Джек Керуак - Доктор Сакс

• Название: Доктор Сакс
• Автор: Джек Керуак
• Жанр: Контркультура
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-389-03490-7

Впервые на русском — книга, которую Керуак называл самым любимым своим детищем. Этот роман-фантазия, написанный в крошечной мексиканской квартирке Уильяма Берроуза, не просто рассказывает о детских годах, проведенных в Лоуэлле, штат Массачусетс; здесь Керуак замахнулся на свою версию гётевского «Фауста». Магнетический доктор Сакс борется с мировым злом в лице Змея из ацтекских легенд, и в ходе борьбы грань между реальностью и вымыслом становится крайне зыбкой.

Джек Керуак дал голос целому поколению в литературе, за свою короткую жизнь успел написать около 20 книг прозы и поэзии и стать самым известным и противоречивым автором своего времени. Одни клеймили его как ниспровергателя устоев, другие считали классиком современной культуры, но по его книгам учились писать все битники и хипстеры — писать не что знаешь, а что видишь, свято веря, что мир сам раскроет свою природу. Роман «В дороге» принес Керуаку всемирную славу и стал классикой американской литературы; это был рассказ о судьбе и боли целого поколения, выстроенный, как джазовая импровизация. Несколько лет назад рукопись «В дороге» ушла с аукциона почти за 2,5 миллиона долларов, а сейчас роман обрел наконец и киновоплощение; продюсером проекта выступил Фрэнсис Форд Коппола (права на экранизацию он купил много лет назад), в фильме, который выходит на экраны в 2012 году, снялись Вигго Мортенсен, Стив Бушеми, Кирстен Данст, Эми Адамс. 2012 год становится годом Керуака: в этом же году, к его 90-летию, киновоплощение получит и роман «Биг-Сур». причем роль самого писателя исполнит Жан-Марк Барр — звезда фильмов Ларса фон Триера.

---

Джек Керуак Доктор Сакс

КНИГА ПЕРВАЯ Призраки потакетвилльской ночи

1

Давеча был мне ночью сон, что сижу я на тротуаре Муди-стрит, Потакетвилль, в Лоуэлле, штат Массачусетс, с карандашом и бумажкой в руке и говорю себе: «Опиши-ка морщинистый гудрон этого тротуара, а еще железные колья Текстильного института[1] или парадное, где вечно сидите вы с Елозой и Джи-Джеем, и не тормози сочинять слова, а коли тормозишь, так тормози лучше подумать о картинке — и при этой работе отпусти от себя рассудок».

Незадолго перед тем я спускался с горки между Гершом-авеню и той призрачной улочкой, где раньше жил Билли Арто, к лавке Блезана на углу, там по воскресеньям парни стоят после церкви в лучшекостюмах, курят, Лео Мартин говорит Сынку Альбержу или Джо Плуффу: «Eh, batêge, ya faite ип grand saiman s'foi icite» — («Святай Порцайка, ну и затянул же он в этот раз проповедь»), а Джо Плуфф, прогнатичный, приземистый, скользом мощный, харкает на крупную камнегальку в мостовой Гершома и валит домой завтракать, ничего на это не сказав (он жил с сестрами, братьями и мамой, потому что старик всех выпер — «Пускай мои кости под дождем растают!» — а сам стал бытовать отшельником во тьме собственной ночи — красные глазки слезятся, старое больное чудовище, скрудж округи) —

