Джорджо Бассани - В стенах города. Пять феррарских историй

• Название: В стенах города. Пять феррарских историй
• Автор: Джорджо Бассани
• Издательство: Текст, Книжники
• Жанр: Современная проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-7516-0872-9

Сборник новелл «В стенах города» — первая из книг итальянского писателя Джорджо Бассани (1916–2000), вошедших в цикл произведений под общим названием «Феррарский роман». Настоящее издание — пересмотренный автором вариант «Пяти феррарских историй» (1956). Для издательства «Текст» это уже вторая по счету книга Бассани: в 2008 году «Текст» выпустил роман «Сад Финци-Контини», который также является частью феррарского цикла. Неторопливое, размеренное повествование Бассани, словно идущее из глубины времен и памяти, по-настоящему завораживает: мир будто останавливается, и остается лишь искусная, тонкая вязь рассказа.

---

Никто не ложился этой ночью, никто не сомкнул глаз. Не было ни единого феррарца, который бы не боялся, что с минуты на минуту ворвутся к нему в дом. Но больше всего в эту ночь говорили и спорили как никогда в буржуазных домах города.

Что происходило? Что готовилось произойти?

Да, верно, рассуждали они, сидя за теми же самыми обеденными столами, за которыми в положенный час поужинали, безуспешно пытаясь сохранять невозмутимость, и которые так и остались неубранными, с грязными тарелками и крошками на скатертях, в городе раздаются оружейные выстрелы и мрачные марши во славу смерти и могилы. Но нельзя же только на этом основании всерьез полагать, что фашисты, которые после сентябрьских событий даже в Ферраре ограничились тем, что устроили облаву на ту сотню евреев, до которых им удалось добраться, да посадили в тюрьму на улице Пьянджипане жалкую кучку антифашистов, проявив в общем-то значительную мягкость, — теперь, внезапно сменив тон и начав именно с Феррары, решат радикально и повсеместно закрутить гайки. Ведь фашисты тоже итальянцы, черт побери! Нет, сказать по правде, они больше итальянцы, чем многие другие, способные лишь склонять на разные лады слово «свобода» да начищать ботинки иностранному захватчику. Нет-нет, опасаться было нечего. Если фашисты и устроили шумиху, разъезжая со свирепыми лицами и черепами на фуражках, они сделали это в основном затем, чтобы не дать разгуляться немцам, которые, дай им действовать по собственному усмотрению, недолго думая, обошлись бы с Италией как с какой-нибудь Польшей или Украиной. Несладко им приходилось, фашистам! Надо было поставить себя в их положение, попытаться понять драму этих людей и лично Муссолини — ведь если он, бедняга, еще не удалился в свою «Каминате»[50], как ему, возможно, хотелось и, несомненно, пристало поступить, то удерживался от этого главным образом ради Родины. А король-то, король! Восьмого сентября он только и сумел, что слинять на пару с Бадольо. Муссолини же, как истинный романьолец (Савойские же герцоги[51] и Бадольо родом из Пьемонта — а пьемонтцы, как известно, всегда были людьми мелочными и неискренними!), — Муссолини ни мгновения не колебался, в ненастную годину он вновь взошел на капитанский мостик и встал у штурвала, отважно глядя в лицо волнам… И если уж начистоту, как прикажете расценивать убийство консула Болоньези — ко всему прочему отца семейства и человека, который в жизни мухи не обидел? Ни один настоящий итальянец не отважился бы одобрить подобное преступление, направленное, это было ясно любому, на то, чтобы и у нас, слепо подражая Югославии и Франции, разжечь пожар партизанской войны. Разрушение всех ценностей средиземноморского и европейского мира, одним словом, коммунизм — вот конечная цель партизанской войны! Если югославы и французы, несмотря на недавний опыт Испании, хотят коммунизма — что ж, хозяин барин! — пусть носятся себе со своим Тито и де Голлем. Итальянцам же в данный момент следует думать лишь об одном: как сохранить сплоченность и спасти то, что еще можно спасти.

Наконец наступил рассвет. И с наступлением утра пение и стрельба прекратились.

Одновременно с этим резко стих гул разговоров за закрытыми дверьми и окнами. Однако тревога не спала. Напротив, дневной свет, возвращая каждому, даже самому незрячему, отчетливое ощущение реальности, даже обострял ее. Что означала эта внезапно наступившая тишина? Что таила она и что предвещала? Это запросто могла быть ловушка, задуманная с тем, чтобы выманить людей наружу и потом устроить облаву. Прошло по меньшей мере два часа, прежде чем мало-помалу начали просачиваться в дома смутные известия о массовой расправе.

Жертв репрессии было пятьдесят, сто, двести… По самым мрачным предположениям, трупами был якобы завален не только проспект Рома, но чуть ли не весь центр города.

Одиннадцать трупов, сваленные тремя кучками вдоль ограды крепостного рва, на отрезке тротуара ровно напротив «Биржевого кафе»: чтобы пересчитать и опознать их, первым из тех, кто осмелился приблизиться к телам (издали они даже не походили на человеческие тела, а скорее напоминали тряпье, старое тряпье или тюки, сваленные под солнцем на мокрый снег), пришлось перевернуть на спину лежавших ничком и отделить друг от друга тех, что обнялись перед гибелью да так и лежали, переплетясь застывшими членами. И вовремя успели их перечесть и опознать, ибо немногим позже из-за угла проспекта Джовекка неожиданно вынырнул военный грузовичок и, театрально скрипя тормозами, остановился у группы столпившихся над телами людей. «Вон! Разойдись!» — заорали, еще не успев спрыгнуть на землю, сидевшие в кузове солдаты из Черной бригады. Погоняемые их криками, присутствовавшие нехотя ретировались к противоположным концам проспекта Рома, и оттуда, не спуская глаз с четверых солдат, которые, под высоко поднявшимся в небе солнцем, с автоматами наперевес сторожили мертвецов, оповестили по телефону весь город о том, что они, презрев опасность, увидели и узнали.

