Паскаль Киньяр - Ладья Харона

• Название: Ладья Харона
• Автор: Паскаль Киньяр
• Издательство: Астрель
• Жанр: Публицистика
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-271-34002-4

Киньяр, замечательный стилист, виртуозный мастер слова, увлекает читателя в путешествие по Древней Греции и Риму, средневековой Японии и Франции XVII века. Постепенно сквозь прихотливую мозаику текстов, героев и событий высвечивается главная тема — тема личной свободы и права распоряжаться собственной жизнью и смертью. Свои размышления автор подкрепляет древними мифами, легендами, историческими фактами и фрагментами биографий.

Паскаль Киньяр — один из самых значительных писателей современной Франции, лауреат Гонкуровской премии. Жанр его произведений, являющих собой удивительный синтез романа, поэзии и философского эссе, трудноопределим, они не укладываются в рамки привычной классификации. Но почти все эти книги посвящены литературе, музыке или живописи самых различных эпох, от античности до наших дней, и Киньяр, тончайший знаток культуры, свободно чувствует себя в любом из этих периодов. Широкую известность ему принесли романы «Салон в Вюртемберге», «Лестницы Шамбора» и «Все утра мира».

(задняя сторона)

И все-таки сколь бы разнообразен (исторически, географически, лингвистически) ни был создаваемый Киньяром мир, главное в нем другое. Этот мир собирается по крупинкам, так же, как прошлое слагается из обрывков, фрагментов воспоминаний — это и есть процесс воскрешения, восстановления того, что, казалось, кануло в небытие.

---

Земля трещит под ногами.

Лужа никогда не бывает такой чистой, как в зимнее время.

Листья исчезают.

Цветы, птицы, люди, имена — все исчезает.

И вокруг становится так светло.

Зима настолько подобна смерти, что нам захотелось смерти зимы.

Богиню по имени Зима обрекали на смерть по истечении трех сумрачных, голодных месяцев.

Бахус — это «Январь».

Тот, кого в Греции называли Dionysos Nuktipolos (Дионис, ночной бог), в Риме получил имя «Бахуса, блуждающего в долгой зимней тьме». Дадофор — Бог факелов и пещер. Ночной Охотник преображается в коня, бесхвостого и безголового, который сбрасывает наземь всякого, кто хочет сесть на него. Именно так он оборачивается против себя самого, становясь охотником, на которого охотятся. Становясь вместе пожирателем и пожираемым. Греческое имя Dionysos Anthroporraistès означает: Бахус-пожиратель людей, а Zagreus (Загрей) — о mégalos agreuôn — переводится как «великий охотник». Это хищник и, одновременно, его добыча.

Пожиратель сырого мяса — ômèstès — пес Цербер лижет ноги-копыта этого Загрея, сына Гадеса.

Все волки, все собаки почитают этого святого Николая с конопляной бородой и палицей в руке, словно он их хозяин.

Бахус — сторож ада, и его убивают в конце зимы. Вместе с ним убивают и старый год. Его разрывают живьем. И он возрождается младенцем.

Именно так смерть ставит новый предел в каждом новом году, в начале каждого нарождающегося года, в естественном пространстве земного человеческого существования.

Единицей измерения человеческой жизни стал год.

Позже время стало ассоциироваться на Западе с понятием конца.

Но время, осмыслением которого занят этот огромный мир — несоизмеримый с отдельным человеком, — это время гораздо динамичнее и стремительнее вблизи точки начала отсчета. Это исходный пункт. Это весна в царстве зимы. Это зарождение, затем появление на свет в новом мире, который обжигает, как зимняя стужа, и держит в своей пасти мертвой хваткой. Такое время и в самой жизни ищет смерть. В самом primum tempus[74] весны кроется начало, сулящее нам конец, пугающее нас концом, толкающее порой стремиться к концу, дабы скорее покончить с жизнью.

* * *

Мы с трудом заставляем себя обратить взгляд на лицо того, кому больше не суждено встать. Эти широко раскрытые глаза уже не смотрят на нас. Эти уста уже никогда не ответят. Смерть — конец движения, конец проявлений чувств, конец речи, конец взгляда.

Меркнет свет нежности.

Это окончательный уход без надежды на возвращение, как нет ее при рождении, при первом крике младенца.

Окончательный уход, подобный наслаждению с его странным тоскливым стоном.

Смерть других включает механизм нашего рождения, следующего за внезапной судорогой тела, в котором мы обитали.

И вот уже в другой раз — который не уступает любому «прошлому разу», — наше тело вынуждено признать существование предыдущего тела, ставшего для нас чужим.

* * *

Смерть подобна речи. Смерть — это машина, стирающая из памяти людской обстоятельства появления на свет. Смерть, как и язык, приносит с собою невидимое. Более того, смерть несет в себе непредсказуемость. Nescitis diem neque horam (нам неведом ни день, ни час). Понятие смерти и есть время в идеальном его выражении. Человек по своей сокровенной сути — всего лишь время, отвечающее на зов языка.

* * *

Свадебное торжество состоялось, поскольку наши тела появились на свет божий. Двери спальни затворены. Он сказал:

— Nescio vos (Я вас не знаю).