Доктора Сакса в его начальных очертаньях я впервые увидал в раннем католическом детстве, в Сентралвилле — кончины, похороны, весь этот саван, темная фигура в углу, если глянешь на гроб покойника в скорбной гостиной открытого дома, где на двери кошмарный лиловый венок. Из дома дождливым вечером выявляются фигуры гробоносцев с ящиком, а в нем старый мертвый мистер Ай. Статуя св. Терезы поворачивает голову в древнекатолическом фильме двадцатых годов, где св. Тереза носится по городу в машине с У. К.-Филдзовыми[2] рискованными вывертами молодого набожного героя, а куколка (не сама св. Тереза, а дамочка-героиня, ее символ) рвет когти к собственной святости, широко раскрыв от неверия глаза. У нас дома была статуэтка св. Терезы — на Вест-стрит я видел, как она ко мне поворачивает голову — в темноте. Да и раньше ужасы Христа из мистерий, где он в покровах и одеяньях человечества тягчайшей судьбы в Крестноплаче по Разбойникам и Нищете, — он стоял в изножье моей кровати, толкал ее как-то темной субботней ночью (в квартире на втором этаже на углу Хилдрет и Лилли, где полно Вечности снаружи) — либо Он, либо Дева Мария склонялась мерцающим профилем своим и ужасом, толкала мою кровать. Тем же вечером шаловливый призрак какого-то Санта-Клауса, он повеселее будет, подскочил и хлопнул моей дверью; ветра не было; сестра принимала ванну в розовенькой ванной субботневечернего дома, а мама терла ей спинку, или настраивалась на Уэйна Кинга[3] по старому радиоприемнику красного дерева, или проглядывала верхние смешилки про Мэгги и Джиггза[4], только что от парнишек с фургончика снаружи (та же парочка носилась посреди краснокирпичного центра города у меня в китайском детективе), поэтому я выкрикнул: «Кто хлопнул моей дверью (Qui a farmez та porte)?», и мне ответили, что никто («Parsonne voyons done»), — и я понял, что меня осаждает призрак, но ничего не сказал; вскоре после мне приснился кошмарный сон о грохочущей красной гостиной, только что выкрашенной странным красным лаком 1929 года, и во сне я ее увидел: вся танцевала и грохотала, как скелеты, поскольку брат мой Жерар населял их призраком, и приснилось, что я с воплем проснулся у фонографа в соседней комнате с загибами Хозяйского Голоса[5] этой машинки из бурого дерева — Память и сон перемешаны в нашей безумной вселенной.

2

Во сне о морщинистом гудроне на углу я видел ее, неотступно, Риверсайд-стрит, где она пересекает Муди и убегает в сказочно богатые тьмы Сары-авеню и Роузмонта Таинственного… Роузмонт: — община, выстроенная на затопляемых речных отмелях, а также на покатых склонах, что возносят ее до подножий песчаного откоса, до кладбищенских луговин и химеричных призрачнополей отшельников Лакси Смита и до Мельничного пруда, такого безумного, — во сне я лишь воображал первые шаги от этого «морщинистого гудрона», сразу за угол, виды Муди-стритового Лоуэлла — стрелочкой к Часам Ратуши (со временем), и красным антеннам центрагорода, и неонам китайского ресторана на Карни-сквер в Массачусетской Ночи; затем взгляд направо на Риверсайд-стрит, что сбегает прятаться средь богатых респектабурбанных дикодомов президентов Братств Текстиля (О! — ) и старушечьих Седовласок-домохозяек, улица вдруг выныривает из этой Американы газонов, и сетчатых дверей, и Эмили-Дикинсоновых учителок, затаившихся за шторками в кружавчик, в неразбавленную драму реки, где суша, новоанглийская скальноземь высокоутесов, макается поцеловать в губу Мерримак там, где он в спешке своей ревет над кипенью и валунами к морю, фантастический и таинственный от снежного Севера, прощай; — прошел налево, миновал святое парадное, где Джи-Джей, Елоза и я ошиваемся, сидючи в таинстве, кое, как я сейчас вижу, громаднеет, все громаднее, в нечто превыше моего Грука, за пределами моего Искусства-с-Огородом, в тайну того, что Господь сотворил с моим Временем; — на морщинистом гудронном углу стоит жилой дом, в четыре этажа высотой, внутри двор, бельевые веревки, прищепки, жужжат на солнце мухи (мне снилось, я живу в этом доме, плачу немного, вид хороший, богатая мебель, мама рада, папа «где-то в карты играет», а может, просто молча сидит в кресле, соглашаясь с нами, такой вот сон) — А в последний раз, когда был в Массачусетсе, стоял средь холодной зимней ночи, смотрел на Общественный клуб и впрямь видел, как Лео Мартин, дыша зимними туманами, вклинивается туда поиграть после ужина в пул, совсем как у меня в мелком детстве, а кроме того, отмечал и угловое жилье, поскольку бедные кануки, мой народ моего Господь-мне-дал-жизнь, жгли тусклые электрические лампочки в буромроком мраке кухни, а на двери туалета изнутри католический календарь (Увы Мне), зрелище, полное сокрушенья и труда, — сцены моего детства — В дверном проеме Джи-Джей, Гас Дж. Ригопулос, и я, Джеки Дулуоз, сенсация местного пустыря и великий раздолбай; и Елоза, Альбер Лозон, Человек-Яма (у него не грудь, а Яма), Пацан Елоза, Чемпион Мира по Безмолвным Плевкам, а еще иногда Поль Болдьё, наш питчер и мрачный водила впоследствии драндулетных лимузинов юношеских причудей —

