Лея Любомирская - Живые и прочие

• Название: Живые и прочие
• Автор: Лея Любомирская
• Издательство: Амфора
• Жанр: Фэнтези
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-367-01305-4

В сборник вошел сорок один рассказ. Все эти великолепные тексты были написаны (или, по крайней мере, попались на глаза составителю) в 2009 году и до сих пор не были опубликованы. Мы считаем, что это форменное безобразие, и исправляем ошибку.

---

В каталонской колыбельной поется о беременной кошке, принесшей к двери хозяйки пойманную беременную мышь. Все женщины начинают часто дышать. У всех эмбрионов учащается сердцебиение, когда они слышат хруст.

7

Какая-то очень серьезная поломка, и в перуанской колыбельной поется о выступлениях Гудини. Когда на сцене его погружали в воду, зрители тоже — непроизвольно — задерживали дыхание. Через минуту в тишине среди публики можно было услышать глубокие выдохи пуф, пуф, пуф. Лопались кожаные пузыри, люди тонули в синих креслах. После представления они возвращались к обычной жизни. Часто купались, часто ездили к морю, никогда не топили щенят. Так хорошо они жили вовремя не похороненными.

8

В арабской колыбельной поется о том, что в голодные годы на вкус лошадь ничем не отличается от всадника. Прокусывая разделяющее их седло, рискуешь потеряться внутри того, кто в свое время внимательно делал и всадника, и коня. Делал с такой любовью, с какой маленькая собачка имитирует совокупление на ноге хозяина.

9

Во вьетнамской колыбельной поется о пляжных фотографиях. О тех, где головы просовывают в разрисованный картон и ты забавно превращаешься в капитана пиратского корабля, русалку или циркового силача. Точно так же Бог просовывает голову к нам в живот, а мы притворяемся, что это очень весело — заболеть раком печени.

10

Египтяне поют чужую колыбельную о том, как артисты блошиного цирка сушат потные рыжие шкурки после представления. Пока они голенькие лежат на спинах, поджав усталые лапки кверху. Завтра блохам снова прыгать миниатюрными австралийскими животными, кормя кровью хранящихся в сумках на животе невозможных кенгуру.

11

В латышской колыбельной поется о том, как, испугавшись чего-то, независимый человек резко всплывает с глубины. В крови победно закипает кислород красно-белыми фанатскими шарфиками московского «Спартака». Любой наш матч общего прошлого всегда проходит на чужом поле с подкупленным судьей.

Юка Лещенко СТРАШНО

Будит ночью, забирается под одеяло.

— Знаешь, — говорит, — страшно.

— Ну что тебе страшно?

— За занавеской.

— Нет там ничего.

— Есть там! Дышит.

— Ну что дышит? Это сквозняк просто.

— И скрипит.

— Это окна. Они старые совсем, деревянные, или, может, ветка стучит.

Лежит тихо-тихо, потом трогает за плечо:

— Сходи, пожалуйста, прогони.

Иду в его комнату, нарочно топаю, строго кричу в занавеску:

— Ну хватит, уходи, уходи отсюда!

Выжидаю две минуты, зову:

— Все, ушел. Иди спать.

Укладываю его, укрываю, целую в щеку, в ухо и в макушку.

Возвращаюсь — под одеялом пахнет его теплом. Ложусь, смотрю на занавеску — дышит, скрипит. Сквозняк, повторяю себе, старые окна.

И так каждую ночь, пятнадцать лет уже, с самого медового месяца — в Паланге тогда штормило, песок прилипал к стеклам и невозможно было выйти к морю, сразу заметало холодным и колючим, — будит и говорит:

— Знаешь, страшно.

Знаю. Но я уже немножко привыкла.

Екатерина Перченкова ОЛЕНЬКА

Из цикла «Книга живых и мертвых»

Труднее всего пришлось с серьгой.

Камень вышел легко: Оленька только чуть-чуть отогнула край каста и поковыряла внутри иголкой. Выпал на колени, потерялся в складках халата, был найден и придирчиво осмотрен со всех сторон. Снизу обнаружился клей — тусклый, желтый, запекшийся. Оленька фыркнула. Ну почему, почему такую красивую вещь нельзя было сделать хорошо?

Это всё китайцы. У-у, предатели. Разменяли на мелочовку, на тираж, на дешевые поблескушки — всю свою тысячелетнюю ажурную точность. Какая-нибудь узкоглазая дура поленилась закрыть каст как следует, капнула резиновым клеем, чтобы держалось лучше. И даже не подумала, вот как Оленька сейчас: «Красивая вещь». Получила свои полдоллара и купила вонючей лапши на обед.

А Оленька может себе позволить думать что угодно: во-первых, она учится в художественном, во-вторых, охотилась за этой серьгой полгода.

