Сильвана Гандольфи - Альдабра. Черепаха, которая любила Шекспира

• Название: Альдабра. Черепаха, которая любила Шекспира
• Автор: Сильвана Гандольфи
• Жанр: Детская проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-91759-012-7

Девочка Элиза очень любит свою бабушку-художницу, несмотря на все ее странности. Да и как не любить, если с бабушкой можно разговаривать о чем угодно и играть наизусть все пьесы Шекспира? Но время идет, и бабушка все больше нуждается в помощи — она почти не может передвигаться самостоятельно. Без поддержки Элизы бабушке Эе, решившей перехитрить смерть, ни за что не удастся воплотить свою мечту, а мечтает она о чем-то совершенно невероятном…

Современная философская сказка известной итальянской детской писательницы Сильваны Гандольфи, «Альдабра. Черепаха, которая любила Шекспира» — о том, что в любой момент своей жизни каждый может воплотить свою мечту, если рядом есть хоть один человек, способный понять и поддержать.

Книга опубликована при финансовой поддержке Министерства иностранных дел Итальянской Республики.

---

— Мы вышли на площадь. На земле лежит шелковый ковер. Огромный голубой ковер, расшитый золотым. Сейчас мы на него наступим!

Мы остановились. Я замерла в нерешительности. Шаркнув ногой, я нащупала под ботинком что-то мягкое. Неужели мы и правда идем по ковру? Я открыла глаза.

— Это же пляжная подстилка! Она упала сверху, вон с той веревки, — возмутилась я.

Бабушка пожала плечами:

— Ничего не знаю. Теперь моя очередь!

Теперь я поняла, как играть в эту игру. Мы переходили каналы, покрытые глыбами льда. На веревках вместо белья сушились стотысячные купюры. Львенок пил воду из колодца. Бабушка Эя не сдавалась и выспрашивала детали, вдаваясь в мельчайшие подробности, ни разу не открыв глаза.

Пройдя очередной мост, с которого я увидела, как по каналу проплывает гондола, набитая дикими зверями, этакий Ноев ковчег в миниатюре, я поняла, что устала. Мы были у собора Сан-Пьетро в районе Кастелло. Там на пустынной площадке перед церковью стояли скамейки. Ни слова не говоря, я подвела к ним бабушку.

— Ты можешь открыть глаза, — заявила я, усевшись на скамейку.

Так она и сделала.

— Знаешь, как называется эта игра? — улыбнулась она мне.

— Как?

— Игра в доверие. О-па, черепаховый гребень!

Она наклонилась и подняла с земли старую расческу со сломанными зубьями. У нее остались только два боковых широких зубчика и один посредине. Бабушка перевернула его вертикально, повернув зубьями на восток.

— Похоже на букву «Э», — заметила она.

— Первая буква наших имен.

— Подумать только, что когда-то эта расческа была частью какого-то живого существа, жившего неизвестно где. — Она медленно провела по гребню рукой, осторожно стирая пыль. Коричневый узор заблестел под ее пальцами. — Неизвестно где…

— Бабушка, прошу тебя, сядь. Нам надо поговорить.

Она послушалась, запихнув сломанный гребень в глубокий карман своего белого платья.

Какое-то время мы молча рассматривали лодки, пришвартованные на канале перед нами: рыбачьи лодки и торговые суденышки с облупившейся краской. И ни одной гондолы. Лодки мирно покачивались на воде вместе со своим отражением. Здесь было просторно и свежо.

— Мама рассказала мне про клинику, — еле слышно сказала я.

— Это было так давно. — Бабушка Эя смотрела прямо перед собой, глаза ее блуждали по каналу и по стене напротив. — Я так никогда толком и не поняла, как это началось… Когда я перестала узнавать вещи и все такое. Я только знаю, что это была попытка перевоплотиться, чтобы избежать смерти… Я говорю не о физической смерти, знаешь, люди могут умирать по-разному… Я помню тот день как вчера: меня увозят на лодке скорой помощи. Я кричу и вырываюсь на глазах собственной дочери.

Она встряхнула головой, как будто прогоняя эту картинку.

— Жизнь в клинике была кошмаром. Они не хотели, чтобы я перевоплощалась. Ни за что! Там и речи быть не может о каких-то перевоплощениях. Меня заставляли вернуться обратно, к моему прежнему «я». Поначалу я сопротивлялась, но потом… Ах, это было так жестоко. Знаешь, что такое электрошок?

Я молча кивнула.

Бабушка Эя вытащила из кармана расческу и принялась рассеянно теребить ее в руках.

— И не только это. Врачи были равнодушны и посвящали больным ничтожно мало времени. Это просто смешно: две минуты на больного — и следующий… И абсурдные правила. Это был ужас. Ужас. Чтобы выбраться оттуда, я сделала то, что они хотели: я стала той, кем была раньше.

Бабушка замолчала. Она уставилась на расческу, но я понимала, что она ее не видит. Она с головой ушла в прошлое. Потом, видимо, какая-то мысль ее успокоила. Она снова заговорила.

— В клинике у меня были друзья. Тоже сумасшедшие. Каждый что-нибудь искал. Как там у Шекспира? «Мы знаем, кто мы такие, но не знаем, чем можем стать». Умалишенные — это люди, которые мечутся в смятении, пытаясь превратиться в то, чем могут стать, понимаешь?