Он сказал:

Vigilitate itaque qui nescitis diem, neque horam. (Будьте всегда готовы, ибо никогда не узнаете ни дня, ни часа).

Будьте готовы, ибо сам вопрос, возможно, не рождается в нас от смерти, угрожающей нашему телу и дням нашей жизни.

Первое «почему» (cur) рождается от неизвестности, лишенной образа, который питает душу.

Диахрония с самого начала вменяет нам в обязанность это правило игры — подчинение неизвестности, лишенной образа.

Произойдет ли это зимой? Или летом?

Произойдет ли это в городе? Или в деревне? В лесу? На берегу реки?

Произойдет это в разгар дня? На улице? Среди шоссе или на тротуаре? На виду у всех? Или это случится с наступлением темноты? В теплой постели? Вдали от чужих глаз?

Произойдет ли это в страданиях? В болезни? Или от несчастного случая? Или от старости? А может, во сне? Или в экстазе любовного желания?

Глава XLIII Свечи Сретенья [75]

На Сретенье люди получают благословение священника на «свечной» мессе. Потом эти освященные свечи зажигают всякий раз, как над домом бушует гроза. И те же свечи ставят у изголовья умирающих. Когда время разрывается, нам нужны помощники времени.

Глава XLIV Предпоследнее слово Цезаря[76]

Накануне своего убийства Цезарь ужинал у Марка Лепида, и гости завели разговор о самом желанном виде смерти.

Оторвавшись от еды и подняв голову, Цезарь молвил:

— Repentinum et inopinatum (мгновенная и совершенно неожиданная).

Император Марк Аврелий[77] думает иначе, нежели диктатор Цезарь. Марк Аврелий написал по-гречески в своих мемуарах под заглавием «К самому себе»: «Смерть подобна тому, как прорезаются зубы, как отрастает борода, как извергается сперма. Жизнь — это метаморфоза, которая познает одно из своих отдохновений в смерти, как познает другое из них в оргазме, третье — в оскале рта, который сохраняется даже у скелетов, четвертое — во сне. Вот так смерть насылает смерть на живого, которого поглотит забвение».

Глава XLV О предполагаемых функциях смерти

Тюльпаны, комары, слоны, грозы, бабочки-поденки, божьи коровки, маргаритки, киты, горы, ураганы — все это появляется на свет, растет, созревает, неожиданно воспроизводит свои формы, свои тела, свои судьбы — и исчезает.

Цветы распускаются, благоухают, опадают.

Смерть цветов имеет название — апоптоз.

Им уготован один жребий — завянуть и опасть.

Где лучше всего разместить во времени непредсказуемость, как не в смерти?

В непредсказуемости смерти отдельного человека, то есть в ее мгновенном приходе, таится странное явление. Смерть, как и время, соединяет непредсказуемое с безвозвратным.

В понятии «безвозвратность» нужно особо выделить «безмолвие» — то, что определяет в человеческом понимании статус трупа. Это тело, которое больше не откликается на мольбы умоляющих его не умирать.

Что такое «мертвый» для живых? Это человек, который больше никогда не примет участия в беседе.

Это уста, которые больше никогда не ответят на речь, обращенную к их владельцу.

В понятии «безвозвратность» безмолвие определяет неожиданность последней и окончательной немоты, смерть времени в человеке.

* * *

Именно эта неожиданность вкупе с выпадением из времени и составляет главные свойства смерти, лоб в лоб сталкиваясь с повторяемостью и с Историей.

Рождение противоречит детству так же, как внезапное явление — регулярной повторяемости событий.

Так же, как молчание противоречит накоплению единиц речи.

Новый, целый, неделимый, нетронутый, новизна, новичок, встающее солнце, зелень, свежесть, молодость, юность — все это противоречит словам repetitio, renovatio, revolutio. Настоящее, современное, новейшее — эти понятия указывают все на ту же бесконечную повторяемость прошлого. Молодые не производят, они воспроизводят.

Новое, то есть нечто противоположное молодому, это всего лишь имитация новизны (оно ничего не обновляет, ничего не омолаживает).

Истинная новизна не терпит повторов, она изобретает то, чего еще не было.

Природа вновь становится материей, уходящей через тот временной барьер, которую смерть открывает там, где она внезапно прореживает пространство, разлагая телесные формы в смерти.

Это пространство, открытое смертью, которая осуществляет свою власть (posse) в границах бытия (esse), и есть время.

* * *

Больше века назад Дарвин[78] присвоил смерти некую функцию. Смерть (по Дарвину) сортирует все живое в природе подобно волку, которого иногда называют санитаром леса. Она подобна тому священнослужителю, что начищал золотую статую божества в храме. Из Дифференцирующей смерть стала Омолаживающей. В человеческих обществах сохранение жизни на земле должно иметь цену для всех живых организмов, населяющих эту землю. Такой ценой стала смерть.

Лицо старика мало-помалу уподобляется личику младенца.

Грудь западает, как при выдохе, и застывает.

Глаза остаются широко открытыми.

Но трупу еще далеко до исчезновения. В мертвом теле жизнь останавливается не сразу. Нужен по крайней мере год, чтобы мертвая плоть разложилась.