Вера Еремина - Классическая русская литература в свете Христовой правды

• Название: Классическая русская литература в свете Христовой правды
• Автор: Вера Еремина
• Жанр: Культурология
• Год: 2001

---

И, как великий дар, дадут позволенье: держи, кому надо, городи, коси, пурхайся с темна до темна, если нравится. А это понравится далеко не всем, уже другую привычку народ возьмет”.

Об этом пишут все деревенщики. Где-то у Федора Абрамова в каком-то очерке хозяйственная баба скажет, что “мы и на треугольниках проживем” (треугольники – упаковка молока).

У Павла жена Соня – бухгалтер; и еще она – баба, она хоть абортов не делала; она рожала четыре раза, но один ребенок только взглянул на свет и тут же умер. Итак, осталось трое детей: старший сын женился на нерусской и уехал на Кавказ, второй оказался дотошный до науки и стал геологом в Иркутске и младший Андрей, который только что пришел из армии.

Соня, про которую муж говорит, что она “сроду не нюхала красивой жизни”, приехав в домик, - не в избу, а в домик, в поселок городского типа (ПГТ), - она там обнаружила вместо русской печки электрическую плитку с цветочками. И эта плитка с цветочками предопределила всё остальное; сбегала к соседям, посмотрела, что там у них, и вовсю захлопотала.

Им легче: Соне и сейчас ничего больше не надо; он - приспособится как младший начальник (младший начальник всегда приспособится – было б кем руководить). Но Павел хорошо понимал, что мать не привыкнет ни в какую – забьется в закуток и не вылезет, пока окончательно не засохнет.

Ей эти перемены не по силам; она будто бы не собиралась никуда и не расспрашивала его, что там, да как. Когда он проговаривался, то ахала и всплёскивала руками, но “как над далекой и посторонней чудовиной, никакого отношения к ней не имеющей”.

У Распутина написаны не безбожники, но люди – абсолютно не церковные. И, удивительное дело, эту вне‑церковность он, не понимая, понимает удивительно. В сущности, им не нужна молитва, им совсем не нужны Таинства Церкви; церковь была когда-то, пока большевики не закрыли; и долго, пока она еще стояла, старухи крестились на ее крест.

Но дело в том, что эти люди – язычники, у них совсем другая религия – у них религия рода. И вот этот разговор о религии рода – это, пожалуй, - вершина его авторского свидетельства. Конечно, представителем этой религии является, прежде всего, Дарья.

“Ей представилось, что потом, когда она пойдёт отсюда в свой род, соберётся на суд много много людей (действительно, на суд, но Христа тут нет – они судят друг друга, и, вообще, - это люди крещеные, но без Христа; они крещеные просто для метрической записи – В.Е.). Там будут отец, мать, деды, прадеды – все, кто прошел вперед до нее. Ей казалось, что она хорошо видит их, стоящих огромным, клином расходящимся строем, которому нет конца; все с угрюмыми, строгими, вопрошающими лицами.

А на острие этого векового клина, чуть отступив, чтобы лучше ее было видно, лицом к нему, – она одна. Она слышит голоса и понимает, о чем они, хоть слова звучат и неразборчиво, но ей самой сказать в ответ нечего. В растерянности, в тревоге и страхе смотрит она на отца и мать, стоящих прямо перед ней, думает, что они помогут, вступятся за нее перед всеми остальными. Но они виновато молчат. А голоса всё громче, всё нетерпеливее и яростней... Они спрашивают о надежде: они говорят, что она, Дарья, оставила их без надежды и будущего. Она пытается отступить, но ей не дают. Позади нее мальчишеский голос требует, чтобы она оставалась на месте и отвечала. И она понимает, что там позади может быть только Сенька – сын ее, зашибленный лесиной.

Ей стало жутко, и она с трудом оборвала виденье. Приходя в себя, Дарья подумала нетвёрдой мыслью: “Выходит, и там без надежды нельзя, нигде нельзя. Выходит, так”.

Эта религия рода перекликается с гробницами (как бы малыми алтарями) – вот их затопит, размоет, а ведь нужно всем воскресать.

Поразительно, как развивается это языческое сознание. Она знает одна на этом острове какого-то диковинного зверька, тайного “хозяина” острова, который бежит рядом, пытаясь заглянуть ей в глаза.

Перед тем, как придут сжигать, она убирает свою избу, как покойника: белит заново, всё прибирает, только самовар берёт с собой, хотя и мебель и весь уклад – всё остаётся на месте. Потом она запирает дверь и пожегщикам говорит, чтобы жгли снаружи.

Есть у нее несколько односельчанок: Катерина, мать этого непутёвого Петрухи, приезжая откуда-то из центральной России Сима с внуком Колькой и подруга молодости, только что овдовевшая Настасья.

