Катрин Милле - Ревность

• Название: Ревность
• Автор: Катрин Милле
• Издательство: Лимбус Пресс
• Жанр: Эротика, Секс
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-8370-0582-4

«Лимбус Пресс» продолжает издание книг неподражаемой Катрин Милле — писательницы, арт-критика, главного редактора влиятельного парижского журнала «Ар-Пресс». После скандально знаменитого романа «Сексуальная жизнь Катрин М.» — бесспорного мирового бестселлера — и работы на грани искусствоведения и психоанализа «Дали и я», выходит вторая автобиографическая книга, «Ревность».

«Ревность» — это пристальный и предельно откровенный анализ психологического и физиологического состояния Катрин М., неожиданно обнаружившей измену мужа. Книга погружает нас в самые интимные переживания героини, хитросплетения ее мыслей, чувств и желаний. На своем выстраданном опыте автор показывает, как должна, или скорее не должна, вести себя женщина в подобной ситуации.

---

Какие-то отдельные рассуждения даже остались у меня в памяти. Однажды я сказала, что завидую Жаку за его способность погружаться целиком, разумеется, погружаться в наслаждение, — но, говоря это, имела ли я в виду свои фантазии, которые в момент моего оргазма всегда заканчивались появлением Жака? Доктор М. просил меня вернуться к этому наблюдению. Мне нетрудно было признать, что сама я совсем не умела погружаться целиком даже в воду, поскольку так и не научилась плавать и испытывала ужас перед разверзающейся подо мной бездной, когда я пыталась лежать на воде. Что же касается погружения в удовольствие, теперь оно происходило иначе. Я больше не участвовала в этих ночных авантюрах, во время которых, вопреки своей воле, становясь совершенно безынициативной, я сливалась с огромной безымянной человеческой массой. Мои отношения со странным любовником, который играл со мной, как ребенок с катушкой в игре Форт-Да[28], наконец полностью завершились. Впервые в жизни я оказалась наедине с Жаком как с единственным сексуальным партнером; кризисы не мешали сексу, и наши отношения даже стали более регулярными.

Действительно ли мы оставались с ним наедине? Разве здесь не присутствовала еще одна пара глаз — глаза Наблюдательницы, завладевшей мною в детстве и непрерывно делящей надвое мое сознание, той, что подменяла всевидящее око Божье и сочиняла сценарий моей жизни? События развивались таким образом: Наблюдательница, которая при случае превращалась в Фантазерку, распахивала передо мной двери в мир Жака, где я занимала свое место среди других его любовниц. Она вводила меня туда как новую гостью, не обремененную ни прошлым, ни историей и, следовательно, готовую остаться там навсегда. Новая обстановка, например гостиничный номер, где мы останавливались впервые, очередное свидание в непривычном месте — все это, разумеется, создавало ощущение полной перемены обстановки. Но Наблюдательница была наделена особой силой и могла заставить меня испытать это же ощущение и в знакомых стенах. У нас в спальне всегда висело большое зеркало в золотой раме. Мне раньше не требовалось стоять перед ним, как сейчас, повернувшись в профиль, чтобы с наивным восхищением наблюдать, как, следуя законам механики, пенис Жака с легкостью ныряет и выныривает из выпуклого отражения моих ягодиц, и наслаждение наступало, когда взгляд, успевший зафиксировать основание члена, точно поражающего цель, совпадал с ощущением от его прикосновения. В другой раз Наблюдательница превращалась в администратора гостиницы и смотрела на нас дружески — заговорщицки, как сегодня принято в обществе, предоставляя приют влюбленной парочке, или могла стать услужливым проводником спального вагона, стелющим для нас постели.

В другой раз Наблюдательница вообще исчезала, уступив место фотоаппарату Лейка или Сони. Наши сексуальные отношения проходили через периоды охлаждения, которые были как нельзя кстати, если учесть, что в остальное время мы не могли расслабиться и были напряжены, вот почему у нас вошло в привычку превращать в игру фотосеансы, так или иначе предварявшие акт. Меня, например, такие игры подпитывали и давали импульс моему «внутреннему кино». Жак всегда предпочитал фотографировать меня обнаженной или полуобнаженной в несоответствующей этому обстановке: на свалке машин, в церкви, на фоне исторических памятников, чуть в стороне от экскурсионной группы… Он пристрастился выбирать самые неподходящие места, и если во время приготовлений мне случалось продрогнуть или порвать платье, открывающее выпадающую оттуда грудь, или быть застигнутой врасплох прохожим или охранником, я забывала про все эти страхи, когда на меня был направлен объектив. Излучение, исходившее из гигантского монокля, скрывающего глаз Жака, заменяло мне одежду, когда я оставалась голой, и я с легкостью перемещалась в поле оптического прицела; я чувствовала себя защищенной. Когда давалась команда двигаться к нему, я старалась попасть в этот луч, и пока Жак наводил объектив, я видела лишь черный туннель, который затянет меня внутрь, как духа, исчезающего в волшебном фонаре.

