Самуил Миримский - Скворец №17 (рассказы)

• Название: Скворец №17 (рассказы)
• Автор: Самуил Миримский
• Издательство: Детская литература
• Жанр: Детская проза
• Год: 1982

Рассказы о детях и взрослых, живущих в разных уголках нашей страны — в степях Средней Aзии, горах Кавказа, сёлах и городах России. Разнообразные по тематике, рассказы раскрывают сложные психологические, нравственные связи между детьми и взрослыми, учат нелегкому умению вникать в жизнь других людей с позиций активной доброты.

Для среднего и старшего возраста.

Рисунки Н.Цейтлина.

---

— Послушай, у тебя все такие девочки, как эта? — шепотом спрашивает баскарма и совсем уже тихо добавляет: — Может, мы её сосватаем за Мирзаханчика, а?

Сапар, до этого молчавший, щурит один глаз и, сплюнув из кабины в степь, спрашивает:

— Кто такой Мирзаханчик?

— Это мой сын.

— Твой сын? — переспрашивает Сапар и снова молчит.

— Ну так как — договоримся?

Сапар прокашливается, опять плюет в степь и не отвечает.

— Ну, если тебе жаль старшую, может, сосватаем одну из младших за моего Чотурчика, а?

— Ха! — презрительно отзывается Сапар.

— Можно подумать, у тебя одного только девочки, — обижается баскарма. — Не так уж много стоят они, поверь мне… На, возьми у меня из пачки папиросу, прикури и сунь мне её в рот!

Взрослые курят, баскарма все кашляет, хрипит и ни на минуту не умолкает. Это умный и хитрый аксакал. Своих четырех мальчишек он расхваливает, как цыган лошадей, не забывает мимоходом похвалить и жену. Слава аллаху, он не обижается на судьбу, а есть вот некоторые — пха! — так они очень даже могут прогадать…

— Невеликое счастье иметь одних дочерей. Ты думаешь, так уж много они стоят по сегодняшним цепам?..

Зауреш открывает глаза и впервые за всю дорогу отваживается спокойно, без страха, посмотреть на отца. Отец слушает баскарму с важным и достойным видом. Лицо его недвижно, только висячие мокрые усы подергиваются в едва заметной снисходительной усмешке. Он докуривает папиросу, выбрасывает её в степь и осторожно кладет свою большую, жесткую ладонь на голову дочери. Зауреш прижимается к отцу, закрывает глаза и видит перед собой веселые глазки младшей сестренки:

«Мца, моя маленькая!»

КЫМБАТ — ЭТО ЗНАЧИТ «ДОРОГАЯ»

Когда Кымбат было полгода, она упала из люльки. Под лопаткой вырос маленький горб, покривилась спина, и ножки, худые и тонкие, как плети, не держали её легкого тела. В два года она ещё не умела ходить.

Но несчастье не тронуло её души. Это была приветливая лопотунья с черным чубчиком над большим лбом, с бледного лица её не сходила улыбка. Плакать она не умела — так, слегка скривится и удивленно заморгает, но стоило показать ей палец или игрушку, почмокать или погладить по голове, как глаза её снова счастливо сверкали.

Кымбат — по-казахски «дорогая». Девочку любили в семье, две старухи ходили за ней, сам дед Нурлан, суровый и замкнутый старик, проходя мимо, топорщил тонкие усы и пальцами делал смешные рожки. Он нащупывал горбик под платьем и качал головой:

— Ай, ай, Кымбат!..

Изредка приезжала мать. Она жила с отцом в совхозе и работала на ветеринарном пункте. Отец, тракторист, почти не бывал. Старик Нурлан со старухами и внуками жил на маленьком стане в степи, у озера Журшалы, и пас совхозных коней.

Но больше других любил девочку её десятилетний брат Бакир, стройный, сильный мальчик с раскосыми глазами. Сестренка вызывала в нем щемящую жалость. В нем было столько здоровья, что он не знал, куда его девать. Он умел скакать на коне, без устали бегать, плавать и драться с мальчишками, а она только и могла что лежать и смотреть. Вся жизнь её была сосредоточена в глазах, таких больших и не по-детски внимательных. Если бы только выправить ей спину, наполнить силой ноги, вместе ездили бы в табун, бегали в поселок и вместе охотились бы в степи на сусликов!

Летом у Бакира было много забот. Он гонял совхозных овец на водопой, с дедом ездил в табун, пас коней и всякий раз, возвращаясь домой, приводил сестренке подарок: то живого суслика, то витой рог, сброшенный старым бараном, то камышовую трость с бархатной черной головкой.

Мальчик соорудил Кымбат тележку из старой корзины и катал на хромом угрюмом баране, жившем в сарае. Он придерживал барана и смотрел, как круглеют от ужаса глаза сестры. И все же она просила покатать ещё и ещё. У девочки было отважное сердце, и Бакир с грустью думал, что из неё уже никогда не выйдет лихого джигита.

Часто, взяв сестренку на руки, он носил её к озеру. Лежа на кошме, девочка смотрела на уток, которые плескались в воде, махала рукой на гусей, ковылявших мимо.

Однажды из поселка на озеро приехали ребята. Один из них, увидев девочку, присел на корточки и крикнул:

— Ой, смотрите, горбатка!

