Елена Верейская - Фонарик (сборник рассказов)

• Название: Фонарик (сборник рассказов)
• Автор: Елена Верейская
• Издательство: Детская литература
• Жанр: Детская проза
• Год: 1977

В сборник включены рассказы о историко-революционных событиях в России 1905–1917 годов.

Для младшего школьного возраста.

---

Так вот, высыпал папа шрифт на стол. Блестят буковки, сыплются, шуршат, новенькие, как игрушечки!

Захотелось и мне новенький шрифт посмотреть поближе— да вдруг как вспомнила про Симу, подружку свою, да про весь сегодняшний день… Ох, нет… не до шрифта!.. Снова глаза закрыла, лежу, вспоминаю…

* * *

…Проснулась я нынче утром — и ничего не пойму! За окном, как всегда, ещё темно. На столе керосиновая лампа горит.

— Мама! Что это тихо как? — спрашиваю. — Почему нет гудков?

Мама молчит. Возится с утюгом. А папа ещё в постели. Руки за голову закинул, улыбается.

— Папа! Разве ещё так рано? Чего ты не встаёшь?

— Тихо, говоришь? Гудков нет? — Папа усмехнулся. — Не загудят нынче гудки, Танюша.

Я начинаю догадываться:

— Забастовка, папа?

— Забастовка, дочка.

Когда я прибежала в класс, — а училась я в церковно-приходской школе, — уже звенел звонок. Гляжу — а Симы, лучшей моей подружки, нет! И Кати нет. И Люды. А Поля с задней парты наклонилась ко мне, шепчет в самое ухо:

— К нам в общежитие нынче ночью полиции набежало — видимо-невидимо! Весь барак перерыли, искали чего-то… Увели многих! Катиного папу и Людиного…

— А… Симы?..

— И Симиного забрали…

А тут входит священник, «батюшка». Вошёл туча тучей. Мы все встали. Дежурная молитву прочла.

— Садитесь, чада мои! — Никого вызывать не стал, а начал чего-то говорить, говорить… Да сердится так. А я и не слушаю, всё об Симе думаю… Как же они будут теперь? Мама у Симы больная, не работает. Живут в общежитии, в бараке. Ещё выгонит хозяин.

Только потом, уже в переменку, рассказала мне Поля, про что говорил батюшка. Говорил, что, мол, взбунтовались рабочие, против царя и бога пошли, а бог их за это накажет. А ещё говорил, что, если кто из нас знает, которые из рабочих самые смутьяны, — пусть ему, батюшке, всех их назовёт. А бог нас за это наградит и все грехи нам простит.

— Нашёл тоже дур! — фыркнула Поля.

* * *

Шла я домой — и улиц не узнавала. Всегда, как идёшь из школы, из всех фабричных труб дым валит. Кругом грохот, лязг, гудки! Молот где-то ухает, пилы где-то визжат. А народу-то! Особенно если во время смены проходишь. Толпами идут рабочие. Чёрные, замасленные, закопчённые… Усталые идут, домой спешат.

Иду я по знакомым улицам — не те они, да и только! Торчат трубы заводов как мёртвые. Тихо до того, что даже жутко с непривычки. И народу совсем мало. Проходят рабочие, не спешат. По двое, по трое, негромко разговаривают. Не замасленные, не закопчённые, чистые, будто в воскресенье. А всё-таки на воскресенье почему-то совсем не похоже…

Гляжу, навстречу мне — Сима. Из лавочки хлеб несёт. Идёт бледная, глаза заплаканы. Подошла я к ней, взяла за руку, пошли вместе. Молчу, не знаю, что и сказать… И она молчит.

— В школу больше не пойдёшь? — спрашиваю наконец.

— Боюсь, прогонит батюшка… Да и мама хворает… Мне бы на работу куда… Не возьмут!

Помолчали мы.

Я шепчу совсем тихо:

— Сима, у папы твоего нашли что?

— Нашли. Под матрацем прокламаций штук пять… Знаешь, — тех, чтоб бастовать…

Сима всхлипнула.

Завернули за угол. У закрытых заводских ворот стоит небольшая кучка рабочих. Вполголоса между собой о чём-то спорят.

И вдруг где-то совсем близко лошадиные копыта застучали. Сима вздрогнула, ещё ниже опустила голову, сжалась вся.

— Вот они, проклятые! — шепчет.

Казачий разъезд шагом проехал мимо нас. Рабочие у ворот замолчали. Казаки на них и не взглянули. А вот рабочие… так и вижу их лица, как они смотрят вслед разъезду!..

… Лежу я, всё это вспоминаю, уже и не слышу, о чём папа с мамой говорят. А перед глазами — Сима… рабочие… казаки… сердитое лицо батюшки…

Потом всё перемешалось, и я не заметила, как уснула.

Вдруг слышу сквозь сон, будто кто-то мою подушку двигает. Открываю глаза — мама надо мной наклонилась, вся бледная, глаза большие, что-то под подушку суёт. А в соседней комнате шаги тяжёлые топают, голоса мужские…

— Мама, — шепчу, — кто там?

— Обыск, деточка. Полиция. Ты спи, авось тебя не тронут.

Не успела мама подняться, входят двое в комнату. А мама:

— Пожалуйста, — говорит, — тут потише. У нас ребёнок больной.

