Теодор Вульфович - Обыкновенная биография

• Название: Обыкновенная биография
• Автор: Теодор Вульфович
• Издательство: БПП
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2009

Это произведение не имело публикаций при жизни автора, хотя и создавалось в далёком уже 1949 году и, конечно, могло бы, так или иначе, увидеть свет. Но, видимо, взыскательного художника, каковым автор, несмотря на свою тогдашнюю литературную молодость, всегда внутренне являлся, что-то не вполне устраивало. По всей вероятности — недостаточная полнота лично пережитого материала, который, спустя годы, точно, зрело и выразительно воплотился на страницах его замечательных повестей и рассказов.

Тем не менее, «Обыкновенная биография» представляет собой безусловную ценность, теперь даже большую, чем в годы её создания. Теперь это — яркий документ эпохи, свидетельство очевидца, участника самой страшной войны. Обыкновенного человека, как считал сам Теодор Юрьевич, и необыкновенного, как считаем мы, благодарные издатели его трудов.

---

Мимо проходили юноши допризывники и пели:

Если завтра война, если завтра в поход,
Если тёмная сила нагрянет…

Я понял, что он мне говорит о самом главном. Началась Финская, и я перестал получать письма от Николая Лысенко, а месяц спустя я услышал по радио о посмертном присвоении Героя Советского Союза бойцу добровольческого лыжного батальона Лысенко Николаю Викторовичу.

КЕМ БЫТЬ? О ТЕАТРЕ 4 глава

«Кем ты хочешь быть?» — этот вопрос задают всем детям, задавали его и мне. Я хотел быть артистом, лётчиком, кавалеристом, дирижёром, скрипачом и танцором. В пожарные команды детей не брали. Самолёты находились где-то очень высоко. К лошадям я подходить боялся, дирижировал я в своё удовольствие в цирке на представлениях, а на скрипку у родителей всегда не хватало денег. Танцевать разрешали, сколько мне заблагорассудится, но в балетную школу не отдавали — говорили, что танцор-профессионал должен иметь железное сердце, а я, по мнению родных, не был обладателем такого.

«Кем я хочу быть?» — этот вопрос задают себе все юноши, задумывался над этим вопросом и я.

Я хотел быть театральным режиссёром и актёром. Кино было тоже очень заманчивым путём, но театр казался родным и близким, а кинематограф чем-то недосягаемым и необычайно сложным — больше того, кинематограф казался мне чем-то заграничным, а заграница была чужой.

Однажды, когда я учился в седьмом классе, на перемене меня схватили цепкие руки разукрашенной особы, и на огромной тарахтящей машине заграничной марки я был доставлен в Лихов переулок на фабрику «Дет. Фильм».

Знакомились со мной на студии как с породистой собакой. Меня долго беззастенчиво рассматривали, со всех сторон фотографировали, задали несколько вопросов, чтобы услышать мой голос. После этого меня снимали в кинофильме «Отец и сын» (режиссёр Маргарита Барская), где я исполнял какую- то третьестепенную роль ученика-отличника.

Избалованность ребят, их капризы, зазнайство, автомашины, деньги, репетиторы — всё это мне сразу не понравилось. Я стал усиленно заниматься и дал себе слово ни разу не ездить на автомашине, потому что считал это буржуйством. Я был не одинок, и в съёмочной группе организовалась маленькая «демократическая фракция».

Что такое кино, я тогда так и не понял. Казалось, кино — это лёгкая жизнь, большие деньги, за тебя всё кто-то делает, всё есть, всё легко; казалось, кино — это сплошной беспорядок и крупное разбазаривание средств. Позднее обо всём этом я откровенно сказал режиссёру Барской, на что она мне ответила, что кое в чём я прав, но за время съёмок сэкономлено 150 тыс. рублей, и картина снята в рекордно короткий срок — 4 месяца, и вся съёмочная группа получила премии. После этого она долго рассказывала мне о сложности производства, о том, что студия только организована, о том, что всё даётся с величайшим трудом, о том, что семье кинематографистов можно было бы пожелать жить подружнее и побольше помогать друг другу. Она разговаривала со мной как со взрослым человеком, и я начал понимать, что искусство — это ещё и серьёзная борьба.

Тогда я читал уже Станиславского «Моя жизнь в искусстве» и твёрдо решил, что театр, а не кино должен стать моим родным домом, моей семьёй.

Когда меня вскоре пригласили сниматься к И. Савченко в кинофильм «Дума про казака Голоту», я отнёсся к этому предложению без особого энтузиазма и сказал, что мне надо подумать и ознакомиться со сценарием. Надо полагать, что на другой же день был найден новый исполнитель этой роли. Отец сказал мне, что я здорово сглупил. Но я не унывал, так как строил серьёзные планы и решил поступить в театральную студию.

Мне хотелось на режиссёрский факультет, окончить театральную студию, — они тогда в изобилии насаждались.

СТУДИЯ! ДНЕВНИК!!

Кто ищет, тот всегда найдёт.

Я упорно искал и нашёл. В Хлебном переулке в помещении старой небольшой школы была театральная студия, которую организовали студенты режиссёрского факультета ГИТИСа. Занятия проводились вечерами и по выходным дням.

