Вера Еремина - Классическая русская литература в свете Христовой правды

• Название: Классическая русская литература в свете Христовой правды
• Автор: Вера Еремина
• Жанр: Культурология
• Год: 2001

---

И тем более интересно, что дьявол и приспешники получают доступ к профессору Кузьмину, но не получают доступа к его же помощнице сестре милосердия Ксении Никитишне. В том‑то и дело, что дьявол заведомо не имеет доступа к людям: во-первых, добрым; и, во-вторых, верующим. Достаточно посмотреть, как эта Ксения Никитишна объясняет появление котенка, который лакает молоко – что, мол, тут есть старушка, уже приговоренная, только Вы ей не объясняете, а она, может, догадалась и решила, что “мне уж все равно помирать, а котеночку-то чту пропадать; она его сюда и подкинула, молоко принесла в пузыречке и здесь вылила на блюдечко”.

Любопытен разговор Ивана Бездомного с профессором Стравинским. Значит, он рассказывает про неизвестного гражданина, то ли, иностранца, то ли не иностранца, который лично присутствовал на балконе у Понтия Пилата. И тот сразу же спрашивает – Понтий Пилат? Это тот, который жил при Иисусе Христе? И потом, завершая разговор, советует – “а Вы меньше думайте про Понтия Пилата, мало ли что можно рассказать, не всему же надо верить”. То есть не верь басням про Иешуа; Он – Господь Иисус Христос.

В романе мы встречаем целую галерею людей, к которым дьявол не имеет доступа. Вся клиника: и врач с бородкой Федор Васильевич, и добрейший человек Прасковья Федоровна, и какие-то неназванные рядовые люди оказываются для дьявола не доступными. Мало того, только отдаленный свист проникает в клинику Стравинского, да и то во время грозы, чтобы хоть как-нибудь это дело закамуфлировать.

Наконец, безусловное подтверждение, - кухарка застройщика, которая подняла руку для крестного знаменья, когда взвились чёрные кони и уже пожарище взметнулось; Азазелло с коня крикнул ей – “отрежу руку”; он боится крестного знаменья. Но и люди не готовы к подвигу, поэтому она руку опустила, вместо того, чтобы сотворить крест.

Теперь перейдем к следующему вопросу. У вставного романа три автора: Воланд, Мастер, Иван Бездомный. Почему три автора сочиняют не только один текст, но и в одном стиле, одним языком. А разгадка в том, что те двое – медиумы, среда; как медиумам, - а они и будут медиумы, - им навевают эту клевету и навевает, конечно, один и тот же – “отец лжи”. (Ин.8,44).

44 Ваш отец диавол; и вы хотите исполнять похоти отца вашего. Он был человекоубийца от начала и не устоял в истине, ибо нет в нем истины. Когда говорит он ложь, говорит свое, ибо он лжец и отец лжи.

Проведем некую градацию отношений персонажей к дьяволу: наиболее характерные пять.

Первый – Мастер. Мастер мечтает о встрече с ним, так как еще в клинике, когда слышит рассказ Ивана Бездомного, то говорит – “об одном остается пожалеть, что Вы его встретили, а не я. За встречу с ним я бы отдал связку ключей Прасковьи Федоровны, потому что у меня больше нет ничего, я – нищий”.

Связка ключей Прасковьи Федоровны как раз открывает ему возможность дополнительного контакта с людьми – так не надо контакта с людьми, дайте дьявола. Это хуже Есенина, так как у Есенина

Если крикнет рать святая:

Кинь ты Русь, живи в раю -

Я скажу: не надо рая,

Дайте родину мою.

Второй – Берлиоз. Дьявол Берлиозу “скорее понравился, то есть не то, чтобы понравился, а заинтересовал, что ли”; он почувствовал интерес.

Третий – Иван. В тот же ранний вечер на Ивана Воланд произвел “отвратительное впечатление” (с первых же слов) и это его спасло. И, наоборот, он даже пытается поймать Воланда: купается в реке, вешает на шею иконку, зажигает венчальную свечу, то есть употребляет хоть какие-то церковные средства; и церковными средствами он собирается его победить, потому что говорит – “он с нечистой силой знается, и так просто его не поймаешь”. То есть, Иван собирается бороться с нечистой силой.

Четвертая - Маргарита. Отношение Маргариты к Воланду вполне определенно. Маргарите даже Коровьев понравился, казалось бы – олицетворение пошлости; и “его трескотня подействовала на нее успокоительно”, - конечно, когда она уже намазалась кремом, то есть вошла, так сказать, в эту реальность. Но этого мало, так как при мгновенном первом впечатлении всё-таки она догадалась, что у Азазелло – “разбойничья рожа”; после крема она кричит – “милый, милый Азазелло”. Дальше - больше. Прежде всего она ищет защиты у Воланда от очков Абадонны; в страхе она тычется ему в ногу, испугавшись; потом трет ему колено, то есть замещает ведьму Геллу; потом восклицает – “великий Воланд”; и, в конце концов, “молитвенно протягивает к нему руки”; то есть, сатанистка готовая.

