Петер Ярош - Тысячелетняя пчела

• Название: Тысячелетняя пчела
• Автор: Петер Ярош
• Издательство: Радуга
• Жанр: Современная проза
• Год: 1982

Автор — известный словацкий прозаик, серьезно заявивший о себе в 70-е гг. Действие его романа-эпопеи происходит на стыке XIX и XX столетий, вплоть до конца первой мировой войны, вызвавшей подъем национально-освободительного движения, в результате которого Чехословакия обрела государственную независимость. История семьи Пихандов как в фокусе отражает судьбы многих поколений словаков, страдавших под игом королевской Венгрии и Австро-Венгерской монархии.

---

— Так вот он каков, твой Дебрецен?! — злобно вскричала она.

Само, старший Мартинов сын, прибежал последний и в изумлении спросил детей:

— Что тут стряслось?

— Отец у тебя народился! — ответили дети.

Кристина и Валент расплакались, а люди кругом стали переглядываться, давясь от смеха, и под конец дружно расхохотались. А пока они смеялись и гоготали — Ружена не ленилась. Надавала тумаков Мартину — он-то принародно и не думал отбиваться, — всласть оттаскала за волосы хмельную Желку, потом порядком накостыляла ее. Но чем больше Ружена усердствовала, тем громче смеялся народ. Мартин словно только теперь понял, что полой водой выбросило их прямо на площадь в Гибе. Украдкой оглядел он и кита. Смех меж тем унялся, Ружена притихла, и Мартин обласкал детей, поздоровался с товарищами и односельчанами. Вопросам конца-краю не было. А чтоб ни одно слово не затерялось под открытым небом, все мужики подались в корчму к Гершу. Корчмарь на сей раз угощал, правда, дешевой палинкой — зато да даровщину. Мужики сгрудились вокруг Мартина. И тот стал рассказывать, как наладился пешком в Штрбу к товарищу, как на лугах залюбовался грибами, как потянуло его в долину, а там…

Резко хлопнули двери.

Мартин умолк, поднял голову. В дверях стояла Ружена с детьми и почти шепотом, но тем жестче выговорила:

— Домой!

Мартин встал, а мужики давай его удерживать.

— В другой раз, в другой раз! — пообещался он и ушел.

А дома после долгих клятв помирился с Руженой. В конце-то концов она осталась еще в прибытке: когда Мартин пораспродал половину доставшегося ему китового мяса, они оплатили все свои протори и долги в лавке и корчме и купили барана. Да вот дела: в этом китовом брюхе, видать, было зябко: Мартин подхватил жуткий насморк и всю неделю начихаться не мог. Сопли чуть не задушили его и так хлестали из носа, словно вздумали его покарать…

Чихнул он и сейчас. И еще раз.

Проснулся.

Он сел и услышал, что парни, Само и Валент, все еще возятся с дровами. Встал, напился тепловатой воды, поглядел на сыновей — уж больно они суетились в работе. Голова у него, трещала, в висках стучала кровь.

— Рыбы, рыбы, одни рыбы, — ворчал он. — К дьяволу все эти рыбы, чтоб их черт сожрал вместе с костями… Пропади они пропадом! Холера им в печенки! А может, это и впрямь дурной знак?! Ежели кому снится вода и рыбы, не иначе как навалится на него какая срамота с бабами: никак Ружена забрюхатела?! Или Жела нагуляла от меня ребятенка?! Черт дери все эти рыбы, чтоб у них плавники отсохли, чтобы вода им смердела!

Мартин Пиханда с трудом поднялся, причесался перед зеркалом, напялил на голову шляпу. Потихоньку вышел из дому. Старался ускользнуть со двора неприметно, чтоб сыновья не увидели. И уж казалось — вот она, удача, да вдруг его нагнал голос Валента:

— Отец, а ты куда наладился?

— Махра вся вышла! — бросил он через плечо, остановившись.

— Ты это серьезно не хочешь, чтобы мы пошли вечером на танцы?

— Ступайте, ступайте, — улыбнулся он. — До вечера небось управитесь. И я, как ворочусь, пособлю, — добавил многообещающе. — Ну а ежели убрать дровишки не успеете, придется уж на той неделе поднажать, — подчеркнул он примирительно. Парни обменялись взглядами, но не успели и слова вымолвить, как отца и след простыл.

Желу Матлохову Мартин нашел в саду. Он оперся на изгородь, сдвинул шляпу на затылок и начал издалека:

— Жела, голубка моя, все ли с тобою ладно?

Она подняла от цветов голову, уставилась на него оторопело и наконец выпрямилась. Потом двинулась к нему, но в двух шагах остановилась. Оглядела с ног до головы.

— Надрался! — обрушилась она на него. — Только и знаешь добрым людям зло чинить, обиды наносить.

— Да ты что! — смутился он, растерянно улыбаясь. — Просто спрашиваю, все ли у тебя в порядке?

— А что мне сделается? — изумилась Желка и саму себя оглядела с любопытством.

— Ну, стало быть, не сердись на то, что тебе скажу, — начал он в обход, — я только узнать хотел, Желка, уж не в том ли ты, черт дери, интересном положении…

— Я?! — вскинулась Жела и обронила на землю цветок.

— Видишь ли, снилось мне, значит, что ты от меня нагуляла, — выпалил Мартин, отбросив уже всякую робость.

— Ах ты старый осел, чурбан, брандахлыст, — набросилась она на него, как только опамятовалась. — Гнусный ты распутник, сам знаешь небось, сколько лет ты ко мне носа не кажешь! Разум у тебя, никак, повредился или ты его начисто потерял? Ух ты, географ! Болван! Гори-гори, глобус! Убирайся с глаз моих! А ну, живо!