Это был молодой, дружный творческий коллектив; это были энтузиасты, не жалевшие для студии ни сил, ни времени, ни последних копеек; это были юноши и девушки, беззаветно влюблённые в театр и решившие посвятить себя этому замечательному и трудному делу; это был ещё один бурный побег неизмеримого по своей силе посева Константина Сергеевича Станиславского. Его имя в студии было святыней, его заветы, указания выполнялись неуклонно, этика и высокая мораль само собой разумелись.

В студии я отчётливо понял, что театральное искусство это не только талант и любовь к делу, но большой, постоянный и тяжёлый труд.

Дома я часами просиживал над упражнениями по эффективным действиям, и когда квартира пустела, увлечённо репетировал одиночные этюды.

Работа постоянная и серьёзная дала свои результаты. Мой этюд «В пулемётном гнезде», сделанный под влиянием кинофильма «Чапаев», был отмечен на показе как лучший, и я был приглашён для участия в работе старшего курса студии.

Студийцы получили задания по воплощению на площадке образов зверей. На площадке стали появляться обезьяна, медвежонок, пингвин, прекрасная дрессированная собачонка, а мой верблюд не получался. Я ежедневно стал бывать в зоопарке, наблюдал за верблюдом, кормил его, следил за его повадками и даже не удержался от соблазна и прокатился на нём. Работа подвигалась, и я решил разозлить своего земляка и посмотреть, каков он в нервном состоянии. Разозлить мне его удалось, но в отместку мой старый друг смачно плюнул в меня, и я долго мылся в холодной воде зоопарковского бассейна.

Этюд с верблюдом удался на славу, но я никому не рассказывал, какой ценой я добился положительных результатов.

В студии мне удалось проучиться только один год. Сохранилась запись, датированная августом 1939 года:

«Тяжесть — как снег на голову. Нам объявили, что студия распускается. В помещении нам отказано, средств не отпускают, официальное разрешение на существование студии не получено.

Все остались на местах как каменные изваяния и сидели так долго. Не стану описывать все споры, пламенные речи и слёзы. Что-то неприятное и солёное подкатывало к горлу, а я ведь с 14 лет не плакал ни разу.

Я два дня ходил и бесился, но потом начал хлопотать о возобновлении студии. Я ходил в Наркомпрос, был у депутата райсовета, писал на имя депутата Верховного Совета, ходил в дом народного творчества. Было очень тяжело. Везде меня ждали сочувствие, вздохи и пустые обещания… Зол я был на весь белый свет, и все мне казались плохими и чёрствыми».

Учиться я стал плохо и еле дотянул до конца учебного года. Забросил я не только учёбу, но и книги.

Светка мне писала: «Тедик, дорогой, ну что с тобой случилось?! Ты как-то странно стал писать: не ставишь запятой даже перед так как, нет „ь“ в глаголах неопределённой формы. Ты почитай, пожалуйста, Бархударова и Шапиро.

С большущим приветом. Светлана».

Особенной грамотностью я, к сожалению, никогда не отличался, а тут ещё такие огорчения.

В марте 1937 г. я сделал в дневнике короткую запись: «27-го был в ТЮЗе и смотрел „Женитьбу“ Гоголя, кривляются все безбожно, в общем и целом чепуха порядочная».

Так откликнулся мой «просвещённый ум» на творение гениального писателя — драматурга.

В театральный сезон 1937–38 года я начал регулярно посещать театры. Я посещал все театры Москвы, но предпочтение отдавал МХАТу, театру Вахтангова и Камерному театру.

В Камерный театр я ходил часто, так как жил рядом и знал, как туда пробраться без билета; театр Вахтангова я беззаветно полюбил и мечтал в будущем работать в нём, а во МХАТ я ходил, как в храм. Ходил всегда один и не поднимался с кресла даже в антрактах, а уходил оттуда всегда последним. МХАТ казался чем-то недосягаемым: вершиной вершин.

В Камерном я знал всё и всех, начиная с Алисы Коонен и Михаила Жарова и кончая пожарной лестницей с чёрного хода. Особенно запомнились мне постановки «Негр», «Мошинель» и, конечно, «Оптимистическая трагедия» Охлопкова, которую я смотрел бесчисленно. В этом театре меня всегда поражали условности. Но я думал, что это что-нибудь очень уж сложное, и я, вероятно, пойму это, когда закончу школу и стану взрослым.

Театр Вахтангова был чем-то родным и очень понятным, туда я приходил как в дом хороших знакомых. Моими любимыми спектаклями были «Принцесса Турандот», «Интервенция», «Человеческая комедия», «Человек с ружьём» и, наконец, «Егор Булычёв». Последний произвёл на меня ошеломляющее впечатление. Играл Егора Борис Васильевич Щукин. После спектакля я сорвался с места и помчался к рампе, хлопал, топал ногами и орал: «Щукин! Щукин! Щукин!» Вызывали Б.В. около 15 раз.

Уже разошлась вся публика, уже потушили свет, в зале горела только дежурная лампа, а у рампы стояли три человека — какой-то старичок, мой приятель и я. Взмокшие, сиплыми голосами мы всё ещё кричали: «Щукин!!!» — и аплодировали. Вдруг кто-то отогнул край занавеса, и на авансцене появился Щукин, без грима и с полотенцем на плече. Он спустился в зал, пожал нам руки, и мы долго и взволнованно благодарили его, а он почему-то благодарил нас. Я жал руку великого и обоятельнейшего актёра и от счастья просто и обыкновенно плакал. А ведь я дал себе зарок не плакать.