Во время моих сексуальных эскапад мне как-то довелось иметь дело с незнакомым мужчиной, который запрещал мне закрывать глаза, пока он вколачивал в меня свой член. «Смотри на меня, — властно, почти строго говорил он, — смотри мне прямо в глаза». Я подчинялась, как умела, и если я не забыла про этот эпизод, то только потому, что получила тогда необычайно острое наслаждение. Визуальный контакт при физическом соитии пробуждал в нас нечто вроде сверхсознания, что, как ни странно, устанавливало некую дистанцию, усиливавшую наслаждение. Поскольку в момент непрерывного возбуждения половых органов черты лица часто становятся застывшими, я видела у него такое выражение лица, остановившийся на мне взгляд, я отражалась в его глазах в самом неприглядном виде: это вовсе не означало, что я начинала строго судить себя или то, чем мы занимались. Но как все те, кто, напротив, исключает понятие морали из своих сексуальных отношений, я бессознательно обращалась к ней, чтобы получить удовольствие от нарушения запретов: я воспринимала себя как попрошайку, настойчиво вымогающую мгновенное наслаждение. Однако я не слишком хорошо усвоила уловки, к которым прибегает наслаждение, поскольку поворот в наших с Жаком отношениях не дал мне возможности их обнаружить, и моему прозрению во многом способствовали фотоаппараты и цифровые камеры. Когда наши сеансы эксгибиционизма-вуайеризма завершались соитием, у Жака вошло в привычку смотреть попеременно то на мое, то на свое тело, то на наши половые органы, то в видоискатель фотоаппарата, находившийся у него в руках — но там, соответственно, изображение выходило крупным планом, — и если я не могла видеть картинку сама, то даже мысль о ней действовала на меня как сильнейший афродизиак[29]. Этот вариант оказался настолько беспроигрышным, что мы старались специально воссоздать такие условия, если их почему-либо не было. Мы ласкали друг друга, а потом я внезапно отходила на два-три метра. Повернувшись к нему спиной и сильно наклонившись вперед, я расставляла ягодицы, чтобы было видно отверстие ануса и заросли лобковых волос, как новый образ, который вырастает у тебя на глазах, когда переворачиваешь страницу детской книжки с объемными разворотами. Я спрашивала, хорошо ли ему видно; мы, не сговариваясь, определяли дистанцию и на несколько мгновений она становилась столь же непреодолимой, как расстояние между сценой или экраном; пригнувшись, я лишь старалась совпасть с контуром изображения, которое ему предлагала. Если совпадение происходило, то я в этих образах растворялась. Одна ли я так устроена? Бывают ли для человеческих существ другие удовольствия, помимо непристойных? Даже когда тела находятся в самом тесном контакте, разве не существует обходного пути — проекции фантазма — пусть зрелище будет открываться только мысленному взору?

Итак, мне не удалось последовать совету доктора М. Я завидовала Жаку, что он может просто так, без задних мыслей наслаждаться в сексуальном раю. Я говорила себе, что я в этом смысле самообольщаюсь. С самого первого раза, давным-давно, когда я поняла, что я не единственная женщина, которая приходит к Жаку в его холостяцкую квартирку, я пыталась защититься от ревности, похваляясь тем, что, как я написала в оставленном ему письме, — я самая продвинутая из всех; я продолжала жить с мыслью, что сексуальность — это сфера, в которой я добилась совершенства, и когда в жизни я сталкивалась с неудачами или препятствиями, у меня была своя территория, где меня ничто не сковывало, и я пользовалась ею, чтобы обрести покой, уверенность в себе, забвение и способность расслабиться. Но, чувствуя себя свободной, разве я не стала при этом неразборчивой, и, отдаваясь на волю случайных встреч, разве я не слишком доверялась этому самому случаю в поисках наслаждений? Разве не следовало мне вести себя не столь беспечно и не растрачивать себя, стремясь определить собственный путь к наслаждению? Я придерживалась рассуждений, достойных учебника сексологии, и приписывала Жаку умение испытывать сексуальное блаженство, которого сама не могла достичь. Во время одного из сеансов я изложила это доктору М., заявив, что Жак «перенял мои приемы».

Я была не слишком одарена способностью анализировать сны, которые запоминала с огромным трудом. Когда я их записывала и перечитывала на следующий день, они казались мне непонятными и приносили одно разочарование. Но зато я очень тонко чувствовала их атмосферу; даже когда она была гнетущей или страшной, я предпочитала не продлевать сон в попытке истолковать его, а зависнуть там, как облако над буколическим пейзажем. И все-таки однажды я пришла на сеанс с намерением рассказать свой сон. Сегодня большая его часть канула в небытие, но вот что я запомнила. Я нахожусь у психоаналитика. Вопреки обыкновению, он не открыл дверь, приглашая меня в кабинет, поскольку дверь уже приоткрыта. Дверь между приемной и кабинетом находится где-то в центре стены, в сужающемся пространстве, наподобие коридора, поэтому, когда во сне я проходила через эту дверь, я видела доктора с некоторого расстояния; он стоял посреди комнаты. Рядом с ним была женщина. Вот и всё. У меня возникли сомнения по поводу ее личности: уже не помню, была ли это незнакомая женщина или я сама, или какой-то собирательный образ, как это часто бывает во сне. Сцена не была сексуальной, впрочем, в памяти не осталось каких-то особых жестов или слов, но сохранилось ощущение сердечного расположения и волнующей двусмысленности.