Анне шло черное, красное и белое. Поэтому кожа у нее была белая и тонкая, как фарфор на просвет; волосы черные, гладкие, убранные в тяжелый пучок на затылке; а в ушах серьги с красной яшмой. Даже на ночь не снимала.

Анна в профиль — это высокий лоб, темный завиток, по виску бегущий за ухо, нос с горбинкой, крупные красивые губы, чуть тяжеловатый подбородок, крошечное, как из слоновой кости вырезанное ухо. И темно-красная капелька на мочке, словно укололи иглой и выступила кровь. Будто третий глаз или родинка — зацепишься взглядом и не знаешь, куда деваться. Снимет — и будет совсем уже не та Анна.

Оленька страшно обрадовалась, когда представила себе Анну без яшмовых сережек — и та исчезла. Лопнула, как мыльный пузырь.

Это всегда трудно. Человека приходится долго и внимательно раздевать — мысленно, конечно. Снимать или отнимать по одной вещи и смотреть, останется ли он целым. У Шурика это были очки — о счастье! — в пластмассовой оправе. Их и украсть было легче легкого, потому что Шурик рассеянный. У Светки — дорогущий итальянский ежедневник в кожаной обложке. Светка всегда сидит сутулая, пишет и прикрывает написанное ладошкой. Надо отдать Оленьке должное: украв ежедневник, она не заглянула внутрь. Ей было неинтересно. У придурка Караулова — стеклянный голубой глаз размером с голубиное яйцо, турецкий мегасувенир на латунной булавке, которым он закалывал то свой драный полосатый шарф, то ворот шерстяной кофты. Караулов думал, что это называется «быть панком», но Оленька панка от придурка может отличить с первого взгляда. Поэтому стащила булавку на физкультуре и ни секунды не мучилась совестью.

У Татьяны Олеговны, которая оставалась целой, сколько ее ни раздевай, но была чудо как хороша сама по себе, Оленька ночью в гостинице отрезала прядь волос. Не какую попало, а с умыслом: не черную с проседью, а нежно тронутую гранатовой краской, идущую от середины лба к макушке. Татьяна Олеговна, проснувшись и протрезвев, ругалась страшным матом, плакала и обещала всем мальчикам вместо зачета — автомат и кирзовые сапоги. Девочки почему-то оказались вне подозрений.

Прядь волос Оленька сожгла в фаянсовой чашке и высыпала пепел в пузырек из-под аскорбинки. Ежедневник тоже сожгла, но не дома, а на пустыре, в кастрюльке; не спичками, а газовой горелкой. Палила угли, пока не побелели и не рассыпались. Кастрюлю пришлось выкинуть, а порошок занял два спичечных коробка. Стеклянный глаз завернула в клеенку и стукнула молотком, а потом долго толкла потускневшую голубую крошку в стальной ступке. Очки Шурика сначала расплавила; стекла, которые было бы жалко выкинуть — они же главное, — тоже оказались пластиковыми. Желто-серый твердый ком повторил судьбу стеклянного глаза, а порошок вышел двуцветным: почти охра — от стекол, почти умбра — с оправы.

А вот с серьгой было совсем плохо.

Коля, который врет, что инженер, а на самом деле слесарь, согласился помочь за банку джин-тоника, один противный скользкий поцелуй и обещание второго. Помянул старинные лапидарии, шутливо заподозрил в ведовстве, приворотного зелья просил, скотина. Но дело сделал хорошо: вечером понедельника принес темный тонкий порошок в прозрачном пакете. После второго поцелуя Оленьке стало так гадко, что она едва не решила бросить задуманное. Истолченная в пыль яшма оказалась почти черной.

В магазине подарков Оленька купила двенадцать ониксовых… мисочек? плошечек? черт его знает. Главное, эти штуки идеально подходили. И стоили столько, что Оленьке теперь два месяца придется поминать китайцев добрым словом. За лапшу в пакетиках.

На блошином рынке украла мятый мельхиоровый кубок со святым Георгием. Цена ему была сорок рублей, и купить не жалко, но нельзя.

На рынке обыкновенном мерила свитера и куртки; унесла под кофточкой два шарфа — шерстяной коричневый и синтетический рыжий.

С лотка уличной торговки увела горсть желтой кураги.

Из овощного — полосатое яблоко.

Шарфик коричневый, который побольше, кинула на спинку стула, расправила по сиденью, распутала бахрому. Шарфик рыжий, полупрозрачный, пустила сбоку тремя тонкими складками. Справа уместила кубок с Георгием, развернув той стороной, что не мятая; яблоко — слева и чуть впереди. Курагу рассыпала вокруг, полюбовалась, убрала две штуки. Настольную лампу поставила на ручку кресла, свет получился хороший, тени — глубокие.

Сняла со шкафа едва успевший просохнуть загрунтованный холст, разложила мольберт, вытащила из-за уха карандаш и стала рисовать. Управилась за полчаса, поставила в сторонку — отсмотреться, чтобы потом не передумывать и не переписывать.