Алексей Чупров - Тройная медь

• Название: Тройная медь
• Автор: Алексей Чупров
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1986

Роман был напечатан в журнале «Юность» № 3–4 за 1986 год.

Рисунки М. Лисогорского.

---

Отчасти поведение Бабурина разъяснило ему, что к чему. Василий Гаврилович сразу на него взъелся, едва Федор к нему, к первому, подошел со своим предложением.

«Ты на заводе без году неделя, — хмуро сказал он, — и не суйся не в свои дела. Инженеров, технологов наштамповали — пруд пруди, а чертежей толковых от них на новые приспособления не дождешься… Пусть бы хоть такими фантазиями занимались…»

Потом, когда Федор не отступил и его поддержал только что пришедший к ним заместителем начальника цеха Леша Пожарский, Бабурин предупредил строже:

«Смотри, Полынов, для Пожарского такие дела — реклама. Они ему позарез нужны. Его ведь мохнатая лапа двигает. Он тебя, дурака, высосет, выплюнет и дальше на повышение пойдет, не оглянется. А ты — у станка, с нами, со своими товарищами, куда тебе деться. Сейчас получаешь вон сколько, кандидат каких-нибудь наук за тобой не угонится. Поди, плохо? А новые заготовки — тебе же новые расценки. Диалектика, дружок. Так что не стоит от коллектива отрываться. Будь проще…»

Федор сгоряча начал было доказывать выгоду своего предложения, но Бабурин не стал его слушать, повернулся и ушел. И с тех пор охладел к нему совершенно, а если что и говорил о Полынове, то только на людях и всегда насмешливое. «Архимедус наш доморощенный, — кивая на Федора, мог он вроде бы добродушно пошутить в бытовке и сощурить презрительно свои светлые глаза или с притворным сожалением указать на входящего в цеховой буфет Федора: — А вот взять, к примеру, Полынова — министерская голова, и чего прозябает у нас в механическом? По нему же Госплан рыдает…»

И заработок Федора как-то незаметно упал.

Но бог бы и с меньшим заработком, и с бабуринским к нему очерствлением, и с насмешками его, другое уязвляло: многие из тех, кто был Федору приятелем, кто считал его своим в доску, стали не то чтобы сторониться его, но быть как-то аккуратнее в обращении с ним, словно поняли наконец, что он прежде умело притворялся, а теперь показал свое настоящее лицо, лицо человека, который жаждет оказаться на виду благодаря громким словам.

Кто ж не знает, что заготовки могут быть легче, кто не пережил унижения, вытачивая из здоровой болванки мизерную деталь; но тогда на каждом собрании можно говорить и об устаревшем оборудовании, и о нехватке инструментов, и о бракованном литье, поступающем от смежников… Да мало ли в цехе найдется таких прорех; если начать говорить, можно стать великим оратором.

Невдомек всем было, откуда в веселом беспечном парне, который для скорости, не пользуясь кран-балкой, в начале смены ворочает заготовки руками, пёренося за рабочий день до пятнадцати тонн металла, который зимой и летом готов часами гонять в футбол, на которого девушки заглядываются, — откуда в нем такая въедливость в деле, не имеющем касательства к его заработку.

Почти все рабочие в цехе были приезжими молодыми людьми, одни хотели полакомиться столичной жизнью, другие, и их было большинство, рассчитывали осесть в Москве, чтобы учиться или просто жить здесь. И для них этот старый, без хорошей вентиляции цех, который все намечали реконструировать, был лишь ступенью к какой-то более выгодной и интересной, работе и просто не мог стать родным. Оттого и настырная рачительность Полынова, многим казалась странной. Если бы делал он «налево» кухонные ножи из хорошей стали, за воротами завода ценившиеся хозяйками не меньше чем в пять рублей, или что-нибудь подобное и если бы попался на этом, то на собрании его непременно осудили бы, но многими в душе он был бы понят: человек для своего благополучия старается, может, на машину копит, что тут такого… Да и сам он не мог объяснить толком, отчего испытывает беспокойство, если видит в цехе или на заводском дворе беспорядок, отчего так и тянет переиначить по уму даже то, что заведомо ему не по силам.

Не отдавая себе отчета, он с детства привык смотреть вокруг отцовскими глазами.

