Виктор Болховитинов - Столетов

• Название: Столетов
• Автор: Виктор Болховитинов
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1953

Книга посвящена выдающемуся русскому физику Александру Григорьевичу Столетову (1839–1896). Основные исследования Столетова посвящены электричеству и магнетизму. Столетов первым показал, что при увеличении намагничивающего поля магнитная восприимчивость железа сначала растет, а затем, после достижения максимума, уменьшается. В подтверждение теории Максвелла Столетов разработал точный и надежный метод измерения скорости электромагнитных процессов, получив значение, близкое к скорости света. Он создал первый фотоэлемент, основанный на внешнем фотоэффекте, и стал основоположником количественных методов исследования фотоэффекта… Обнаружил постоянство отношения напряженности электрического тока к давлению газа при максимальном токе (константа Столетова). Много сил Столетов уделял также научно-организаторской и педагогической деятельности. При его активном участии возникла физическая школа Московского университета, из которой вышли многие известные русские физики.

---

С 7-ми летнего моего возраста Федот Иванович позаботился дать мне приличное сему казусу воспитание. Тогдашнее воспитание состояло преимущественно в питании, а на развитие умственных способностей обращали мало внимания. Дядюшка не преминул нанять мне первоначального руководителя, в лице некоего дьячка. Дьячок призван, и дядюшка, понюхав, огромное количество табаку, сказал: «А что, якобы, Пафнутьич, я хочу вручить тебе для наставления сего, якобы, несовершеннолетнего юношу, понеже, как и мудрая гласит пословица: ученье свет есть, неученье же тьма».

— Совершенно так-с, то-есть, дело это известное, вестимо, уж вы ученый народ-с!

«Так!» — воскликнул глубокомысленно Федот Иванович: «а сего ради, благословясь, и начни с оным младенцем, якобы, первое начало всех начал, сиречь — Азбуку, рекомую Алфавитом на Греческом диалекте».

А вот портреты школьных учителей николаевского времени. Смотритель «был каким-то первобытным характером: любил более всего порядок, резвых мальчиков, не говоря уже про шалунов, терпеть не мог. Он всегда хотел, чтоб ученики, бывшие не старее 15 лет, думали, говорили и поступали по-книжному, ему нравилось, если ученик походит более на автомат, нежели на человека, одаренного разумом и волею; он любил, если ученик, приличным образом откашлянувшись, затягивал дьячковским напевом: «История в некотором смысле, при взгляде на сию науку, представляет…» и пр. Он особенно не жаловал, когда кто рассказывает урок своими словами, напротив, очень любил тех, которые, безусловно следуя книге, беспрестанно повторяли: дабы, сей, оный, поелику и т. п. Сердце его радовалось, когда он слушал такую речь».

Четырнадцатилетний мальчик многое видит. Едко осмеивает он формализм, косность, мертвящий педантизм, насыщавшие гимназическую атмосферу.

«В училище, — пишет автор, — были шесть учителей: арифметики, закона божия, русского языка, латинского языка, географии и истории. Учитель математики не очень замечателен. Довольно сказать о нем, что он был положительно глуп, ходил очень скоро, а писал на классной доске и говорил еще скорее, словно боялся опоздать. Что же он бывало говорит, решительно невозможно было разобрать. Лицо у него было очень глупое, волосы черные, вечно растрепанные, черные огромные брови почти сошлись. На его физиономии ясно были начертаны знак вопроса и удивления. Он был всегда как бы спросонок, беспрестанно хлопал глазами и вертел головой.

Учитель закона божия был седой старик, священник, не далекого ума (чем отличалась вся школа), но, по крайней мере, очень добрый. Все ученики любили его более других учителей.

Учитель русской грамматики был пресмешной человек. Он говорил медленно, произносил слова так, как они пишутся, и в заключение всего этого прибавлял к каждому слову: «можно сказать» и «по малости». «Что это за дурак!» — говорил он. — «Можно сказать, ничего не знает; хоть что-либо по малости ответил».

Учитель истории был глух, что очень было нам по-сердцу, потому что, скрывая свою глухоту, он бывало, ничего не расслышав, поставит хороший балл. Пользуясь этим превосходным для учеников качеством, мы бывало врем ему напропалую, и он только говорит беспрестанно: «а? да, хорошо!» или «а? так, садитесь» и пр.

Учитель латинского языка до крайности любил выражаться по-русски латинским слогом. Он сам ничего не понимал из того, что приказывал учить, и любил, если ученик, ничего не понимая, прелихо отзубрит ему какой-нибудь супин и начнет городить такую чушь, что, того и гляди, замерзнут уши. А все оттого, что мы ничего не понимали и учили по грамматике, также написанной на русско-латинском языке. Бывало, протрещишь учителю, не переводя духу: «Герундий есть отглагольное нечто существительное, как иное и пр.» И думаешь: «дескать, всю латынь съел!», и гордо осматриваешься во все стороны; а на деле-то выходит, что и не попробовал ее».

