Вера Еремина - Классическая русская литература в свете Христовой правды

• Название: Классическая русская литература в свете Христовой правды
• Автор: Вера Еремина
• Жанр: Культурология
• Год: 2001

---

Приехал ревизор из Петербурга, чиновник князь Борноволоков и его секретарь, бывший революционер Термосесов (Лесков был мастер писать революционных проходимцев). Бывший революционер решил, что в революции зубы бы не положить на полку, а перейти в 3-е отделение осведомителем, и предложил свои услуги (где надо, у Цепного моста), но ему сказали, что все места заняты — докажите свою способность.

Князь Борноволоков в молодости общался с революционерами, но потом отошел от этой деятельности, так как его вызвала петербургская дама — кузина Нина.

Бывший революционер знал об этом и, шантажируя князя (я, мол, такое устрою, что и кузина Нина не вытащит) решил «доказать свою способность». Человеку слабохарактерному такого шантажа достаточно и князь подписал два, составленных вот этим проходимцем, доноса. Один донос на предводителя дворянства, другой — на благочинного Савелия Туберозова.

Донос на предводителя дворянства, честного человека, остался без последствий, а донос на священника (благочинного) поступил в епархиальное управление. Епархиальный архиерей не посмел оставить донос без последствий, так как, хотя материала для доноса не было, но важно — кем подан донос — ревизором из Петербурга. Священника отрешили от должности, определили в монастырь на покаяние (жена переехала на квартиру в монастырской слободке).

Накопленных денег у священника нет, поэтому на квартире держат даром. Поэтому жена священника пытается как-то отработать, но где ж ей носить воду и колоть дрова — она надорвалась, заболела и умирает. Умирает ни от чего, так как доктор определяет «простуду и усталость». А ей перед этим было виденье, что дьякон из их собора вносит её в алтарь, а в нём Небеса. Она говорит: «Дьякон, а как же ты женщину внёс в алтарь? Не боишься, что сан снимут?». А он отвечает (во сне): «А Вы — не женщина, Вы — сила». Когда она проснулась, то увидела, что всё вокруг как бы маленькое: самоварчик, чайничек — всё земное уменьшилось в несколько раз. После ухода врача, она спокойно простилась с мужем, потянулась и умерла.

Отца Савелия, уже вдового, надо было выручать. Все ходатайства общества провалились комически, так как никто не умел и не знал, как надо это делать. Лучше всего эту ситуацию понимает бывший крепостной слуга (бывший шут, карлик) одной помещицы (полу-самодурки, полу-праведницы). Слуга умеет, он знает, как надо сидеть в приемной, как с секретарями разговаривать, как беседовать с архиереями, и знает, как собирать подписи и как это ходатайство представлять по принадлежности. Наконец, когда всё было собрано и подано и без последствий оставить было нельзя, то слуге сказали, что священника простят, но надо написать всепокорнейшее прошение о прощении.

Начальство потребовало от Савелия всепокорнейшего прощения, и тот написал — «Требованное всепокорнейшее прощение». Савелий был прощен, но запрещён в служении на пол-года и скончался. Лесков изумительно описывает его предсмертную исповедь. Он пишет:

«Через несколько дней Ахилла (дьякон), рыдая в углу спальни больного, смотрел как отец Захария (второй священник), склонясь к изголовью Туберозова, принимал на ухо его последнее предсмертное покаяние. Но что это значит? — какой такой грех был на совести старца Савелия, что отец Бенфактов (Захария) вдруг весь так взволновался. Он как будто бы даже забыл, что совершает таинство, не допускавшее никаких свидетелей, и громко требовал, чтобы отец Савелий кому-то и что-то простил. Перед кем так непреклонен перед гробом Савелий?

«Будь мирен, будь мирен, прости — настаивал твёрдо Захария, — коль не простишь, я не разрешу тебя». Бледный Ахилла дрожал и с замиранием сердца ловил каждое слово.

— Богом Живым тебя, пока жив ты, молю — в голос вскрикнул Захария и остановился, не окончив речи. Умирающий судорожно привстал и снова упал. Потом выправил руку, чтобы положить ею на себя крест и, благословясь, с большим усилием и расстановкой, произнёс — Как христианин, я прощаю им моё пред всеми поругание; но то, что мёртвую букву блюдя, они здесь Божие живое дело губят — торжественность минуты всё становилась строже, у Савелия щёлкнуло в горле и он продолжал, как будто в бреду, — ту скорбь я к престолу Владыки Царей положу, и сам в том свидетелем стану.

— Прости, всё им прости, ломая руки воскликнул Захария. Савелий нахмурился, вздохнул и прошептал — «благо мне, яко смирил мя еси». И вслед за тем, неожиданно твёрдым голосом договорил — «По суду любящих имя Твоё, вразуми невежд и прости слепому и развращенному роду его жестокосердия».