У отца в совхозе все шло в дело, все подпрягалось в хозяйство, и в первую очередь умы людей. Что говорить, умел отец заставить человека думать. Хотя со стороны могло показаться, что столько заинтересованных в общем деле людей подобралось случайно. Федор и сам так считал, пока, пойдя по жизни, не насмотрелся на разных начальников, с их самомнением, надменностью или попыткой подладиться под рабочего… Нет, отец не похлопывал подчиненных по плечу, не ходил обычно на свадьбы и крестины, но через полгода молодожены получали ключи от нового дома; и ясли были и детский сад; и опытного детского врача, только что вышедшего на пенсию, он сманил из областного центра. Врач, человек одинокий, имел пристрастие к лошадям, и около его коттеджа построили денник и поставили туда рыжего мерина, которого врач сам убирал и на котором ездил к пациентам в теплое время года верхом, а зимой — в санках… И все это вроде не сам отец, а люди ему подсказали, он же только находил способы и средства выполнять их волю: детям — просторные теплые ясли, врачу — лошадь, дояркам — работа в две смены… Но стоило отцу заметить, «унюхать», как говорили в совхозе, что кто-то безалаберничает или на руку нечист, он вызывал такого человека в контору и чуть не силой тащил к огромной карте страны, висевшей в его кабинете: «Вон, гляди, какое оно наше с тобой Отечество. Таким пространствам люди нужны. Люди! А не пьянь! Не лежебоки! Не ворье и болтуны! Воровать у нас ни ума, ни доблести особой не надо. Это им, паразитам деловым, кажется, что умны больно, когда хапают, да присваивают, да своих людишек насажав где надо, шахер-махеры крутят, — и все себе! Себе! По норам своим! А государство с принципами, которые против звериных инстинктов, — это дитя еще. И сколько держав его терзало и сколько растерзать жаждут… А такие люди, получается, с ними заодно. И ты? — И ты с ними?!» Потом, когда человека спрашивали, как обошелся с ним директор, отвечали обычно с насмешкой и над собой и над горячностью директора, но не без гордости: «Да к карте таскал, государство показывал…»

Федор так и привык: какое государство!

— Спишь? — снова спросил Чекулаев.

…Верно, это и помогло ему добиваться своего: — месяца через полтора в цех пойдут новые заготовки.

— Спишь? — не отставал Чекулаев.

— Сплю, — отозвался наконец Федор.

— С лодкой-то как? Рогами упремся? — спросил Чекулаев. — Тебе бы надо по начальству двинуть, Ты сейчас на виду.

Не хотел Федор думать ни о лодке, ни о начальстве, ни о прошлом; засыпая, хотел вспоминать девушку эту, Алену… И видел глаза ее, и оттого воображал, как идет она с ним под руку по улице. Было приятно представлять это и чувствовать смуту в душе от сознания, что больше они не увидятся.

Он вспомнил, как, получив в армии отпуск, приехал в областной центр, где жила мать, разыскал дом по адресу, который был на ее письмах, и явился без предупреждения. А мать, оказалось, за те четыре года, что он сбежал из родного совхоза, вышла замуж, и у нее, кроме его младшего брата, была двухлетняя дочка. Жили они хорошо, в большой квартире, но ее муж, толстый лысый человек, так разговаривал с Федором, что было ясно: он не очень-то хочет поддерживать с ним отношения; да и мать заметно стеснялась… И Федор, наврав, будто проездом, будто спешит, отдал свои немудреные подарки, а братишке еще все армейские значки с груди, и ушел в ночь… Как одинок он был тогда на улицах малознакомого города! И утешением была лишь надежда, что встретится ему девушка, с которой, вопреки всем модам современной жизни, проживут они до конца дней душа в душу.

«Фактически она без семьи, — думал он об Алене. — Что за семья, когда мать на стороне? Маскируется только, что веселая, а может, и пожалеть некому…»

— Это ж наше, законное, — говорил Чекулаев. — Самодеятельность мы устраивали; не Михал Михалыч, не Крокодилыч пели да плясали… А на дармовщинку они первые. Тут бороться надо… Уж мы их достигнем…

«Бороться, — усмехнулся про себя Федор. — Дел-то всего, встать на собрании и сказать: обокрали рабочих людей. Боязливые все сделались какие-то…»

— А кто тебе трепанул про лодку? — спросил он.

— Серега с шестого этажа. Они там день рождения справляют, он нас заходил звать. Я уж собрался было, да прилег и вырубился. Не дай бог, завтра такой же шебутной день будет.

— Пожарский знает о лодке? — спросил Федор.

— Эх, виноградье мое красно-зеленое, что твоему Пожарскому до наших дел. Сейчас Михал Михалыч на год в загранкомандировку отбывает, на монтаж станков… Знаешь?

— Ну.

— А Пожарского на его место.

— Серьезно?

— Я думал, ты знаешь… Так охота ему из-за этой лодки отношения портить.

— Ладно, спи. Выясним, что там за лодка.

— А ты чего, будто не в себе? Подруга бортанула? — заинтересованно спросил Чекулаев. — Забудь, когда о них думаешь, только расстраиваешься… Ты тоже сунулся: «Девушка, вас не погреть?» — нарочито грубым голосом передразнил он. — Деревня. Знакомиться с москвичками не умеешь, тут подход культурный нужен: я, дескать, девушка, вижу, вы человек интеллигентного труда… умственные перегрузки… а у меня физический труд… непьющий… деньги куда-то надо девать…