Елена Катасонова - Пересечение

• Название: Пересечение
• Автор: Елена Катасонова
• Издательство: «Советский писатель»
• Жанр: Современная проза
• Год: 1988
• ISBN: 5—265—00125—5

Новая книга Елены Катасоновой состоит из романа, повести и двух рассказов. Все произведения объединены общей темой: поиск своего места в жизни. «Кому нужна Синяя птица» — роман о любви, столкновении разных образов мышления: творческого и потребительского. Повесть «Бабий век — сорок лет» продолжает тему «Птицы», повествуя о сложной жизни современной женщины-горожанки. Идея рассказов «Сказки Андерсена» и «Зверь по имени Брем»: «Мы живы, пока нам есть кого любить и о ком заботиться».

---

Но теперь, на этом псевдостаринном диване, когда он лежит, зарывшись в подушки, а кабинет утонул в сизом дыму его трубки, Павлу кажется, что радости, ясной, чистой радости, не было вовсе.

Сто раз изученная, переписанная, выверенная тема до смерти надоела, самое интересное в последний момент пришлось выкинуть, потому что самое интересное было, естественно, спорным. Было много беготни с авторефератом — пришлось самому рассылать его во всевозможные организации, была масса каких-то бумаг, целая проблема с перепечаткой, с переплетной мастерской, где — а как же! — ни за что не брались переплести в срок, а потом к мастеру прорвалась Таня и все устроила. Было много всего, и все было очень важным и имело прямое отношение к защите. Но к науке эта суета отношения не имела и потому раздражала до слез.

И защищался он вторым, после докторской, которая собрала кучу какого-то люда с цветами, и весь этот люд схлынул вслед за новоиспеченным счастливым доктором, а довольный ученый совет (докторская в институте — событие!) устало и разморено занялся Павлом. И это было, с одной стороны, хорошо, потому что не донимали вопросами, а с другой — обидно: в сорок минут ученые мужи благодушно воздали ему по заслугам и присудили степень…

Конечно, на защите, на задних рядах сидел весь его сектор и «болел» за Павла, конечно, был банкет, были речи, и поздравления, и телеграмма от Славки: «Даешь из Индии доктором», были счастливые слезы тети Лизы и гордость Тани. А летом началось оформление за границу.

Их оформляли долго: анкеты, прививки, экипировка. И еще беседы — наивные до смешного: вести себя с достоинством, не таскать в гостиницы кипятильники и бутерброды, а питаться в ресторанах, не экономить на еде. И это ему — кандидату наук! Да умеют они себя вести, давно умеют, дорогие товарищи! И едят хорошо, и одеваются вроде неплохо. Не дикари же они, в самом деле! Павел злился, Таня язвила.

Потом, в Дели, он вспомнил эти беседы, и ему пришлось признать, что люди, проводившие их, кое-что знали. О том, например, что случается иногда с человеком, когда ему платят большие деньги, когда относятся к нему с подчеркнутым уважением — не к нему, впрочем, а к стране, которую он представляет, но ему кажется, что к нему лично, — когда там, где бездомные спят прямо на улицах, он живет на просторной вилле и у него есть машина и магнитофон, виски и кинокамера и многое другое.

Люди, оформлявшие их, все это знали, а Павел нет. Потому и негодовал и молча, угрюмо слушал скучных кадровиков, изредка кивая: «Хорошо, понятно, обязательно…»— а потом высмеивал назидательные наставления вместе с Таней. А Сашка сидел рядом и слушал. Сидел и слушал! И никто не отправил его тогда погулять, или спать, или еще куда-нибудь, чтобы не впитывал он в себя этих язвительных фраз, не получал наглядного урока лицемерия и скороспелых оценок — тех, на которые так щедро незнание.

Конечно, Сашке было всего шесть, и что он там мог понять или запомнить? Но говорят же психологи, что к пяти годам закладываются основы характера. Так, может, с тех самых времен и появилась на его лице знакомая Танина усмешка, которую не мог выносить теперь Павел?

…Они улетали в ноябре, сразу после праздников. Шел снег с дождем, вылет задерживался. Таня нервничала, в сотый раз повторяла: «Мама, так ты, если что, пиши», что-то поправляла на Сашке, прижимала его к себе, испуганно, с укоризной смотрела на Павла. И он пронзительно-ясно понял, что надо было настоять на своем и взять сына. Взять, несмотря на грядущую школу и тропическую жару. Невозможно оставлять его одного так надолго! Вот приедут они в отпуск…

Но в отпуск они не приехали: женам оплачивали дорогу только в один конец, а они собирали деньги на кооператив. Три пылающих лета проторчали Павел и Таня в раскаленном Дели. Невероятно!.. А тогда казалось, что другого выхода нет — ведь они копили на квартиру, настоящую, большую квартиру с длинным коридором и широкой прихожей, с раздельными ванной и туалетом, с комнатами для них и даже для Сашки. И еще Павлу были нужны машина, и японская кинокамера с проектором и монтажным столиком, и магнитофон — стерео! — а Тане — шуба и английский мохер (их могли выписывать лишь дипломаты, по каталогам, но с Сан Санычем рядом это была не проблема), а потом и еще одна шуба, полегче и посветлее, и наборы (знаменитые «сеты») — ожерелье, серьги, кольца — все с одними и теми же, чистой воды, камнями: сеты эти потрясающе делали индийские мастера!.. Но в далеком том ноябре Павел верил, что летом они вернутся в Москву за сыном.

