Стефани Цвейг - Нигде в Африке

• Название: Нигде в Африке
• Автор: Стефани Цвейг
• Издательство: Азбука-классика
• Жанр: Современная проза
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-9985-0018-3

Впервые на русском языке издается книга писательницы, каждый новый роман которой становился бестселлером в Европе, а общий объем проданных экземпляров достиг отметки в 6 миллионов. Снятый по роману «Нигде в Африке» художественный фильм собрал почти два десятка наград престижных международных кинофестивалей и в 2002 году был удостоен премии «Оскар» за лучший фильм на иностранном языке.

Семья недавно преуспевающего адвоката Вальтера Редлиха оказывается в Кении — без языка, без средств к существованию, без надежды вновь обрести утраченную родину…

Полный драматизма, населенный незабываемыми персонажами, пронизанный мягким юмором и горькой самоиронией, окрашенный неповторимым африканским колоритом роман Стефани Цвейг «Нигде в Африке» обладает всеми качествами настоящей книги, которой суждена долгая жизнь. Не случайно автор одной из американских рецензий предпослал своему отзыву слова Уистена Хью Одена: «Бывают незаслуженно забытые книги; не бывает книг, незаслуженно не забытых».

---

— Вы еще смеете пахнуть немецким нафталином, — сказала она, дерзко отфыркиваясь, прямо в лицо Герману Фридлендеру, который утверждал, что ему уже снятся английские сны. — Это не укладывается у меня в голове.

Хлопушки, которые на старой родине были непременным атрибутом детских праздников и, несмотря на все усилия принять новую духовную ориентацию, воспринимались со смехом, с прусской аккуратностью развесили между непокорных колючек высохших кактусов. С усердием и беспомощностью людей, которые еще не выработали должного отношения к объекту новых устремлений, достали пластинки с модными на тот момент шлягерами. Ни на одной вечеринке во всей колонии не играли так часто «Don’t fence me in», как между заходом солнца и полночью на желтой лужайке «Хоув-Корт». С настоящим шотландским виски, которое комитет признал, несмотря на заоблачные цены, единственным подходящим для такого случая напитком, вышел небольшой конфуз.

Едва его выпили, как этот напиток, несмотря на всеобщую эйфорию и парализующую жару, вызвал тоскливые воспоминания о пунше и берлинских блинчиках, хотя позднее никто не мог объяснить, как это случилось. Дошло даже до глупых рассуждений, было ли это новогоднее угощение в те времена, о которых теперь все очень хотели забыть, наполнено сливовым муссом или желе из черной смородины.

Маленький фейерверк все посчитали удавшимся, и еще больше симпатий вызвала идея спеть «Auld Lang Syne»[112] под палисандровым деревом. Песня, которую выучили ради гостей-англичан, к сожалению заболевших, звучала из немецких глоток необычно жестко. Хотя все, как предписывалось, встали в круг и с отстраненным взглядом, как у леди Викторианской эпохи, подали друг другу руки, на африканскую ночь опустилась лишь малая толика мягкой шотландской меланхолии.

Вальтер часто слышал старинный мотив в столовой своей роты; он со злорадством заметил у певцов пропасть между желанием и умением, но ради Йеттель удержался от насмешки. Однако его улыбка была так нелицеприятно истолкована, как будто он крикнул, что ему не понравилось. Еще больше возмутил всех тот факт, что после того, как песню допели, он беспардонно громко шепнул своей жене:

— В следующем году во Франкфурте![113]

Йеттель не поняла намека на старинную страстную молитву Песаха и раздраженно ответила:

— Не надо сегодня.

То, что она при всех продемонстрировала свое полное незнание религиозных обычаев и иудейской традиции, было воспринято как справедливое наказание за кощунство и, прежде всего, как заслуженный щелчок по носу за провокационную бестактность Вальтера.

Из-за грохота фейерверка и ссоры, разгоревшейся по поводу текста «Kein schdner Land in dieser Zeit»[114], который большинство собравшихся сочли невероятно недостойным, проснулся Макс. Он поприветствовал новый год, как это было принято у всех рожденных в колонии детей. Хотя ему еще не было десяти месяцев, он произнес свое первое слово. Правда, сказал он не «мама» и не «папа», а «айа». Чебети, которая сидела в кухне и при первом же его хныканье бросилась к нему, снова и снова повторяла ему слово, согревшее ее кожу лучше, чем шерстяное одеяло во время холодных бурь ее горной родины. Окончательно проснувшись от ее гортанного смеха и восхищенный короткими мелодичными звуками, щекотавшими его ушки, Макс и правда во второй раз произнес «айа» и потом повторял это слово снова и снова.

В надежде; что чудо повторится еще раз, в нужном месте, Чебети понесла агукающий трофей под дерево, к празднующим. Она была с лихвой вознаграждена. У мемсахиб и бваны от удивления открылись рты, а в глазах загорелся огонь. Они взяли пинающегося тото из рук Чебети и стали наперебой говорить ему «мама» и «папа», сначала тихо смеясь, но скоро громко и с отчаянностью воинов перед решающим боем. Большинство мужчин приняли сторону Вальтера, громко взревев «папа»; те, кто вовремя вспомнил о своем британском паспорте, попробовали «daddy»[115]. Женщины поддержали Йеттель призывными криками «мама» и выглядели при этом как говорящие куклы времен их детства, когда им нажимали на живот. Но Макс не дал выманить у себя никакого другого слова, кроме «айа», а потом в изнеможении заснул.