Захария с улыбкой духовного блаженства взглянул на небо и осенил лицо Савелия крестом. Лицо это уже не двигалось, глаза глядели вверх и гасли — Туберозов кончался.

Ахилла, дрожа, ринулся к нему с воплем и, рыдая, упал на его грудь. Отходящий последним усилием перенёс свою руку на голову Ахиллы и с этим уже громкий колоколец заиграл в его горле, мешаясь с журчанием слов тихой отходной, которую читал сквозь слёзы Захария. Протопоп Туберозов кончил своё житие».

Лесков пишет слово «житие» и пишет его правильно, так как, вернувшись со своего «начала» (послать в монастырь — это называлось «послать под начало») на пол-года последней своей жизни под запретом, Савелий говорил, что жизнь кончена и началось — житие.

За это время происходят разные события. Ахилла попадает в Петербург, беседует с безбожниками и оказалось, что он совершенно не готов к этому Петербургскому безбожию; сам же усомнился в своём катехизисе, который был ему преподан в духовном училище. Савелий, после слов убеждения, кладёт на него епитимью — заставляет класть поклоны. Но, так как Ахилла, любя своего учителя и наставника, кладёт поклоны искренне, то Господь сподобляет его верой и уже не детской, а настоящей. Однажды Господь даёт Ахилле и уверенье — земля поколебалась под его коленями.

По прошествии Савелиевых сорочин Ахилла, продав за 200 рублей свой домишко и всякую движимость, решил на могиле Савелия воздвигнуть памятник. Как всегда в таких случаях, когда дело немирное — на памятник кое-как собрали 30 рублей, а Ахилла как бы ещё и ревновал к месту и к любви народа к новому священнику, которого прислали на место Савелия.

Только на смертном одре Ахилла покаялся, что не в мире хотел поставить памятник Савелию и всё тот же Захария, принимая у него исповедь, сказал: «Он уже мудр». Это значит, что и Ахиллы срок земного бытия приспел.

Герои Лескова последнюю правду познают уже на смертном одре. И Ахилле, в самый момент отхода, является некто Огнелицый (кто же, как не ангел?).

Сказано так:

«Старгородская хроника кончается и последней её точкой должен быть гвоздь, забитый в крышку гроба Захарии. Тихий старик не долго пережил Савелия и Ахиллу, он дожил только до Светлого Воскресения и тихо уснул во время самого богослужения. Старгородской поповке настало время обновления».

Что действительно написал Лесков о скорбном русском духовенстве? Лесков, ведь, писал и о старообрядцах-беспоповцах — «Запечатленный ангел».

Федор Михайлович Достоевский в 1873 году (уже Достоевский — гражданин) пишет статью «Смятенный вид», где, можно сказать, высказывает своё впечатление о повести «Запечатленный ангел». Достоевский говорит в том смысле, что, конечно, старообрядцы-беспоповцы ему гораздо ближе и по героизму своему гораздо симпатичнее, а то, что они покаялись и вернулись в Церковь, вызывает в нём чувство разочарования. Таким образом, оказывается, что русское общество даже в лице своих не последних представителей, в смысле своего церковного сознания — на нуле.

Лесков не скрывает и того, что люди, более или менее взыскующие какого-то религиозного утешения, ударяются в «великосветский раскол». Старшая сестра графини Висконти Юлия Денисовна Засецкая примыкает к группе рэдстокистов (от лорда Рэдстока[91]), они же «пашковцы»[92], где оказался и Модест Корф — директор публичной библиотеки и однокашник Пушкина. Пашков и «пашковцы» вначале не отделялись от Церкви, но позднее, когда они стали не только обличать, а отвергать церковную благодать, то пришлось этих «духоборов» выслать из России, чтобы они своего лорда Рэдстока проповедовали там. Поэтому, уже зная этот случай, Федор Михайлович Достоевский в 1878 году высказал более православную мысль, что, ведь, «этот успех протестантских проповедей коренится, прежде всего, в нашем полном невежестве в своей вере».[93]

Лесков за свои произведения все предыдущие годы был подвергнут остракизму и уже изнемогает, потому что получать укрепления в молитве — не таким надо быть молитвенником; ехать куда-то к Амвросию Оптинскому? Что-то он не надеется получить там укрепление и утешение. Да и это было не для всех. Достоевский добрался до Оптиной потому — и потому ему было полезно это общение, — что у них только что от эпилепсии умер Алёша.

В 80-е годы Лесков лично познакомился с Львом Толстым и испытал «путь толстовщины» как тоже возможный. На этом пути Лесков получает глубокое разочарование и, прежде всего, благодаря фигуре Льва Толстого; Лесков прекрасно разглядел, что у того нет никаких религиозных исканий, а одно лишь надутое самолюбие. Здесь Лесков смыкается с отцом Георгием Флоровским, который совершенно правильно определил, что Толстой был «религиозно бездарен», то есть именно духовного поиска Толстой не имел: всё исключительно от головы, самолюбия и «неприкосновенности» (для государственных инстанций).