10

Люди упорно чистили взлетную полосу, а небо упорно швыряло на нее тонны липкого снега. Потом небо устроило себе перерыв, и люди бросились отправлять во все концы земли заждавшиеся самолеты.

Синие глаза сына, несчастное, потерянное лицо Тани, рука тещи на плечах Сашки… И вот уже пронзает мрак наполненная людьми махина, и ровное жужжание моторов усыпляет путников. Павел то засыпает, то просыпается. В салоне горит синий неяркий свет. Но очень скоро свет гаснет. Начинается рассвет…

Они летели навстречу солнцу, и прямо на глазах розовело, алело, пламенело близкое теплое небо. А потом пылающий огненный шар рванулся в иллюминаторы, и радость хлынула на Павла, как этот расплавленный могучий свет, и уже не оставляла его, пронзила насквозь, впиталась, казалось, навечно.

Он сидел смирно, глядя прямо перед собой: он таил эту радость от Тани. Она скажет что-нибудь остроумное, очень-преочень точное, и радость погаснет — он знает! И потому, когда сидеть неподвижно и тихо стало невмоготу, Павел встал, прошел в хвост самолета, вернулся и принялся за поданный ему завтрак.

Дели обрушился на них буйством красок: неправдоподобно синее небо — как может оно быть таким синим? — белое, слепящее солнце и красные, оранжевые, фиолетовые, зеленые сари на смуглых красивых женщинах. Вопреки ожиданию, на аэродроме их никто не встретил, и они, чуть растерянные, прошли в большой шумный зал: должен же за ними кто-то приехать, не Сан Саныч, конечно, но кто-то…

За стойками перекрикивались шумные клерки, сновали веселые босые носильщики, над головой крутились фены, разгоняя густой горячий воздух. Павел знал, что Таня раздражена, что сейчас она скажет что-нибудь о «российской неповоротливости». Ему и самому было обидно, но что же делать? Неуверенно улыбаясь, он повернулся к жене:

— Посмотри, какие тут все красавицы. А походка, фигуры!..

Таня кивнула:

— Ничего… Грязноваты, правда…

Проходившая мимо старуха с огромными строгими глазами и красной тикой на лбу спокойно посмотрела на Павла, потом медленно перевела взгляд на Таню, и Павел испугался: казалось, она поняла смысл жестких Таниных слов. Но старуха уже шла дальше, подметая подолом сари грязный каменный пол. Странно, что он не заметил сразу, в самом деле, не очень-то чистоплотно…

— Савельев, Иван Ильич.

Перед ним стоял высокий улыбающийся человек в легком сером костюме.

— Извините, что опоздал: попал в пробку. Давайте ваши квитанции, сейчас получим багаж. С приездом, сменщик! — могучей ладонью он сжал Павлу руку. — А я вас заждался!

Через пятнадцать минут они уже ехали по городу в розовой новой «Волге». Здесь, в Дели, эта розовая машина не казалась странной: здесь все было ярким. Они ехали по широкому проспекту в потоке разнокалиберных, разномастных, разноцветных машин, потом пробирались по узкой улочке, где шофер не отрывал руки от сигнала, где прямо по проезжей части важно шагали коровы, а по обеим сторонам дороги крутили педали велосипедов рикши. Павел жадно смотрел по сторонам, Таня посмеивалась: «Успеешь еще, наглядишься». Но и она была возбуждена не меньше Павла, курила, смеялась и, когда на перекрестке рикша со своим цветастым фургончиком почти прижался к их «Волге», опустила стекло и весело крикнула: «Ю, бой, гоу эвей!»[2]

Рикша улыбнулся в ответ — белые зубы блеснули на черном лице, — кивнул: «Йес, мэм!»[3] — но до конца квартала пытался держаться поближе к машине, изо всех сил крутя педалями, потом отстал, на прощанье махнув рукой.

Павел усмехнулся: весь этот спектакль — для Савельева, Таня впервые оказалась в тени — Иван Ильич говорил только с Павлом. Ну конечно, она работала на публику и, кажется, добилась успеха. Иван Ильич посмотрел на нее с интересом:

— Вы знаете английский?

Таня мельком взглянула на Павла, и он тут же понял, что от него требуется.

— Еще бы! — включился он в представление. — В английском она корифей.

— Ну тогда вам скучать не придется! — оживился Савельев. — Тут как раз решено подучить наших женщин. А то прямо зло берет: на приемах молчат, с индийцами объясняются жестами. Даже в магазинах — «да, нет, сколько стоит» — вот и весь их английский.

Таня кивнула, закурила новую сигарету, задумалась, чуть улыбаясь. Павел покосился на оперативную свою супругу: ничего не скажешь, здорово — прямо на колесах устроилась на работу. Ай да Танька! Он уже не слышал, что там говорил Савельев: он вспоминал их последнюю бессонную ночь в Москве.