С этого дня языковое развитие юного Макса Редлиха было уже не остановить. Он говорил «кула», когда хотел есть, «лала», когда его укладывали в кровать, совершенно правильно выговаривал «чай», когда видел чайник, «мену» о своем первом зубе, «тото» о своем отражении в зеркале и «буа», когда шел дождь. Он даже подхватил слово «кессу», которое обозначало «завтра, потом» и ту неопределенную единицу времени, которая только для Овуора была вполне обозримым, рациональным понятием.

Вальтер смеялся, когда слышал, как его сын говорит, и все-таки его радость от детской болтовни была подпорчена уязвленностью, которую он пытался извинить перед самим собой своими раздраженными нервами. Хотя придавать такой вес пустякам казалось ему ребячеством и даже чем-то болезненным, все-таки его печалил тот факт, что Африка уже отнимает у него сына. Еще больше его мучило подозрение, что Регина сама научила брата этим словам и что она наслаждалась волнением, которое возникало при каждом новом слове, произнесенном малышом. Он горестно и даже оскорбленно размышлял, не хотела ли его дочь таким образом выразить свою любовь к Африке и протест против его решения вернуться на родину.

Регина с возмущением, которое раньше только Овуор мог придать своему лицу в нужный момент, опровергала свое участие в развитии ребенка, которое Вальтер в самые мрачные дни называл, не говоря об этом вслух, борьбой культур. К тому же в «Хоув-Корт» постоянно смеялись над суахили маленького Макса. Даже самые понимающие и толерантные соседи считали, что это совершенно четкое доказательство: ребенок умнее своего безответственного отца. Невинное дитя дает понять, что его нельзя тащить в Германию.

Когда наконец Макс образовал трехсложное слово, которое при наличии фантазии можно было понять как «Овуор», нервы Вальтера не выдержали. С багрово-красным лицом и сжатыми кулаками он накричал на свою дочь:

— Почему ты хочешь сделать мне больно? Разве ты не замечаешь, что все здесь смеются надо мной, потому что мой сын не хочет говорить на моем языке. А твоя мать еще удивляется, что я хочу уехать отсюда. Я всегда думал, что по крайней мере ты на моей стороне.

Регина в ужасе поняла, как коварно привела ее фантазия к предательству любви. Раскаяние и стыд сжигали ее кожу и втыкали нож в ее сердце. Она так вошла в свою роль феи, владевшей чарами языка, что не видела и не слышала своего отца. Девочка испуганно искала извинения, но, как всегда, когда она была взволнована, даже мысль о языке отца парализовала ее.

Заметив, что ее губы начали выговаривать слово «Миссури», одновременно означавшее «хорошо» и «наконец я поняла», она тряхнула головой. Медленно, но весьма решительно она подошла к отцу, проглотив печаль, и постепенно соль ушла из его глаз. На следующий день Макс сказал «папа».

Когда он в конце недели сказал «мама», уши его матери уже не были так восприимчивы к давно ожидаемому счастью, хотя в этот момент у нее с подбородка капали слезы. Макс уже во второй раз прокричал «мама», и Чебети хлопнула в ладоши, когда в кухню ворвался Вальтер.

— Мы получили, — крикнул он, задорно бросив свою фуражку на диван, — места на «Альманзоре». Девятого марта судно отправляется из Момбасы.

— Путтфаркен спасся, — заплакала Йеттель.

— Тьфу ты, что еще за Путтфаркен? Кто это?

— Путтфаркен, он жил на Шютценштрассе, — сказала Йеттель. Она встала, осушила глаза рукавом своей блузки и подошла к окну, будто долго ждала этого мгновения. Потом приложила палец к губам и закрыла шторы, хотя было только пять часов вечера.

Вальтер сразу все понял. Но все-таки с сомнением спросил:

— Ты же не нашего Путтфаркена из Леобшютца имеешь в виду?

— Да кого же еще, если посреди дня закрываю шторы? «Анна, — передразнила Йеттель давно забытый и вдруг обретенный снова голос, — сначала закройте шторы. Лучше будет, если меня здесь никто не увидит. Я же чиновник и должен быть осторожным». Вальтер, ты еще помнишь, как всегда сердилась наша Анна? Она называла его только трусом, и больше никак.

— Трусом он не был. Но с чего ты его вспомнила?

— Бвана, письмо, — сказал Овуор, показав на стол.

— Из Висбадена, — сказала Йеттель. — Он теперь такая шишка. Министерский советник, — прочитала она, захлебываясь от смеха на каждом слоге. — Давай я тебе прочитаю. Я весь день этого ждала.

«Дорогой друг Редлих, — читала Йеттель, — я тяжело заболел гриппом (если Вы, в Вашем солнечном раю, еще помните, что это такое), поэтому только теперь собрался написать Вам. Письмо из министерства Вы уже, наверное, получили. А должно было быть наоборот. Могу себе представить, как Вы ломаете себе голову, что же это за случай, что у Вас объявился знакомый в Висбадене. Мыто здесь уже давно знаем, что единственной постоянной величиной является случай, только на него и можно еще рассчитывать, но я надеюсь, что Вам в этом отношении повезло немного больше.