И как ее ущербная копия - домработница Наташа. Наташа тоже красавица, а исповедание Наташи после крема – “ведь и мы хотим жить и летать”. Вот ее разгадка – “жить и летать”, так же как и Маргарита, невидимо и свободно. Наташа даже просит Воланда, чтобы ее оставили ведьмой.

Этот феномен, пожалуй, лучше всех раскрывает Иоанн Шаховской. У него есть такой афоризм: “Чем привлекателен грех? Тем, что он вне закона, что он вроде благодати”. Именно, что летать-то – это вроде благодати.

Остальные герои романа всё-таки более или менее отвращаются, и если оказываются затянутыми в те тенёта, то они ими тяготятся. Например, буфетчик Соков, хотя и доверяет тому, что скажет Воланд, но боится ужасно и, в конце концов, уходит побитый, с исцарапанной лысиной и в совершенно мокрых штанах. Никанор Иванович Босой даже молитву запел, когда его привели на допрос; когда он видит Коровьева, то первое, что ему бросается в глаза, что предложение-то солидное, но что-то удивительно несолидное в его клетчатом пиджачишке и “в отвратительном, никуда не годном пенсне” (с разбитыми стеклами).

Секретарша председателя зрелищной комиссии Прохора Петровича Анна Ричардовна говорит – кота не стало, оказался толстяк, но морда-то у него кошачья. Варенуха – я не кровожадный, не могу я быть вампиром.

Даже Римский, несмотря на устойчивую ненависть к Лиходееву, но, увидев эти признаки тления на груди у Геллы, падает в ужасе и оказывается совершенно поседевшим в одно мгновение. Сосед Маргариты Николай Иванович вызывает у Воланда отвращение – “вот кого я отпущу с удовольствием, настолько он здесь лишний”, то есть он не имеет и в нем области. Дело в том, что Николай Иванович вовлечен в это дело блудной мечтой и блудная мечта не покидает его до самого конца, поэтому он ловит в воздухе “Венеру” (все ту же Наташу) раз в году и говорит – “зачем я, дурак, не улетел с тобой?”

Чему же верить в романе? Да ничему. Это правдивое повествование, как представляется в тексте, всё искажено дьявольской перспективой (на это тоже никто не обратил внимания).

Особенно это видно по фигуре Левия Матвея. Мы помним, что когда он появляется во вставном романе, то у него “нехорошая улыбка, обезображивающая лицо” (особенно в последней сцене с Понтием Пилатом). И опять - плохая улыбка; и смягчаться он стал, узнав, что Иуду зарезали, то есть, нет главного качества христианина – любви к врагам. Внешность Левия Матвея: сказано – он чёрен, оборван, покрыт засохшей грязью и смотрел по‑волчьи, исподлобья. Но, когда он является Воланду на стене дома Пашкова, то есть старого здания бывшей Ленинки, то его портрет - уже не во вставном, а в основном романе, - оборванный, выпачканный в глине (а там - покрыт засохшей грязью), мрачный (а там - смотрел по волчьи) человек в хитоне, в самодельных сандалиях, чернобородый.

Значит, основной роман в перспективе Воланда продолжает роман вставной. Ибо все признаки совпадают. Но это не всё. Об этом примерно написал Блок, у которого два стихотворения под названием “Демон”; и во втором “Демоне” сказано:

И, онемев от удивленья,

Ты узришь новые миры -

Невероятные виденья,

Создания моей игры...

Так вот, “создания демонской игры” - мы сейчас их‑то и разбираем. Спектр настроения Левия Матвея – тот же, что и в основном романе. Первое, с чем он является, – недружелюбный взор; второе – дерзкий ответ, конечно, с точки зрения Воланда; третье – поражение в словесном поединке.

В словесном поединке, где Воланд говорит, что, может, ты захочешь срезать с земли деревья, людей и всё живое, чтобы наслаждаться светом, - ведь это аргументация Достоевского. Когда Иван беседует с чёртом, то чёрт объясняет, почему он не “рявкнул осанну”, когда видел воскресшее Слово: “Я сам видел воскресшее Слово, Которое возносилось на небо, неся на персях душу одесную распятого разбойника; слышал истерические взвизги херувимов и уже хотел рявкнуть осанну, но не рявкнул, так как подумал, что тогда исчезнет необходимый минус; не будет никаких событий, в том числе и газет, потому что кто ж тогда будет на них подписываться?”

В своё время эта сцена была внимательно прочитана редактором “Русского вестника” Николаем Михайловичем Любимовым; и, хотя Достоевский печатался в бесцензурной печати[234], он поставил Достоевскому на вид, что, может, стоит выкинуть “истерические взвизги херувимов”, а дадим хотя бы “вскрики”. Достоевский отвечал – “да ведь это же дьявол говорит, он иначе говорить не может” (то есть Достоевский пишет настоящего дьявола).