А вот как описывает Саша своих соучеников.

«У нас были, — пишет он, — еще особого рода ученики, — это аристократы. Таковыми считались дети судьи, городничего, исправника и т. п. С этими господами каждый школьник положил себе за правило не связываться. Эти ученики составляли какую-то независимую, отдельную нацию. Никто не входил с ними в короткое знакомство; они не мешались в школьные игры и шалости и, по словам одного ученика, недостойны были даже названия школьников». Как видно, Столетов уже тогда не жаловал своим расположением власть имущих.

Подросток в том немногом, что открывалось его глазам, разглядел отвратительные черты системы раболепия, взяточничества, подкупа, господствовавшей в николаевской России.

«Приезд ревизора, — читаем мы, — знаменовался всегда необыкновенными происшествиями. В это время смотритель собирал ясак дичью и телятиной с своих учеников. Всякому вменялось в обязанности принести с собой петуха, курицу, кувшин молока, окорок или что-нибудь подобное. Всеми этими приношениями снабжали на всякий случай ревизора для утишения его гнева. Это делалось также с политикой: смотритель приносил ревизору сперва малую толику, и потом, если тот еще бушевал, постепенно подбавлял ему, пока наконец блюститель закона, искушенный свежей дичью и сладким молоком, утишал свое правосудное негодование. Если же он был не очень сердит и сразу поддавался, то весь остаток принадлежал смотрителю. Таким образом смотритель удобрял ревизора, как земледелец — рыхлую почву, и он беспрекословно поддавался на эти хитрости. У нас в школе, как и во всем мире, все имело философию и политику. Сторожа, ученики, учителя — все вообще действовали во всем согласно своим интересам. Начиная с последнего сторожа, который отпускал домой оставленного без обеда лентяя, если тот давал ему пятак серебра или гривну на водку, до смотрителя, этого важного для нас лица, но немилосердно гнувшегося и унижавшегося в присутствии директора или ревизора, — все жило на расчетах».

1853 год, когда писалась эта повесть, был грозным для России годом. Он ознаменовался началом Крымской войны.

Героическая оборона Севастополя вошла в историю нашей родины как яркий пример беззаветной храбрости, непоколебимого мужества, самоотверженности, горячего патриотизма русских воинов. Крымская война вместе с тем показала несостоятельность, страшную политическую и экономическую отсталость царской России, бездарность высшего русского командования, не позаботившегося даже обеспечить себя картой Крыма. Правительство не сумело снабдить русскую армию: армия была плохо одета, плохо накормлена. Среди высшего командования были воры и казнокрады. Русские солдаты и моряки защищали родную землю, не имея достаточного числа орудий, снарядов и патронов. Отсутствие железных дорог тормозило подвоз резервов.

В дни, когда началась Севастопольская страда, Николай Григорьевич Столетов кончал университет. Юноша решает посвятить себя военному делу. Всеми мыслями своими он в осажденном Севастополе, где стойко сражается с врагами русский народ. Николай определяется в первую легкую батарею рядовым — фейерверкером четвертого класса. Никакие уговоры знакомых, советовавших ему отменить свое решение и устроиться «получше», не помогли. Обычно тихий, робкий и застенчивый, Николай проявил здесь непреклонность и решимость. Истинный патриот, он с радостью оделся в серую шинель и стал делить с солдатами их жизнь в палатках, на биваках, в походах. Очень скоро он попал в осажденный Севастополь. Героизм, проявленный им в боях под Инкерманом, был замечен, на груди его появился солдатский Георгиевский крест. После этого сражения он получает первый офицерский чин.

А в мирном Владимире семья Столетовых с тревогой ожидает его писем, взволнованно следит за событиями в Крыму, нетерпеливо ждет окончания войны.

В Севастополе во время одного из походов Николай Столетов попал в стрелковое укрепление одиннадцатой артиллерийской бригады, где познакомился с командиром небольшой команды, занимавшей этот временный пост.

«Мы разговорились, — вспоминал Столетов, — пришлось испытать громадное удовольствие от этого знакомства; офицер отнесся дружески, а за самоваром, появившимся в палатке, о чем, о чем не довелось нам переболтать.

Наступило утро, не хотелось уходить; если бы не долг службы, не расстался бы я с этим обаятельным, способным приковать к себе офицером. Дороже всего было то, что у нас оказалась масса воспоминаний о лицах, ставших дорогими по общей нашей альма матер[2] — офицер лишь на несколько лет передо мной окончил курс того же, дорогого мне, московского университета[3]. Он много рассказывал про жизнь в университете, но еще больше занял меня самыми разнообразными рассказами из короткой, но сильно в нем запечатлевшейся боевой севастопольской жизни; он и рассказывал и читал безумолку, а на прощанье подарил мне небольшой, в несколько минут, в шуточном тоне, для меня набросанный рассказ «О ночном пробуждении», которым я его обеспокоил.