Самуил Миримский - Скворец №17 (рассказы)

• Название: Скворец №17 (рассказы)
• Автор: Самуил Миримский
• Издательство: Детская литература
• Жанр: Детская проза
• Год: 1982

Рассказы о детях и взрослых, живущих в разных уголках нашей страны — в степях Средней Aзии, горах Кавказа, сёлах и городах России. Разнообразные по тематике, рассказы раскрывают сложные психологические, нравственные связи между детьми и взрослыми, учат нелегкому умению вникать в жизнь других людей с позиций активной доброты.

Для среднего и старшего возраста.

Рисунки Н.Цейтлина.

---

Пока Оля наглаживала белье, Федька уминал угощение и жаловался, что кто-то сорвал с голубятни косяк, который он наварил в прошлом году. Оля сказала, что это шкодит, наверно, Филька Кривой из деревни, он давно уже сманивает детдомовских голубей, но разве за ним уследить? Федька сказал, что он этого дела не оставит, пока не дознается точно, на что Оля посмеялась: головушка ты беспокойная, все-то тебя касается. Тогда Федька остыл, и между ними пошла мирная беседа о всяких личных делах. И, между прочим, сказал он, что видел и универмаге подходящую кофточку, так не купить ли, а то её кофтенка совсем худая стала. Оля сильно покраснела от радости, да от смущения набросилась на Федьку, этак быстро денежки в трубу вылетят, ничего, в этой ещё походить можно, ты уж лучше о себе подумай, костюм тебе справить надо, не век же в курточке ходить, а Федя слушал её и думал: у других девчонок эвон какие джерси, а Оля-то чем хуже? От беспокойных этих разговоров сильно захотелось закурить. Федька нашарил сигареты, вытащил и посмотрел на Олю: как она?

— Ну ладно, — разрешила Оля, — выкуришь одну, только фортку открой, чтобы проветрить. Сразу-то. трудно отвыкать…

Оля все перегладила, села напротив отдохнуть, развязала бантики, распустила волосы, и до Феди дошел их сухой, теплый, нежный запах. От Олиных волос, закрывших её узкие плечи, будто солнце ударило в глаза. И подумал он: нет, нельзя ей такой ходить с распущенными волосами, без косы и бантиков. Если она распустит волосы и будет ходить, разметав их по плечам, то что же это будет? А то и будет, что никто ничего делать не станет, только и будут глазеть на Олю.

— Ты, это самое… па людях пе вздумай так ходить, — сказал он и почувствовал тревожный холодок в душе: как же она здесь без него, пока он учится в ПТУ, как же это она ходит, и никто не догадается, какая она? Неужто никто из хлопцев не замечает ее? И смутной затомился тоской — это же сколько ждать, ведь ей ещё девятый и десятый кончать. Писем он писать не любил и на каждые её пять писем отвечал одним — кратко, самую суть, без антимоний. Никогда раньше не думал, а теперь подумал: вдруг не станет ждать? Затянулся от волнения глубоко, выдохнул дым.

— А это самое… колечко-то не потеряла?

— С чего это я стану терять?

Оля нырнула под стол, повозилась внизу, вынырнула и протянула руку. На безымянном пальце вспыхнуло колечко — знак! И хотя колечко было только позолоченное, оно сияло ярко и вечно, потому что было знаком их верной и вечной дружбы, начавшейся много-много лет назад, когда они были ещё маленькими, совсем маленькими, чуть не с детдомовской колыбели.

— А твое-то где? С тобой?

Федька хмыкнул, полез в задний карман брюк, пошарил, улыбаясь, поднял брови, задержал дыхание и заморгал, заливаясь жаром.

— Да я его, видать, в старых брюках оставил… в ПТУ. Там, значит, и оставил. Точно. Оставил. Не пропадет. Брюки в чемоданчике — верное дело, сдал в камеру хранения…

Однако говорил он неуверенно, без убеждения, и Оля что-то уловила в его голосе, спрятала свое колечко и долго смотрела в Федины глаза: неужели забыл? А ведь уговаривались: с колечком никогда не расставаться! И в Фединых глазах ей почудилась ухмылочка: то ли от несерьезности к уговору на всю жизнь, то ли от досады на свою память. А вдруг раздумал? И она сразу все поняла. Упала на стол и заплакала.

— Ты чего, ты чего? — испугался Федя, чувствуя себя гадко, будто и вправду нашкодил. — Ты чего, дурочка?

Не говорил бы, не трогал ее! Она сбросила его руки с плеча.

— Ой, мамочка! Ой, родненькие мои! — тихо плакала она. — Ой, чуяло мое сердце!

— Да не шуми ты!

— Забыл, какие слова мне говаривал? Уйди от меня!

Федька поначалу сидел как истукан, потом спохватился, оторвал её от стола. Лицо её было зареванное, несчастное, и в каком-то странном наслаждении, в неслыханной и никогда не испытанной ранеё радости он утирал ей жесткими ладонями слезы, мокрый ее, сопливый нос, жалел её и гордился, что она вот так убивается не из-за какого-нибудь хмыря, а из-за него, Федьки Шпаликова, — и оттого разлилось в нем успокоение, и плач её был для него слаще меда, и неуверенность ушла из него, так что и сам подивился зряшным мыслям своим. Нет, такая, как она, станет ждать и год, и два, и три, всю жизнь, потому что другой такой нет больше на свете и что связаны они на всю жизнь крепче всякого колечка!

