Леннарт Мери - Мост в белое безмолвие

• Название: Мост в белое безмолвие
• Автор: Леннарт Мери
• Жанр: История

---

Эпоха открытий? Когда же их не было? Возьмите в руки карту дорог Европы: добрая половина их проложена еще в каменном веке. По правде говоря, их стоило бы охранять, как мы охраняем древние городища или предметы народного искусства. У этих старинных дорог к тому же огромное преимущество перед современными: они так же естественны, как реки и ручьи, они не кромсают живое тело земли на куски, подобно прямым, как штык, военным дорогам персов, которые греки считали вершиной варварства и которые не спасли персов от поражения, нанесенного им греческими эстетами. Древние дороги определялись характером пейзажа и дополняли его, они окрашивают народные предания и историю, ибо вились когда-то от чудодейственного источника к священной роще, огибали озеро, на месте которого давно колосятся хлеба, а на Разбойничьей горке у Выруского шоссе вечерами все еще слышится лязг мечей и жалобные крики купцов. {19}

Мой нынешний путь тоже был проложен в доисторические времена. Отсюда, с берегов Онежского озера, олонецкий зеленый аспид путешествовал в Эстонию, даже на остров Сааремаа.

Так не будем же всегда и всюду искать первооткрывателя, олицетворяющего узколобый евроцентризм. Это напоминает наивное библейское толкование о единоначалии всего сущего - с прародителя Адама, с начальной мысли, с начального семени, с исходного толчка. Во все времена все народы открывали свой общий мир, иные, увы, так энергично, что ООН по сей день накладывает пластыри на раны.

ВИНА

Железнодорожные ветки, фабрики, заводы, шеренги самосвалов за шлагбаумами, всегда закрытыми, когда смотришь из окна вагона, отчаянное бренчанье сигнальных звонков, скалистая стена, до которой, кажется, можно дотянуться рукой, первые улицы Мурманска, как всегда повернувшиеся спиной к железнодорожным путям, перестук десятков колес на стыках. Я никогда не видел рулетки, тем более не играл в нее, но я могу точно описать, какие бури иссушают душу искателя счастья. Мы опаздываем на восемь часов. Неужели никак нельзя повлиять на вращение колес! Чтобы отвлечься, я еще раз подтягиваю ремни рюкзака, поправляю планшетку, а подняв глаза, встречаюсь взглядом с Халдором. Он стоит на перроне рядом с невысоким морским офицером и, пока поезд, отмеряя последние сантиметры пути, замирает на месте, не видя меня, смотрит в пыльное окно нашего купе. Взгляд его перескакивает на несколько градусов, к следующему окну, не поворачивая головы, он говорит что-то своему спутнику. Тот усмехается.

- Вот так история, - повторяю я в который раз, все еще тряся его руку. - А я уж не надеялся тебя увидеть. - И это сущая правда.

- Мы еще топлива не получили.

- Такси? - спрашивает главный механик.

- Зачем!

- Нам надо в управление порта.

- А где "Виляны"?

- На рейде. {20}

- Халдор Вальтерович, может, проводим товарища до рейдового катера?

- Я сам найду.

Над замызганной палубой рейдового катера светит холодное солнце, рейд, окруженный необыкновенно высокими сопками, кажется узким. Неподалеку от нас стоит большой рудовоз "Айрон Эйдж", уродливый и приземистый, его загружают прямо с причала, с тихим жужжаньем работают подъемные краны, над водой четко разносятся чьи-то негромкие слова: "Вира, говорят тебе, вира!" - и полный ковш руды опрокидывается в трюм корабля. Рейд беспорядочно утыкан кораблями, несколько буксиров тяжело плывут к устью фьорда, а закончивший погрузку "Хута Фабиан" вздернул на мачту знак скорого отплытия - "Синий Петер".

