Вера Еремина - Классическая русская литература в свете Христовой правды

• Название: Классическая русская литература в свете Христовой правды
• Автор: Вера Еремина
• Жанр: Культурология
• Год: 2001

---

Кое‑кто, наоборот, сразу ушел в активные участники сопротивления: не одна же Мария Скопцова, не один же ныне здравствующий Антоний Блюм (скончался в 2003 году). Даже Деникин встал в оппозицию к захватчикам и всё бросался из одного ведомства в другое (у французов) с несколько истерическим криком – “спасайте Россию, мерзавцы; без неё вам тоже погибнуть”.

Третья часть эмигрантов уходит откровенно в тихую неизвестность.

1939 год был годом рубежным, уже после 1939 года ностальгические настроения становятся явно анахронизмом, неким плюсквамперфектом, уже ни с какого боку, так сказать, не нужным.

Во всяком случае, пожалуй, только в 1939 году становится, как сказал бы Блок, “беспощадно ясно”, что приходится раскрывать если не сердце, то бытие своё для действия Божественной благодати. Но это уже совсем другие люди: это деятельность Иоанна Шаховского в Германии и даже, между прочим, Марии Скобцовой во Франции. Надо сказать, что один за другим сворачиваются эмигрантские издания. Конечно, патриотическую позицию занимает Бердяев, потом к нему присоединяется Булгаков. И, вообще, из людей высланных сам не возвращается ни один, но благословляют на возврат - многих.

Марина Цветаева как всегда оказывается волком‑одиночкой, как всегда она оказывается особняком - и в этом отношении тоже. Её, как немку по матери, трогать были не должны, тем более что у нее ничего нет еврейского, а Эфрон в это время воевал в Испании, откуда сразу же проехал в СССР.

Но стихи Цветаевой этого времени, среди которых есть стихи большого поэтического уровня, оказываются без своего читателя, хотя стихи, казалось бы, отвечали животрепещущему моменту. Чем дальше, тем больше Цветаева оказывалась во внутреннем духовном вакууме. И на этом сказалось не только, что Эфрона обвинили в каком-то шпионаже, но и то, что ее близкие люди – кто переезжает в другие страны, кто оказывается не в силах поддерживать ее нравственно. И ее изоляция оказывается для нее безвоздушным пространством – она начинает задыхаться.

Цветаева, конечно, тоже плоть от плоти тех же самых настроений эмиграции. Ведь ее автобиографическая проза – это тоже с 1931 по 1939 год. Это такие шедевры, как “У старого Пимена”, посвященные Вере Муромцевой; это серия очерков об отце: “Герой труда”, “Отец и его музей”; “Мать и музыка”. Но кончается всё, поразительно дело, очерком “Чёрт”. Этот очерк тоже – автобиографичен. Но тут есть три вещи: страшная литературная исповедь – этакое самокопание и правдивое свидетельство о своём бесновании; и с другой стороны – это вызов окружающим, потому что этот очерк она читала на публичных чтениях. И, наконец, это ее литературные мемуары, но они тоже в форме очерков: “Нездешний вечер” еще о последней своей петербургской весне; “Живое о живом” – о Волошине; “Пленный дух” – об Андрее Белом.

Цветаева общается с приехавшими из России, с тем же Пастернаком, не совсем понимая, что Пастернак-то с нею общается – это же социальный признак,[251] а она таких признаков по своей ментальности читать не умеет.

Почему сами эмигрантские будни, эмигрантский быт и уж, тем более, эмигрантское бытие не становятся темой для литературных произведений? Почему они не пишут друг о друге и если пишут, то авторы третьего разбора, как Тэффи? “Сосед” – про мальчишку француза, который живёт на одной лестничной площадке с эмигрантской семьёй; это “Банальная история”, где уже сплошная эмиграция варится в собственном соку; это такие шаржированные зарисовки, вроде “Мудрого человека” или “Виртуоза чувства”. И, наконец, такие вот парадоксальные штучки, типа О’Генри, - “В ресторане”: про то, как героиня эмигрантской легенды оказывается растолстевшей “развесёлой коровой”, которую можно иногда найти в шикарном русском ресторане.

То, что эмиграция не захотела писать о себе, – это тенденция. Беда в том, что у Тэффи в Париже изменилась писательская манера: у неё, как пишет Ипполит Тэн, краски заимствуются из собственного предмета, а Бунин всё дудит на той же ноте: его эмигрантские рассказы идут вперемежку с такими русскоязычными сюжетами, как “Пароход Саратов”, “Натали” и, вообще, такая старческая жвачка.

