные на Лаврентийском шоссе. Имелись и пригороды, и гостиницы в горах, и загородные клубы, куда нас не очень-то допускали, и пляжи, где висели объявления «ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО ДЛЯ ХРИСТИАН», и университетские квоты; время от времени на Парк-авеню случались и стычки на расовой почве. Демократия, призывавшая нас на свою защиту, была несовершенной и нас не жаловала. В Канаде — отрицать не приходится — нам жилось лучше, чем в Европе, тем не менее страна эта принадлежала им, а не нам.

В войну я был мальчишкой. Припоминаю плакаты в окнах табачных лавок: «У СТЕН ЕСТЬ УШИ», «ВРАГ — ПОВСЮДУ». В памяти встают мои родители, дядья и тетки, щелкающие по вечерам в пятницу орехи в ожидании, когда же эта парочка, лучшие друзья евреев, Рузвельт и Уолтер Уинчелл[101], кончат разговоры разговаривать и вступят в войну. Мы восхищались англичанами — вот уж кому храбрости не занимать стать, но больше надеялись на американскую морскую пехоту. Нам, взлелеянным Голливудом, представлялось, как парни, капля в каплю похожие на Джона Уэйна[102], Гейбла[103] и Роберта Тейлора[104], сокрушают немецкие «тигры»; Ноэль же Коуард[105], Лоуренс Оливье[106] и т. д. — они играли в выходящих один за другим английских фильмах о войне — были люди как люди со своими слабостями. Вот почему в день Перл-Харбора мы — правда, ненадолго — возликовали: война, что и говорить, внесла сумятицу в умы. В других странах наших родственников — их помнили лишь наши деды и бабки — убивали.