С Настасьей получается очень интересно: ее и расселяют и дают квартиру в Иркутске. Она вселяется в эту квартиру с мужем; и муж немедленно умирает в этих новых городских условиях. Похоронив мужа, она возвращается обратно.

То есть, жить нельзя, выдумывать-то можно, а жить нельзя – это лейтмотив повести, потому ее и называем “Поэмой о человеке”.

Но что-то есть в этой истовой верности своим корням. В этом много от русской беспоповщины, от сектантства. В “Гулаге” у Солженицына есть рассказ, как привезли на Соловки целую группу таких людей, взятых из глухих мест, поселившихся там задолго до революции, - от синодальщины, от переписи, от паспортов. На Соловках они отказываются получать продукты, потому что надо дать рукописание – а рукописание нужно дать антихристу.

Тогда вклинивается ссыльная Анна Скрипникова и буквально впрыгивает между тюремным начальством и этими людьми и настаивает, что “давайте я распишусь за них за всех, ведь сумасшедшим вы же не даёте расписываться”. Тюремное начальство не соглашается, через некоторое время они умирают.

Вот так и эти люди остаются, чтобы быть живыми утопленниками. А тут еще и совершается Божий суд: начинается туман, непроглядная тьма, так что на этот остров невозможно доплыть, можно только на нем затеряться. И опять, повесть не кончается, а прекращается – она прекращается на тоскливом и каком‑то последнем вое этого зверька-хозяина. То есть, повесть кончается безнадёжно.

Попытка церковности Распутина. Речь идет о событиях 1989 года, с марта до июля, в которых мне довелось косвенно участвовать, будучи консультантом Совета по делам религии. Когда в 1987 году была возвращена Церкви Оптина пустынь, через некоторое время туда набрали монахов, поселили и потом им дали хозяина – тогда архимандрита Евлогия (Смирнова), сейчас он – архиепископ Владимирский. Приехал он в Оптину (перед этим он был наместником Данилова монастыря, пока не убрали по требованию властей и вопреки воле патриарха Пимена) и только он там обустроился, как спустился с Кавказских гор какой-то непонятный.

Этот непонятный человек отрекомендовался схиархимандритом Макарием. У монахов в то время были только гражданские паспорта, пришлось верить ему на слово.

Евлогий принял человека и назначил ему послушание – читать Псалтирь при неугасимой лампаде. Казалось, что для схимонаха – это наилучшее, его дело молиться за весь мир. Вместо этого, схимник выразил два желания: стать братским духовником и сразу занять “хибарку” Амвросия Оптинского, к тому времени уже канонизированного. Отец Евлогий отказался.

Тем не менее, к концу 1988 года, когда была общая эйфория по поводу тысячелетия крещения Руси, возник “попечительский совет” при Оптиной пустыни, хотя ни в каких уставах и ни в какой традиции Русской Православной Церкви таких попечителей не полагается. А даже есть контр-прецедент: В XIX-м веке в 40-х годах духовником, попечителем, благочинным и строителем Дивеева, то есть в четырех должностях, пожелал состоять Толстошеев; обратился с этой просьбой к Нижегородскому архиерею Иакову. Тот написал строгую резолюцию: “попечителей в монастырях не полагается; духовник и благочинный есть; а строительницей должна быть начальница, которую за старостью лет сменить“.

Дело в том, что тогдашняя слабенькая начальница Ирина Прокофьевна Кочеулова давала Толстошееву подписанные бланки и на этих бланках он писал от ее имени, что хотел.

В “попечительский совет” Оптиной пустыни входили, кроме Распутина, другие известные люди; а так как в то время не было еще инстанции, которая бы утверждала его решения, то кое-как нашли, чтобы этот совет утвердил Фонд культуры. В Фонде культуры тогда подвизались митрополит Питирим и Раиса Максимовна Горбачева; но Фонд культуры их не зарегистрировал.

В марте 1989 года отец Евлогий потерпел автомобильную катастрофу, и пока он лечился, этот схиархимандрит Макарий организовал в Оптиной форменный бунт младшей братии против настоятеля.

Поскольку народ у нас религиозно невежественный, никому в голову не могло придти, что такие действия называются ковами, что они подпадают под 18‑е правило IV-го Вселенского Собора и 34-е правило VI-го Вселенского Собора.

События развивались так. Когда отец Евлогий вернулся в монастырь, то он нашел уже полное разделение, бунт младшей братии (один иеромонах даже обвинил его в воровстве книг – его выгнали). Пошли письма младшей братии Патриарху, а также в попечительский совет; и, в конце концов, Патриархией было предложено этому попечительскому совету оставить Оптину пустынь в покое.