Фактически, рассказики Тэффи – жизненные наблюдения, где что‑то можно взять: например, герои Теффи ходят на рю Дарю, где храм Александра Невского, то есть, они все в юрисдикции Евлогия. Другое дело, что эта вся религиозность – это какое-то напыление; и даже если он идет вовсе не в церковь, то он жене солжет, что пошел в церковь. Или скажем по “Банальной истории” можно даже курс франка проверить (ибо хорошее женское платье стоит 300 франков).

Об эмиграции можно сказать, что остается ощущение, что что‑то могло быть написано и не написалось, могло быть высказано и не высказалось – эта недовыраженность есть свидетельство умственной непроработанности, иногда даже просто некоего инфантилизма, то есть свидетельство недостатка зрелости. Это и есть фактический результат, что слишком долго целая социальная группа жила воспоминаниями, слишком долго вот этой мечтой она загораживала для себя голос Божий, Который во всяком положении, во всяком месте, во всяком времени призывает.

Лекция №24 (№59).

Метаистория Второй мировой войны и ее преломление в русской литературе.

1. Господь дарует нам победу – послание митрополита Сергия Московского в день Всех Святых в земле российской просиявших (от 22 июня 1941 года).

2. Болезнь нетерпеливого сердца – статья Иоанна Шаховского “Близок час”. Позднее (около 1960-го года) переосмысление и “не прямое толкование”.

3. Ответ русской жизни: “ты помнишь Алёша дороги Смоленщины” Алексея Суркова и Константина Симонова. Ещё о поэзии Константина Симонова.

4. Метаистория начала войны: “Пасхальная встреча с русским народом” Иоанн Шаховской.

Литература и должна преломлять не историю, а метаисторию (возле этой мысли очень долго крутился Максимилиан Волошин). Литературу Второй мировой войны будем изучать, не деля на эмигрантскую и отечественную – она стала общей. Это, конечно, не значит, что не было людей, которые по прежнему отстаивали особый путь эмигрантский. Такие были, но они оказались в это время абсолютно на задворках жизни, на задворках литературы: от Шмелёва до Бунина и от Ивана Ильина до четы Мережковских – даже эмиграция от них отшатнулась; никакого авторитета они не имели, что называется, топтались.

По настоящему сквозь все рогатки государственных границ литература русская и русская мысль в эти годы стали общими. 22 июня 1941 года пришлось на воскресенье, в день Всех святых в земле российской просиявших, и эмиграция замерла – лучшие ее представители жили только Россией.

Прямо 22-го числа, придя от обедни, митрополит Сергий тут же написал свое послание всему русскому народу. В этом послание есть такие строки: “Православная наша Церковь всегда разделяла судьбу народа, вместе с ним она и испытания несла и утешалась его успехами”.

То есть, это то же положение, что и в Декларации 1927 года еще раз пересказанное другими словами.

“Не оставит она народа своего и теперь. Благословляет она небесным благословением и предстоящий всенародный подвиг. Господь дарует нам победу”.

Это было сказано в первый день, по вразумлению свыше, и от этого своего исповедания он не отступал никогда и даже тогда, когда в Белоруссии создавалась народная милиция против партизан; и к счастью для Сталина, он ему поверил.

За границей в это же время (или чуть раньше) Киру Кирилловну (дочь Кирилла Владимировича) сватали за одного из Гогенцоллернов (еще до войны и брак состоялся), так спрашивали благословения Гитлера. То есть, чётко понимали, что пакт Молотова-Риббентропа не может быть прочен, что Германия захватит территорию России, что будет посажен немецкий царь, женатый на русской принцессе (то есть, рассматривался один из вариантов “Болгарии после Балканской войны”).

В Москве в начале большевизма афонский старец праведный отец Аристоклий (настоятель Афонского подворья в Москве, †1918 г.) сказал такие слова – “спасенье России придёт, когда немцы возьмутся за оружие”; и ещё пророчествовал – “надо будет русскому народу пройти через многие испытания, но в конце он будет светильником веры для всего мира”.

В карловацкой газете “Новое слово” Иоанн Шаховской писал: “Кровь, начавшая проливаться на русских полях с 22 июня 1941 года, есть кровь льющаяся вместо крови многих и многих русских людей, которые будут вскоре выпущены из всех тюрем, застенков и концлагерей Советской России” – это болезнь нетерпеливого сердца. Дальше он продолжает так: ”Обессиленные и закрепощенные по лагерям, заводам и колхозам русские люди были бессильны подняться против международной атеистической силы, засевшей в Кремле”.

Это лишний раз свидетельствует нам, насколько эмиграция понимать Россию не может, почему и спасители, которые где-то околачиваются в эмиграции, это в лучшем случае – мечтатели, а в худшем – проходимцы.