А грубый голос отвечает:

— Ладно! Чего это у вас все ребята хворают? Куда ни придёшь с обыском, всё ребёнок больной.

Я лежу ни жива ни мертва, глаза закрыла, будто сплю. Из соседней комнаты кто-то кричит:

— Сначала здесь осмотрим. Всех из той комнаты сюда!

— А тут только хозяйка, да ещё ребёнок спит.

— Ребёнок пусть спит, а хозяйку сюда.

Вышли все и дверь затворили.

Открыла я глаза, вся дрожу. На столе лампа горит, ужин со стола не прибран, постели не смяты. Видно, ещё не ложились спать… А за дверью шаги, голоса.

Дух захватило. Ведь не маленькая, понимаю же, — найдут на квартире наборщика шрифт, — ясно же, для чего ему шрифт… Плохо будет папе!

Села на кровати, оглядела комнату. Нигде не видно. Да! А зачем мама у меня под подушкой рылась? Сунула я руку под подушку — и обмерла. Там!.. Крепко завязанный в тряпку, колючий…

Будут искать — и в мою постель полезут. Поля рассказывала, — всё, всё перерывают… Нашли же у Симиного отца под матрацем, и у меня найдут… Надо спрятать… скорее…

Но куда?!

Дрожу вся, зубы стучат, оглядываю комнату. Нет укромного места! В печку? Найдут. На шкаф закинуть? Слышно будет, да ещё уроню… Сил не хватит, — тяжёлый он!

Сижу на кровати, узел в руках держу, не знаю, что делать! А надо! Знаю — надо! Куда же, куда?

И вдруг осенило меня. Вскочила я, подбежала к столу на цыпочках, заглянула в глиняный кувшин, — большой он у нас был. Так и есть, молока в нём ещё порядочно. Перенесла кувшин на подоконник. Стала развязывать узел со шрифтом, руки дрожат, сил нет. Узел крепко затянут. А сама так и жду, — вот-вот войдут. Не поддаётся узел. Вцепилась зубами, рванула — развязался! Опустила тряпку одним концом в кувшин. Посыпался шрифт, зашуршал… Так я и застыла… Ничего, ходят там, авось не слышно.

Стало молоко кверху подниматься, тряпку замочило. Разложила тряпку на подоконнике, сыплю горстями, спешу. Поднялось молоко до краёв, а шрифта ещё много. Как быть? Отлить? Руки трясутся, подниму кувшин, расплескаю, догадаются… Оперлась руками о подоконник, подтянулась к краю кувшина, давай молоко отпивать… Глотаю, давлюсь, в горле застревает. Чуть не поперхнулась. Вдруг шаги к двери… Я и дышать перестала… Нет, отошли!

Всыпала ещё две горсти, — опять молоко до краёв. Снова отпивать стала.

Ух, всё там, до последней буковки! И молоко снова наравне с краем. Отпила ещё глотка три, тряпку сложила, бросила в раскрытую корзину, где у мамы лоскуты лежали. Сама — юрк в постель. В голове шумит, словно лечу куда-то вместе с комнатой, нехорошо так…

Долго ли пролежала, не знаю. Слышу, отворяется дверь, вошли все. Мама говорит, а у самой голос дрожит:

— Ребёнка только не троньте, очень больна девочка!

А кто-то отвечает:

— Девочка нам ни к чему. А кровать осмотреть надо. Снимите девочку!

— Нельзя, — мама говорит, — тревожить её…

Слышу, еле говорит, бедная. Так мне её жалко стало. И сказать-то ей нельзя, что шрифта под подушкой уже нет.

Прикрикнул пристав:

— Берите девчонку! Нечего тут!

Подошёл папа. Взял меня на руки, сел на стул. А я притворилась, будто и не чувствую. А у самой сердце выскочить хочет. А у папы руки дрожат.

Слышу, сбросили подушку, роются в постели. Долго шарили.

— Ладно, — говорят, — можете класть.

Положил меня папа осторожно. Незаметно повернулась я так, чтобы лицом к комнате лежать. Самой любопытно посмотреть. Приоткрыла веки, гляжу сквозь ресницы..

Как сейчас вижу, — два дворника из соседних домов — понятые. Пристав толстый, усатый, красный. И пуще всего что-то мне его руки запомнились — пальцы короткие, пухлые, как обрубки. Всюду он ими щупал; ходит и щупает по всей комнате, ходит и щупает, пока околоточный с городовыми в вещах роются. И ещё какой-то… шпион, наверное. Этого до сих пор забыть не могу. Всё улыбается, голос сладенький, будто ласковый такой, а у самого глаза, как у лисицы, так и бегают, так и сверлят. И как это он не заметил, что я сквозь ресницы за ним наблюдаю?

Всё перешарили, всюду искали. Папа стоит, молчит, мама на стул в уголку села.

Вдруг вижу — подошёл пристав к окну. Ладонями в подоконник упёрся, наклонился всей своей грузной тушей прямо над моим кувшином… Догадался?.. Нашёл?.. Даже в глазах у меня потемнело…

А пристав сердито выругался вполголоса:

— Черти! Ходи тут из-за них ночью по пурге! Света божьего за окном не видать! — Повернулся от окна да как прикрикнет на маму:

— Ну, чего расселась! Убери со стола, протокол буду писать.

Мама встала, тряпкой стол вытерла. Сел пристав протокол писать.