Федька Шпаликов насухо утер ей нос, сунул в руки каленый платочек. Оля высморкалась, однако лопатки непрощающе вздрагивали под его заскорузлой ладонью.

Время шло, в коридорах уже слышался топот первых полуночников, а она все сердилась. Федя смотрел на Олю и соображал, как бы её утешить. Денег с собой было всего на обратный проезд, так что решил поехать зайцем, но купить конфет. Кому же побаловать ее, круглую сироту, как не ему? Он думал о том, что должен ей быть и за мать и за отца, и чувство это родительское поднялось в нем, не давая дышать, так бы и не знаю, что сделал для нее, скажи она только, так бы и прыгнул с осокоря в речку. Однако чего это она не угомонится, удивился Федька.

— Ну, чего ты, Оля, дурочку валяешь?

Оля подняла на него застывшие, чужие, выбеленные слезами глаза. Это она-то дурочку валяет? Лучше ударил бы, чем такие слова говорить.

— Не трогай меня!

Она смахнула его руку. И тут они услышали плач — тихий, топкий, он тоскливо просачивался сквозь ночные шумы.

В одной из комнат плакал малыш — дело-то, не стоящеё выеденного яйца, но только сразу Оля и Федя озабоченно переглянулись, забыв о себе. Федя посмотрел на часы и нахмурился. Плач то затихал, обрываясь, то опять усиливался, наполняя стены большого сонного дома сиротской тоской. И сразу пустой показалась их распря. У Оли вытянулось лицо. Она уставилась на Федьку.

— Лихо кому-то, — сказала она. — Мается, бедный, не спит.

— Тссс, — сказал Федя, прилаживаясь ухом к дверям, — Это, верно, Никита Пучков…

— Пойти, что ли, узнать?

— Нет, ты обожди здесь. Я сам пойду.

— Ладно, только поскорей.

Они посмотрели друг на друга озабоченно, будто это их ребенок опасно заболел. Оля толкнула Федю в коридор и затворила дверь. И застыла, вслушиваясь. Звуки, дотоле тихие, сейчас вылезли наружу — дребезжали стекла, бормотала в трубах вода, на ветру скрипели деревья, и все же в них не терялся детский плач, отдаваясь в сердце.

Оля так и не тронулась с места, пока в гладилку не ввалился Федя с тяжелой ношей. Никитка висел на нем, обхватив шею, подрагивая телом.

— Я гляжу, он мотается от стенки к стенке. «Чего это ты?» — спрашиваю. А он — бычок, говорит, гонится за ним…

Мальчик открыл глаза, снова закрыл и запричитал:

— Он мне пятку укусил…

— Что болтаешь? — удивился Федя. — Да разве бычок станет кусаться?

Мальчик косо висел на нем и дрожал. И тут-то Оля забрала его к себе и стала качать, как грудного.

— Что тебе, деточка, приспилось-то? Кому это бычок пятку укусил? Тебе, что ли, котику моему? А вот сейчас мы его прогоним! А ну, уходи! Будешь знать, как нашего котеньку обижать!

Приговаривая, Оля посадила его на стол, стянула с него мокрые трусы, ополоснула их под краном, выкрутила и развела утюг. Федька взял Никитку на руки и стал качать:

— А-а-а-а-а!

— Да кто же так качает! — рассердилась Оля.

Она взяла Никитку, закутала его в Федину куртку и запела тоненьким голоском, расхаживая из угла в угол:

Ах ты, котенька-коток.
Котик — серенький хвосток!
Приди, котик, ночевать.
Мою деточку качать…

И так ловко и успокаивающе пела, что Федька Шпаликов и сам, прислушиваясь, почувствовал себя маленьким, стал клевать носом и заснул, сидя на стуле, и увидел во сне десять зыбок, пять по одной стороне, а пять по другой, в одном ряду девчонки, в другом мальчики, а промеж зыбок ходит Оля с разводным ключом, как наладчица между станками, там гайку подтянет, там оборотов прибавит.

Я тебе коту-коту
За работу заплачу.
Дам кусочек пирожка
И стаканчик молочка…
Баю-баюшки-баю,
Баю деточку мою…

Однако детки не хотели засыпать, тянулись к Оле, и все эго он, Федька Шпаликов, видел снизу, потому что сам лежал в одной из зыбок и тоже тянулся к ней.

А потом стало тихо-тихо на свете, кто-то сильно толкнул его. Он проснулся и увидел над собой Олю Сипаеву — она уже успела отнести Никитку в комнату и сейчас ругала Федьку шепотом:

— Дурачок, вот же колечко! Сам спрятал в куртку и забыл. Память-то у тебя девичья… Я положила Никитку, вытащила из-под него куртку, вдруг что-то и звякнуло о пол и покатилось. Еле нашла. Ой, дурачок, выдумал, что в ПТУ оставил! — Оля взлохматила его жесткие волосы, — Ну, иди спать! Забудка ты!

И повела его коридором, а он качался, припадая то к стене, то к Оле, а навстречу плыли полуночники, сторонились, зевая и потирая глаза. А Федька брел, опираясь на Олю, прошел в комнату к мальчикам и бухнулся в кровать. И тут же заснул и не чувствовал, как Оля стягивала с него туфли.