«Отмечай, отмечай, хорошенько их всех отмечай, — говорю я себе во сне, — минуя парадное, очень внимательно гляди на Гаса Ригопулоса, Джеки Дулуоза и Елозу».

Теперь я их вижу на Риверсайд-стрит в мятущейся высокой тьме.

3

По улице прохаживаются сотни людей, во сне… это Солночь Воскребботы, все они спехуят в «Кло-Соль» — В центре, в реальных ресторанах реальности, мои мать с отцом, как тени на карте меню, сидят у тенерешетки окна, а за ними тяжко висят портьеры 1920-х годов, все это рекламка, на которой говорится: «Спасибо, заходите еще отужинать и потанцевать у Рона Фу по адресу: Рочестер, Маркет-стрит, 467», — они едят у Цзиня Ли, это старый друг семьи, меня знал, дарил нам орехи личи на Рождество, а однажды огромную вазу династии Мин (размещенную на темном фортепиано из салонных сумраков и ангелов в пыльных пеленах с голубками, католичество клубящейся пыли и моих мыслей); это Лоуэлл, за декорированными окнами китаёз — Карни-сквер, бурлящая жизнью. «Ей-бо, — говорит мой отец, похлопывая себя по животу, — отлично мы поели».

Ступай помягче, призрак.

4

Пройдите по великим рекам на картах Южной Америки (откуда Доктор Сакс), доведите свои Путумайо до амазонской развилки Наподальше, нанесите на карту неописуемые непролазные джунгли, южные Параньи амазумленья, попяльтесь на громадный грук континента, вспухшего Арктикантарктикой — для меня река Мерримак была могучей Напо важности прям континентальной… континента Новой Англии. Кормилась она из некоего змееподобного источника, а потом — утроба широченная, изливалась из скрытой сырости, притекала, именуясь Мерримак, в извилистые Уиэровы и Фрэнклиновы водопады, в Уиннипесоки (нордических сосен) (и альбатросова величья), в Манчестеры, Конкорды, в Сливовые острова Времени.

Громоносный утишитель нашего сна по ночам —

Я слышал, как она подымается от валунов стонущим шипом, завывая водой, расхлябь, расхлябь, уум, уум, ззуууу, всю ночь напролет река говорит «зууу, зууу», звезды вправлены в крыши, что как чернила. Мерримак, имя темное, щеголял темными долами: у моего Лоуэлла на скалистом севере имелись громадные древа древности, что покачивались над затерянными наконечниками стрел и скальпами индейцев, в гальке на аспиднобрежном обрыве полно схороненных бусин, по ней ступали босиком индейцы. Мерримак налетает с севера вечностей, катаракты ссут на клоки, цеки и накипь скал, вскипь, и катит емчужно к кулешу, упокаиваясь в оброшенных каменных ямах, сланцево острых (мы заныривали, резали себе ноги летними деньками, вонючие сачки), в камнях полно уродственных старых сосучек, что в пищу не пищат, и дряни из стоков, и красителей, и заглатываешь полнортом тошнотную воду — При лунной ночи вижу я, как Могучий Мерримак пенится тыщей бледных коней на трагичных равнинах внизу. Сон: доски деревянного тротуара Моста Муди-стрит выпадают, я зависаю на балках над ярями белых коней в нижнем реве, — стонут дальше, армии и кавалерии атакующего Евпланта Евдроника Короля Грея, запетленные и кучерявые, как творенья художников, да со снежно-завитушными петушиными тогами глиняных душ на переднекрае.