На открытом рейде поднимается ветер и гонит последних пассажиров с палубы в полупустой салон. Плывем час, плывем другой, сон смыкает глаза, как в трамвае рано утром, да этот катер, по существу, и есть трамвай, развозящий людей на работу; время от времени кто-то встает и выходит, по железной палубе грохочут шаги, коротко взвывает сирена, свет в салоне внезапно сереет или зеленеет из-за корабля, скользящего мимо иллюминаторов, показывающего потеки от сбросовой воды, и катер, почти не останавливаясь, продолжает свой путь. Как обычно, после напряжения наступает депрессия, просачиваясь в кости и в душу, простое начинает казаться сложным. С завистью отмечаю, что бывалый моряк стоит на носу катера, расставив ноги, небрежно держа в руках портфель или чемоданчик, и если трап корабля слишком высоко, он становится на кнехт и одним прыжком перемахивает на траповую площадку размером не больше квадратного метра, висящую прямо над водой. Чем больше я об этом думаю, тем невозможнее кажется мне такой прыжок с рюкзаком за плечами, а если позволить себе подобные сомнения, то лучше всего сразу вернуться домой. Беру заплечный мешок, выхожу на палубу и остаюсь там. Ветер приятно надувает парусом брезентовую штормовку. "Виляны" еще не загружен и потому кажется необычайно высоким и красивым. Самоуверенно следит он за робко приближающимся к нему катером. Его туго натянутые ванты свистят на ветру, тросы приветственно отбивают торопливую дробь по белым мачтам. Обтекаемая палубная надстройка сверкает, поручни отполирова-{21}ны до блеска, стрельчатые борта выкрашены в зеленый цвет, и "Виляны" с очаровательной самонадеянностью обнажает интимную полосу грязного живота, который при загрузке уходит в воду до ватерлинии. Тявкает сирена, и катер мчится дальше, оставив меня на площадке трапа. Могу дать совет: в простых ситуациях лучше доверять мускулам, чем голове. Взбираюсь наверх. Вахтенный матрос с красной повязкой на рукаве преграждает мне путь. Его синие глаза ощупывают мой рюкзак и полушубок с чужого плеча, весь покрытый заплатами, но кому какое дело до этого! Вижу, что он в нерешительности, - наверно, упрекает себя за то, что недостаточно энергично защищал корабль от вторжения мешочника. Неужели Халдор забыл предупредить о моем прибытии? Хватаю его за руку и начинаю ее сердечно трясти. Человек чувствует себя безоружным, если схватить его правую руку и быстро трясти ее вверх-вниз; возможно, обычай рукопожатия и ведет отсюда свое начало. Спрашиваю, как дела. В ответ он ухмыляется, нажимает на красную кнопку, вытаскивает откуда-то микрофон и, не в силах отвести глаз от моего полушубка, бодро кричит:

- Эй, вы там! Принимайте гостя!

Перешагиваем через высокий комингс и попадаем в теплое нутро корабля. Знакомый запах "Вилян" обволакивает меня, наконец-то я дома. У большинства кораблей свой собственный запах, и только очень хорошие суда пахнут одинаково - не грузом, который возят, а чистотой, рожденной сильной, волевой рукой. В трюмах таких кораблей после селедочного фрахта или аммиачной селитры жгут кофейные зерна. Мы идем по устланному ковром коридору, освещенному мягким светом, поднимаемся по двустороннему трапу на вторую палубу, открываем дверь в каюту, расположенную точно на центральной оси корабля; занавески на квадратном окне, меньше всего напоминающем меланхолический иллюминатор, радостно взмывают вверх, под окном на письменном столе, рядом с пачкой писчей бумаги, опять же точно на центральной оси судна, стоит новенькая, с иголочки пишущая машинка с латинским шрифтом, и это сразу заставляет меня умолкнуть. Я понял намек. Догадываюсь, что, когда позднее буду вспоминать это судно, я, наверно, никогда не смогу освободиться от чувства вины и неоплаченного долга, но, признаюсь, особенной грусти при этой мысли не испытываю. {22}

ГОЛОД

Три голубых дня наполнены криком чаек, плеском волн, благими намерениями и пустыми резервуарами для горючего. Вечером к борту нашего судна подошел "Отепя", на следующий вечер - "Вормси", суда соединили протянутыми вдоль и поперек швартовыми, шлангами и словами команды; прожектора, освещающие корабли, превратили светлую ночь в непроницаемый купол, мы живем под ним, как в обособленном от всего мира городе, где возможно все: неожиданные встречи, сюрпризы, визиты, где есть даже свой клуб. Палубы кораблей расположены на разных уровнях, поэтому кажется, будто наш город стоит на холмах, как Сан-Франциско. Капитан "Отепя" Женя Попов допытывался у меня, почему художники никак не займутся Эстонским морским пароходством. Судостроительные заводы потрудились на славу, но художественное оформление интерьера кораблей им, конечно, не под силу. Что я мог ответить? По заказу Попова стенку его тесного салона украсили темно-синим силуэтом Таллина с сигаретной коробки. Все-таки лучше, чем голая стена, в мурманском фьорде это выглядело даже очень здорово, но лучше, если бы оформлением корабля на заводе ведали художники. Попов угостил нас горячей копенгагенской сельдью, она еще не успела остыть. Его молчаливый главный механик состоит в каком-то родстве с нашим Беллинсгаузеном, и, не спеша попивая "Мирабель де Лорэн", мы беседуем с ним об истории. Я не записываю его имени, полагая, что мы или встретимся с ним, или не встретимся никогда. И вот через год главный механик пойдет на своем корабле по большой реке далеко в тундру, поставит корабль у лесопилки на якорь, как нянька ставит перед магазином детскую коляску, зайдет в сельскую столовую пообедать, и там-то мы и окажемся с ним за одним столом. Мне вообще везет на встречи. В его ванной комнате я смою с себя грязь тундры и волдыри от комариных укусов, и в мягком свете настольной лампы мы продолжим наш сегодняшний разговор о Беллинсгаузене. В своих странствиях я часто сталкиваюсь с гостеприимством, этим нежнейшим цветком человеческой культуры, судьба, климат и эстонский характер не очень-то благоприятствовали его взращиванию у нас. Мы можем депоэтизировать понятие гостеприимства, определив его как жажду обще-{23}ния, но что это объясняет? Ровным счетом ничего.