Лея Любомирская - Уксус и крокодилы

• Название: Уксус и крокодилы
• Автор: Лея Любомирская
• Издательство: Амфора
• Жанр: Юмористическая проза
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-367-00374-1

В сборник вошли тридцать восемь текстов, которые составитель Макс Фрай считает лучшими рассказами, написанными по-русски в 2006 году. Авторы живут в разных странах мира, некоторые уже давно известны российскому читателю, а для некоторых это — первая публикация.

---

Уксус и крокодилы 38 лучших рассказов 2006 года

Лея Любомирская К ТЕОРИИ ЛИТЕРАТУРЫ

В самом начале книги герой просыпается однажды утром и думает: «О!»

Он быстро встает, чистит зубы и достает из ящика свежие носки.

Постиранные с вечера трусы еще не высохли, и герой, матерясь вполголоса, гладит их на уголке кухонного стола огромным, как «Титаник», утюгом, который оставила, уходя, предпоследняя подружка.

Потом герой делает себе кофе, быстро надевает светлые полотняные брюки и рубашку с коротким рукавом. Или джинсы и мятую полосатую футболку. Замечает, что футболка порвалась под мышкой, и все равно переодевается в светлые полотняные брюки и рубашку с коротким рукавом.

За это время кофе остывает до неузнаваемости, поэтому герой выливает его в раковину и делает себе свежий.

Свежий кофе такой горячий, что герой обжигает себе язык, страшно шипит сквозь зубы, но все равно допивает до конца.

Потом герой ставит чашку в раковину, рассовывает по карманам ключи от квартиры, ключи от машины, пропуск на веревочке, бумажник, сложенную вчетверо салфетку, на которой он вчера записал номер телефона той девицы из кафе напротив работы, выходит из квартиры, закрывает дверь и вызывает лифт.

На улице герой вдруг думает: «Ох, черт!»

Он быстро возвращается в дом и, не дождавшись лифта, мчится на пятый этаж по лестнице.

Задыхаясь и мысленно матерясь, открывает дверь квартиры и проверяет, выключил ли он утюг, свет, газ и воду.

Потом — раз уже все равно вернулся — моет чашку из-под кофе и случайно сажает большое коричневое пятно на светлые полотняные брюки.

Герой страшно шипит сквозь зубы и переодевается в джинсы и мятую полосатую футболку, черт с ней, с дыркой.

Потом герой еще раз проверяет утюг, свет, газ и воду, рассовывает по карманам ключи от квартиры, ключи от машины, пропуск на веревочке, бумажник, сложенную вчетверо салфетку, на которой он вчера записал номер телефона той девицы из кафе напротив работы, выходит из квартиры, закрывает дверь и вызывает лифт.

Уже возле работы герой думает: «Ага, сейчас начнется!»

Он быстро оглядывается в поисках чего-нибудь, он еще сам не знает — чего, его почему-то забыли предупредить, какой он герой — тот, который убегает и прячется, или тот, который защищается, как лев, или тот, который счастливо избегает, поэтому он пытается быть готовым сразу ко всему.

Герой надеется, что в самый последний момент ему подскажут, не было еще случая, чтобы герой не узнал, что ему нужно делать, но все равно он слегка взвинчен: если вдруг не подскажут, то как бы ему не ошибиться и не начать защищаться там, где надо убегать и прятаться.

Вот тут-то всё и начинается, все бегут и кричат, или падают замертво, или просто садятся и просят официанта принести счет, но герой этого не видит, потому что Арлинду Душ Сантуш, четырнадцати лет, сын Белмиру и Терезини Душ Сантуш, выпив для храбрости дешевого виски, угнал сегодня с утра свой первый мотоцикл. Пока герой вертит головой в поисках чего-нибудь, нетрезвый Арлинду заворачивает за угол и в ужасе думает, что ездить на мотоцикле совсем не так легко, как ему казалось.

«Ой, бля», — думает герой, когда в него на всем скаку врезается Арлинду Душ Сантуш на своем — не своем — мотоцикле.

Больше он ничего не думает и умирает.

«Надо было украсть шлем», — думает Арлийду Душ Сантуш и отключается.

Арлинду тоже вряд ли выживет: он здорово приложился головой об угол здания, где когда-то работал наш — уже мертвый — герой.

Это все, конечно, ужасно неправильно.

Герои книги никогда не умирают в самом начале.

Герои книги обязательно как-нибудь выкручиваются.

Но мне почему-то кажется, что это и не книга вовсе. Просто нас, как всегда, забыли предупредить.

Марк Кац НАДОЕЛ

Он пришел ночью, скребся в дверь и скулил. Его впустили, зажгли ночник, утешали, уговаривали, что всё хорошо, а он причитал, кричал, будто всё не так, просил, чтобы выпустили. Ему давали игрушки и куски сахара, гладили по голове. Ну что ж ты тоскуешь? Он торопливо озирался, подпрыгивал, тянул их за рукав. Так продолжалось долго, минут пятнадцать, а то и все двадцать. Терпение иссякло, он добился своего. Его отвели в клетку и заперли. Сначала он скрючился в дальнем углу, но тут же стал биться о решетку. Через пять минут умер от отчаяния. Усталые, пошли спать.