— И уйду, дуреха ты, экая сквернавка! До самой смерти на тебя не взгляну!

Отвернувшись, он поспешно ретировался — а что было делать! Жела принялась бросать в него комки чернозема — ничего поувесистей под руку не попало. Злилась, из себя выходила. Только очутившись под прикрытием соседних домов, Мартин чуть успокоился. На душе было печально, будто он понес тяжелую утрату. Дома забился в свой уголок посреди географических книг и карт, напечатанных по-словацки, по-чешски, по-венгерски, по-немецки, по-польски, по-русски. Стал перебирать их, и вдруг ему так взгрустнулось, что навернулись слезы. Он громко завздыхал:

— Ах, Мадагаскар, Занзибар! Земля моя, до чего ты мне дорога! И ты, география моя, уж тебя-то из рук я не выпущу, только ты верной мне и осталась! Вместе со мной тебя похоронят! Эх, Цейлон, Ява, Австралия!

4

Местная пожарная команда любила устраивать не реже одного раза в год, обыкновенно на Петра и Павла, знаменитое на всю округу многолюдное гулянье. И в тот тысяча восемьсот девяносто первый год не было никакой причины отступать от сего доброго обычая. Одетые в форму пожарные уже после обеда украсили у Герша самое просторное помещение, в котором одновременно могло отплясывать по меньшей мере сто пар, еще сто человек на них любоваться, а тридцать других при желании распивать пиво у стойки.

Гибчане словно уже загодя знали, еще когда только ставили постоялый двор, сдаваемый теперь внаем Гершу, что в нем не раз придется вместиться почти всему селу. Поэтому кроме квартиры для корчмаря и неизбежного просторного шинка, выстроили на постоялом дворе еще и обширное помещение для общинных сходов, танцев и увеселений, и две другие комнаты — поменьше, где устраивались собрания разных кружков, а то и уединенные встречи. В сводчатых помещениях под кровлей могли провести ночь случайные путники, бродяги, возницы или купцы.

Корчмарь Герш то и дело заглядывал в самую большую залу, и его добрая, хоть и прижимистая еврейская душа, наконец пересилив себя, раскрылась в избытке доброты и расщедрилась на угощение.

— Только осторожно, друзья, осторожно, — упреждал он веселых пожарников, поднося им по изрядному шкалику палинки, — окна, глядите, не побейте!

— Не бойтесь, пан Герш, — поручился молодой Надер, — я лично за всем присмотрю!

Корчмарь вопрошающе взглянул на него. В самом деле, молодой Надер любил за всем присматривать, а пуще всего за младшей, несказанно красивой дочерью Герша — Мартой. Да и сама Марта, пожалуй, была тому рада: встретившись ненароком, они останавливались и — средь бела дня и посреди дороги — глядели друг на дружку, глаз не могли отвести. То пальцами коснутся легонько один другого, по лицу погладят, как-то даже коротко поцеловались — вот и все. А однажды и перемолвились словечком в мимолетном объятии.

— Быть бы мне евреем, — сказал Йозеф Надер. — Ах, как бы я хотел, моя Марта, быть евреем!

Она судорожно обняла его.

— Быть бы мне христианкой, — шептала и она на груди у него. — Ах, как бы я хотела быть христианкой!

И еще долго после того, как они разомкнули объятия, била их дрожь. Йозеф Надер не выдержал — кинулся к корчмарю Гершу.

— Пан Герш, я люблю вашу Марту, — настойчиво твердил он. — Перейду в иудейскую веру, талмуд вызубрю, по-древнееврейски научусь, идиш выучу…

Корчмарь Герш поглядел на него в изумлении.

— Йозеф, Йозеф! — покачал он головой. — Да сознаешь ли ты, что говоришь! Уж оставайся христианином, раз им народился. Что бы сделал со мной твой отец, если бы ты перешел в иудейскую веру? Что бы с тобой сделал? Обоих пристрелил бы, а?!

Йозеф ушел опечаленный.

Старый Герш и старый Надер не раз встречались потом и втихомолку беседовали, словно братья родные. Мудрили, судили-рядили, как бы похитрей оторвать молодых друг от друга, за какого еврея выдать поскорее красавицу Марту и с какой христианкой поскорей окрутить молодого Йозефа Надера. Но Марта и Йозеф наотрез отказались покориться, и их упорство росло день ото дня. Когда же молодой Йозеф Надер, отозвавшись на просьбу Герша, пообещал за всем присматривать, корчмарь, хоть и верил парню, вопрошающе взглянул на него и, внезапно погрустнев, без слова удалился. Вошел он к себе в квартиру задумчивый, но в кругу семьи словно бы забыл обо всем. Радовался, что они опять все вместе. Ведь ради этого увеселенья он уже загодя позвал домой с чужедальней стороны сыновей, Павола и Даниэля, и старшую дочь Марию — подсобить ему, матери и Марте в корчме. Он собрался было потолковать с женой и детьми, кое-какие советы подать, но понял, что нет в том нужды: за долгие годы все свыклись со своими обязанностями. Жена готовила, дочери мыли рюмки, сыновья разливали палинку по бутылкам. Он поглядел на Марту, и сердце его сжалось в печали — чуял, что она единственная способна отречься от веры отцов. Он тихо подошел к ней, ласково коснулся плеча. Она повернула к отцу прекрасное свое лицо и в глазах у него увидала слезы.