Я кивнула, хотя вовсе не была уверена, что поняла.

Бабушка Эя продолжала свой рассказ.

— Время исчезло, я уже не отличала день от ночи. Да это было и неважно. Потом наконец-то один врач подсунул мне краски. Я начала рисовать. Но не слащавые картинки, как раньше. Ведь до того момента я всю жизнь малевала картинки, которые нравились другим, только чтобы заработать денег. В тот день я начала рисовать то, что нравится мне самой. Так что, видишь, во всей этой истории, случившейся в результате моей попытки перевоплотиться, которую врачи посчитали сумасшествием, оказались свои плюсы. Но я не могу простить свою дочь. Ни одно живое существо не имеет право лишить свободы другое. Никогда и ни за что.

— Мама за тебя волновалась, — я чувствовала необходимость оправдать маму. Мне не нравилось представлять ее в роли тюремщика.

— Для нее любое чудачество опасно. Она бы и сейчас упекла меня в психушку, если бы сочла необходимым. Поэтому я предпочитаю держаться от нее подальше.

Мне нечего было возразить: я слишком хорошо знала, что это правда.

— Если меня снова уложат в клинику, думаю, я погибну на второй или третий день.

Она произнесла эти слова спокойным тоном, так, будто это вопрос решенный. До меня не сразу дошел смысл сказанного. Ее слова отдавались в ушах как пустой звук.

Потом на глаза у меня навернулись слезы.

— Умру, — прошептала она.

— Но тебя больше никогда не положат в больницу! — воскликнула я, обнимая ее покрепче, чтобы не дать договорить. У меня было такое чувство, будто бабушка Эя сказала что-то неприличное. — Ты не сумасшедшая!

Прижавшись к ней лицом, я чувствовала ее пряное дыхание. Я вспомнила про флакон туалетной воды «Дикая свежесть», который много лет назад она цедила, как коктейль.

— Ах так? А если я скажу тебе, что вижу гигантских медуз, которые плавают вон под теми лодками?

— Где?

— Там, внизу… Их уже не видно. Они нырнули слишком глубоко. Пошли ко дну.

— Я видела их! Я успела разглядеть их до того, как они исчезли. Бабушка, я их видела! — Я изо всех сил таращила глаза, чтобы показать, как я взволнована. — Честное слово! Честное слово! Они были как голубое желе с щупальцами! Правда, я их тоже видела!

Она чмокнула меня в щеку.

— Спасибо, Элиза, — она вздохнула. — За одно я благодарна твоей маме.

— За что?

— Что она отпускает тебя ко мне.

Глава пятая

Игра в доверие запомнилась мне хорошо: тогда я в последний раз видела бабушку Эю такой как обычно.

В следующий раз я пришла к ней только через несколько дней. Если я правильно помню, через пять дней. Конец учебного года был на носу, мне предстояли экзамены в шестой класс. Не то чтобы я их очень боялась, но овладевшая классом нервозность заставляла меня больше заниматься: целыми днями я просиживала за уроками одна дома или у Франчески. Наконец наступила суббота, и я отправилась на Челестию.

Бабушку я нашла в ангаре: она увлеченно рисовала на старом холсте. Это был самый большой холст в мастерской. Раньше на нем красовались два ангела с козлиными копытцами — забавная, немного кощунственная картина. Но сейчас копытца, крылья и все остальное исчезло под слоем белой краски. Бабушка Эя, стоя перед холстом, прикрепленным к простому мольберту, заслоняла спиной свою работу.

— Я думала, ангелы-козы тебе нравятся! — воскликнула я.

Бабушка обернулась.

— Да, но мне нужен был большой холст. Мне так не терпелось начать работать, что я не могла пойти за новым.

Бабушка отступила на шаг, чтобы показать мне, что она рисует.

Холст так и пестрил красками. Голубая, темно-красная, желтая, черная. И бирюзовая. Фигур людей видно не было.

— Ты подалась в абстрактное искусство? — спросила я.

— М-м-м. Она еще не закончена.

Я стала наблюдать за тем, как она работает. Холст постепенно покрывался бирюзовой и фиолетовой краской. Мы обе молчали. Я по опыту знала, что бабушка не любит болтать за работой. Но еще я знала, что стоит подождать минут десять, как она бросит свои картины и будет полностью в моем распоряжении. Так что я ждала.

Ее движения были медленными, величественными. Она обмакивала кисть в баночку с бирюзовой краской, ждала, пока она стечет, и не спеша опускала на холст. Замерев на мгновение, будто решая, какое направление руки выбрать, она начинала осторожно водить по холсту кистью, будто она весила целый центнер.

Каждое ее движение было продуманным и неторопливым.

Прошло двадцать минут, но бабушка, похоже, и не думала бросать свое занятие.

Наконец мне это надоело:

— Бабушка! — позвала я. — Я принесла тебе печенье из кукурузной муки. Я его купила, у меня слишком много уроков, чтоб готовить самой.

Я знала про бабушкину слабость к печенью, которое можно макать в вино из изюма.

Она вздрогнула. На лице у нее было то же сосредоточенное и уязвимое выражение, которое я заметила, когда она шла с закрытыми глазами. Она положила кисть в банку со скипидаром и вытерла руки тряпкой.