Ужас, сострадание, отчаянный страх — вот какие чувства вызвало в каждом доме перечисление имен расстрелянных. Их было всего одиннадцать, это так. Но речь шла о слишком известных в Ферраре личностях, личностях, не только имена которых, но и мельчайшие детали внешности и характера были слишком хорошо известны, чтобы конец их не представился с самого начала ужасным, какой-то нереальной жестокости событием. И покажется странным, что практически всеобщее осуждение убийства могло в то же самое время сопровождаться столь же повсеместно принятым решением выразить солидарность по отношению к убийцам, публично проявить лояльность и покорность их самоуправству. Но увы, именно так и произошло, и бесполезно это скрывать, если правда (а это правда) то, что после описанных событий ни в каком другом городе Северной Италии реанимированный в Вероне фашизм не мог похвастаться столь большим числом вновь вступивших членов — ведь уже ранним утром 17-го числа во дворе Дома союза на аллее Кавура выстроились длинные, молчаливые очереди граждан, под дождем ожидающих открытия приемной федерации. Сгорбившиеся, покорные, подавленные, в потертых пальто из ткани местного изготовления — это были те же люди, что днем раньше молчаливой массой медленно следовали по проспекту Джовекка, улице Палестро, улице Борсо, вплоть до площади Чертозы, за гробом консула Болоньези и в чьих серых лицах те немногие, кто остался дома и наблюдал за процессией сквозь щели жалюзи, с содроганием узнали самих себя. Что еще оставалось делать, как не смириться? Немцы и японцы, хоть сейчас они и изображают отступление, наверняка под конец, обнажив секретное оружие неслыханной мощи, переломят ситуацию и в два счета выиграют войну. Нет-нет, иного выбора не было.

Но кто же организатор расправы? — на следующий день после случившегося задавался вопросом весь город. Насчет исполнителей не было никаких сомнений: ими могли быть только люди с грузовиков, двух с веронскими и двух с падуанскими номерами, — те самые, что всю ночь стращали Феррару своими песнями и пальбой, а под утро исчезли. Напророченными по радио мстителями несомненно были они. И действительно, именно они, приезжие сквадристы, в два часа ночи появились у входа в тюрьму на улице Пьянджипане, именно они и только они с оружием в руках заставили несчастного начальника тюрьмы сначала представить список политзаключенных, а затем выдать пятерых из них, с сентября содержавшихся под стражей в ожидании следствия: адвокатов Поленги и Таманьини — старых социалистов и профсоюзных деятелей, и адвокатов Галимберти, Фано и Форливези из «Партии действия».

Только вот, чтобы опровергнуть уже распространившееся мнение о том, что в расправе не принимал участия ни один феррарец, что ни один феррарец не запятнал себя этой кровью, с лихвой хватало имен остальных шестерых убитых: национальный советник Аббове, доктор Малакарне, счетовод Дзоли, отец и сын Казесы и рабочий Феллони — по меньшей мере пятерых из них забрали из собственных жилищ, которые, в отличие от тюрьмы на улице Пьянджипане, не были обозначены ни на какой топографической карте, а шестой, рабочий Феллони, ничем не примечательный работник электробюро, был присовокуплен к группе отправляемых на расстрел только потому, что ближе к рассвету, отправляясь, как обычно, на работу, натолкнулся на один из перекрывших центр города патрулей. Итак, только местный житель — продолжали рассуждать многие феррарцы в последующие дни, — и в придачу отменно знающий город, смог бы безошибочно разыскать национального советника Аббове, проживавшего в последнее время не в своем доме на проспекте Джовекка, а в гарсоньерке, которую он не так давно устроил себе в приобретенном за бесценок средневековом дворике на тихой и пустынной улице Бразавола и под укромным кровом которой время от времени преклонял свою убеленную изящными сединами голову зрелого жуира. Никто, кроме жителя Феррары, к тому же прекрасно осведомленного о том, что происходило в городе в последнее время, не мог знать о тайных совещаниях, проводившихся во время сорока пяти дней правительства Бадольо именно в гарсоньерке национального советника Аббове (доктор Малакарне и счетовод Дзоли присутствовали на каждом из них, но старый Лихо нет, он неизменно отклонял приглашения…), — совещаниях, призванных определить общую линию поведения для всех тех фашистов, что после падения режима с нетерпением стремились донести до короля «выражение безграничной преданности» и вообще, как говорится, как можно скорее «сменить окраску». Или, скажем, отец и сын Казесы, двое из немногих не попавшихся в сети великой сентябрьской облавы евреев (они торговали кожей и в жизни своей не задумывались о политике), которые с сентября жили взаперти на чердаке старого фамильного дома в переулке Торчикода, получая пищу через отверстие в полу исключительно из рук их жены и матери, католички и арийки чистейших кровей, — кто еще, если не человек, способный провести к укрытию с завязанными глазами — следовательно, кто-то из Феррары! — направил именно туда, на верхотуру, в пыльный лабиринт из полуразвалившихся лесенок, посланных за ними четырех головорезов? Кто, если не…?