Алмат Манатов ЛОЛИТА: ПЕРЕЗАГРУЗКА

Я смотрю из окна на отъезжающую машину своего бывшего любовника. Я беременна и скоро умру. Я люблю жвачки и чипсы — я вынуждена их любить.

Никакого окна на самом деле нет. Нет потрескавшейся краски на подоконнике, нет чуть искажающего восприятие зеленоватого стекла, нет пыльной дороги с исчезающей точкой автомобиля вдалеке. Да и меня, по большому счету, нет. И умереть насовсем — не получится.

У меня было время, чтобы понять многое. Все, что у меня есть, — время.

Я — сгусток информации, фантом, призрак. Призрак человека, которого никогда не было.

Нас таких много. Настоящие, бывшие когда-то людьми призраки нас жалеют и презирают. Мы же ими сочувственно брезгуем. Обе стороны довольны симметрией.

У истинных призраков были настоящие тела, были детство и юность. Их время развивалось последовательно, их оси координат имели в нулевом перекрестке своем — рождение. Они были выношены и рождены нутряным, кровавым мускульным органом.

Мы же часто появлялись уже взрослыми, если только вызвавшему нас из небытия не хотелось иначе. По причуде вылепившего нас из первородного хаоса символов мы могли появиться на свет и мертвыми — к примеру, безымянным трупом блондинки в библиотеке.

Наша внешность не всегда оказывалась complete: как мавки, заманивающие случайных путников в свои ледяные объятия, имеют переднюю сторону тела девичью, а заднюю — трупью, прогнившую, так и мы, по небрежности наших создателей, оставались то без глаз, то без волос.

Гретхен, Татьяна, Грета, Дерсу, Психимора, Маугли, Незнакомка, Маргарита, Белоснежка, Гамлет, Гаргантюа, Плюшкин, Митрофанушка, Мюнхгаузен, Девочка-со-спичками, Мальчик-с-пальчик без спичек, Кассандра, Ювенал, Королева Марго, Всадник-без-головы, Голова-без-профессора, Буратино, Дон Жуан, Мазарини, Кармен, Кардинал Ришелье, Фауст, Робинзон, Аладдин, Ватсон, Баба-яга, Пятница, донна Анна…

Нас много, бесконечно много. Мы — персонажи книг. Мы всего лишь буквы на бумаге, пиксели на мониторе. Но иногда нас можно увидеть.

Оживляя никогда не живших, появились театр, а потом и кино. Многие из нас мнимо родились во второй раз, в третий… Мы обретали жизнь — призрачную, обретая плоть — чужую.

Я появилась на свет в одном носке, и отнюдь не младенцем. Мой создатель вытащил меня из энтропии для того, чтобы засунуть в объятия эмигранта из Европы, пахнущие одеколоном, кожей потертых чемоданов, дегтярным мылом. Вернее, мне хочется думать, что это его запах — тот запах, который называют «русская кожа».

Профессор французской словесности, в принципе неплохой мужик (насколько можно называть мужиком симулякр); за прошедшие десятилетия я к нему по-своему привязалась. Говорят, что актеры — те, чьи тела мы получаем напрокат, — привыкают так к многолетнему партнеру по спектаклю. Его согласие на роман с малолетним чудовищем тоже никто не спросил. Может быть, ему больше понравились бы матросы и воры Жене? Или дебелая Брунгильда? Или куры?

Мы давно надоели друг другу, но выбора у нас нет — я не могу завести роман ни с Гуимпленом, ни с Ленским: встроенная в нас программа не дает нам свернуть с навечно прочерченной траектории. И, оказавшись рядом, мы не можем сказать ни слова мимо заложенного в нас изначально текста. Но мы мыслим, а следовательно — ждем. Ждем шанса стать хоть немного живыми. И только выход из текстового заключения на экран приносит хоть какое-то разнообразие в навечно замкнутом лентой Мёбиуса сюжете. Так осужденный на пожизненное заключение ждет незамысловатого разнообразия в виде прогулки по неизменному тюремному двору.

Я не питаю иллюзий: мы попадаем из одного рабства — в другое. Из зависимости от каприза писателя — в зависимость от режиссера.

Моя первая жизнь была черно-белой, как страницы книги, как роба арестанта. Я ждала ее с волнением: мне было интересно увидеть свое тело. От персонажей, созданных позже, я знала, что мое имя стало именем нарицательным, что я — квинтэссенция пред-женщины, набухшей бутоном плоти, нимфетки. Это очень, очень обязывает. Я хотела быть — красивой.

Какими будут мои груди? Чуть заметными? Оформившимися? Мягко колышущимися или мраморно-твердыми? Давно ли у меня начались месячные? Какой отлив у моих волос при солнечном свете? При электрическом? Какого цвета будут они — намокшими?