Может, он не хотел обидеть ее, но Бакир подлетел к нему и ударил в лицо. Оба они покатились к берегу и очутились в воде. Паренек, хлебнув воды, убежал, а когда Бакир с горящими от гнева глазами подошел к сестренке, Кымбат, испугавшись, кажется, впервые отчаянно заплакала.

Осенью Кымбат стало хуже. Она слабо покашливала, реже смеялась, а иногда вдруг с недетским выражением смотрела в одну точку, словно задумывалась о своей судьбе.

В степи уже задували холодные ветры, небо застилалось тяжелыми тучами, коней перегоняли на дальние пастбища, а овцы уже не так охотно бежали к озеру, — сбившись в тесную теплую кучу, они отдыхали на лужайке.

Чего только не делал Бакир, чтобы развлечь сестру! Он мастерил ей дудочки из камыша, катал из овечьей шерсти упругие мячики, пускал на ниточке жуков, но девочка ко всему была безучастна: она не сводила с брата своих грустных, внимательных глаз и казалась маленьким зашибленным зверьком, который не в силах убежать.

Бакир отчаянно старался развеселить ее: на четвереньках, припадая на ногу и блея, изображал барана, разными голосами кричал за целое куриное стадо во главе с горластым петухом и нередко добивался своего — Кымбат забывалась в тихом и легком смехе. Но смех её почти всегда прерывался слабым и долгим кашлем. Девочка багровела, лоб становился влажным, а глаза закатывались, покрываясь мутной пленкой. И Бакиру казалось тогда, что она вот-вот перестанет дышать и навсегда закроет свои глаза. Но кашель проходил, глаза оживали, наливались блеском, она высовывала худые ручонки из ватного, сшитого из лоскутьев одеяла и тянулась к брату. Он брал её прозрачные, мягкие пальцы в свои жесткие мальчишечьи ладони и осторожно их пожимал.

Старухи лечили её домашними средствами — натирали тело какими-то мазями, поили настоем из степных трав, — но ничто не помогало.

Однажды девочке стало совсем плохо. Из совхоза на машине приехали мать и отец и привезли с собою врача Анпу Петровну. Старухи засуетились на кухне, готовя угощение, но она попросила воды и помыла руки. Комната наполнилась острым запахом йода и спирта. Мальчик сидел в углу на ковре и с жадным любопытством смотрел, как Анна Петровна кипятила шприц. Он смотрел на нее, как на волшебника. Он ждал чуда. Вот сейчас, казалось ему, она возьмет Кымбат па руки, поколдует над ней, и девочка сама спрыгнет на пол и побежит ножками по ковру Сердце его тревожно и радостно колотилось.

Из соседней комнаты принесли девочку, и тогда все вместе повернулись вдруг к Бакиру.

— Поди, сынок, погуляй, — сказала мать и дала ему свою телогрейку. — Смотри, ветер в степи…

Мальчик рывком накинул ватник, хлопнул дверью и затопал ногами, делая вид, что уходит, а потом на цыпочках подкрался к освещённому окну и спрятался в тени.

Старшие с вытянутыми и бессмысленными лицами смотрели, как Анна Петровна выслушивает Кымбат. Она переворачивала её со спины на живот, девочка своими большими черными глазами доверчиво смотрела на женщину. Врач щупала её тельце, та ежилась и смеялась. Потом девочку положили на подушки, горкой лежавшие прямо на полу, врач склонилась над ней, и Бакир за её спиной больше ничего узко не индол. Вскоре верхнюю подушку вместе с укрытой девочкой унесли в соседнюю комнату, а взрослые окружили врача и тупо смотрели ей в рот. Лима Петровна что-то объясняла им. Дед Нурлан согласно кивал ей в ответ и теребил спою седую острую бородку.

— Моя давно знала! Кымбат не жилец па свете. Не жилец.

Это сказал дед, а может, Бакиру показалось так по его губам.

И никто не плакал. Все спокойно говорили, кивали головой и покорно, как овцы, вздыхали. И только вздрогнули, когда кто-то за окном щелкнул кнутом. Старик прильнул к стеклу, расплющил нос и бороду, по ничего не увидел. Тогда он вышел из дома, ветер сорвал с головы пестрый платок, он что-то хрипло прокричал в темноту и погрозил кулаком.

Мальчик, задыхаясь, охлестывал в это время коня и скакал в степь.

Да, Кымбат умрет. Все знают это, и все мирятся с этим, как с неизбежным. Он скакал по черной степи, сырой ветер хлестал его по лицу, далеко разносился топот копыт. Он пролетел вдоль озера. Справа замерцала вода, резким порывом прошумел камыш. Где же правда, думал он? Все на свете живут, а Кымбат должна умереть. Он ненавидел взрослых — мать и отца, врача, дедушку, старух. Он ненавидел всех на свете за то, что они не могут ничего сделать. Неужели эти большие, сильные, умные люди, которым он так верил, не смогут спасти маленькую, беспомощную Кымбат? Их овечья покорность разрывала сердце, он плакал от стыда за них. Как он хотел сейчас быть врачом! Он наверняка бы что-нибудь придумал, чтобы спасти Кымбат. Вот подождите, дайте только вырасти, и он обязательно сделает так, чтобы маленькие никогда-никогда не умирали. Но до этого сколько же ещё ждать и ждать, а сейчас умирала его добрая сестренка, дорогая Кымбат.