Маргарет Мадзантини - Рожденный дважды

• Название: Рожденный дважды
• Автор: Маргарет Мадзантини
• Издательство: Азбука, Азбука-Аттикус
• Жанр: Современные любовные романы
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-389-02732-9

Маргарет Мадзантини — знаменитая итальянская писательница, награжденная премиями Стрега (итальянский аналог «Букера») и Гринцане Кавур за роман «Не уходи». Этот без преувеличения мировой бестселлер был переведен на тридцать языков, а суммарный тираж книги приблизился к полутора миллионам экземпляров.

Впервые на русском языке ее новый роман «Рожденный дважды» (получивший в 2009 году премию «Кампьелло»). Это романтическая история, наложенная на жестко прописанный триллер. Героине повествования Джемме дано все: красота, ум, способность к состраданию, материальное благополучие. Но вот однажды, ранним утром, она вместе с шестнадцатилетним сыном покидает Рим. Ей необходимо показать сыну город, где он родился и где погиб его отец, талантливый итальянский фотограф Диего. Это путешествие возвращает героиню в сумасшедшую молодость, заставляет заново пережить невозможную любовь, что выпадает лишь раз в жизни, да и то не каждому. Джемма вновь окунается в атмосферу тех тревожных дней, когда среди руин Сараева, города, оказавшегося в центре бессмысленной войны, она прикоснулась к таинству рождения. Но суждено ли воспоминаниям смыть боль и горечь предательства?

Мадзантини создала удивительный роман-притчу, роман-жизнь, где смешались радужные и трагические краски бытия. Актер и режиссер Серджо Кастеллито (муж Маргарет Мадзантини) заканчивает съемки фильма по этой книге.

---

Я попросила у Велиды веник и половую тряпку, убралась в комнате. У нее постоянно тряслась голова.

— Вы точно хотите жить у нас?

— Да.

— В гостинице для иностранцев вам будет намного безопаснее.

Пыль не смывается, серый слой лежит прочно, как цемент.

Велида кладет руку на грудь и говорит, что это пыль всего того, что рушится, она давно уже осела внутри их и стекает по легким.

— Пыль наших домов… библиотеки, старой Ратуши, университета, где мы преподавали, больниц, где мы родились…

Кухня заполнена листьями, на каждой полке — зеленые пласты. Велида говорит, что крапива — прекрасная начинка для питы.

— Все в Сараеве едят крапиву, — улыбается. — Крапива приносит долголетие, хорошо бы еще от взрывов уберегла.

Биология оказалась полезной в голодные времена: Велида меня угощает еловым настоем.

— Очень вкусно.

Спрашивает, зачем я вернулась.

— Не могу без Диего, а он хочет остаться.

Ее зеленые глаза наполняются слезами.

Она тоже всю жизнь ездила за Йованом. Хотя ей сейчас и стыдно за свою любовь, когда молодые пары и дети погибают, стыдно, что они, два старика, все еще живы и до сих пор целуются в губы.

Бархатных штор больше нет, вместо них на окнах прибит полиэтилен, картины на стенах перекосились, стекла выбиты. Их уютное жилье сократилось, они перенесли кровати на кухню, в единственное обогреваемое помещение. Велида обменяла у спекулянтов свое обручальное кольцо с рубином и шубу на старую печку. Потом они продолбили стену, вставили трубу. Из каждой квартиры теперь торчат такие трубы: что поделаешь — война. Город превратился в один громадный военный лагерь.

Я боюсь выходить на улицу, сижу на кухне с Велидой, глядя на ее сгорбленную худую спину:

— Что вы будете делать зимой?

Они начали жечь мебель, Йован ломает ее на куски собственными руками, отламывает ножки маленького столика из гостиной, разбивает ящики комода, серванта. Велида разрезала ковры на полоски, сложив из них блоки, которые горят так же долго, как уголь.

В парках больше нет деревьев. В короткое время город лишился зелени. Повсюду слышится визг работающих пил, скрежет веток, которые люди тащат по развалинам, как огромные метлы.

Йован жалуется — срубили даже липу под окнами, которая защищала их от снайперов. От липы осталась только eго акварель, ствол и пышная крона с листьями-крапинками.

— Деревья — это жизнь…

Он ненавидит шакалов, рубящих деревья, чтобы делать на этом деньги.

Стоит октябрь, так что пока не очень холодно. Бывало, снег выпадал и в августе, но в этом году, слава богу, запаздывает.

Вот так жизнь умирает, деревья падают одно за другим. Люди запасаются дровами на зиму, которая вот-вот наступит, и освобождают пространство для мертвецов… которых сейчас хоронят где придется: в парках, на футбольном поле стадиона Кошева, — потому что на кладбищах не хватает места. Повсюду виднеются холмики, темные пятна свежевскопанной земли.

Хотя город и лежит в развалинах, эти звери с гор продолжают свирепствовать. Граната попала в детей, которые играли в мяч на пустыре за нашим домом, в относительно безопасной зоне. Четники сделали заявление, что граната попала туда по ошибке и виноваты «зеленые береты», они тут ни при чем. Мертвые дети не сделали никакого заявления. Но мяч влетел прямо в дом к Велиде, прорвав полиэтилен.

О детях она узнала только вечером. А сейчас, глядя на мяч, лежащий на кухне, в пустой кошачьей плошке, она спрашивает меня:

— Кому я теперь должна его отдать?

Ночь кажется бесконечной. Диего возвращается, вытаскивает пленку из фотоаппарата, забрасывает его в угол комнаты. И не рассказывает мне, где был и что фотографировал.

Ночью город напоминает запущенный рот, в котором здания — зубы, изъеденные кариесом. Мрак апокалипсиса. Никаких следов жизни. Сирены воздушной тревоги превратились в забытые сигналы, которые, кажется, никому больше не нужны. Каждую ночь Сараево умирает. Ночь опускается, как крышка гроба. Жители — муравьи, из упрямой любви разделившие судьбу города и замуровавшие себя в склепе.

Ночью только ветер спускается с гор и кружится в этом беззубом рту, словно беспокойный дух.

Диего говорит: то, что мы видим, — только преддверие. Когда-нибудь смертельно раненный мир весь выгорит изнутри. Кроме железных каркасов, газовых кратеров, черных языков догорающего пламени, ничего не останется. Сейчас на наших глазах наступает конец света, как в комиксах или фильмах, где показывают самый зловещий апокалипсис. Улыбается. Ночью надежды улетучиваются без следа. Диего мрачнеет. Вижу его ухмылку, глаза, блестящие в темноте. Он слишком много пьет, литры скверного пива. Встает в туалет, на что-то натыкается. Когда засыпает, трогаю его: шевелится, — значит, жив. Меня эта темень пугает, как бездонная пропасть. Как будто лежишь в глубине подземного озера.

Откуда-то слышится стук лопаты. По ночам в Сараеве хоронят мертвых, молча опуская в землю. Скопление народа на открытых площадках — приманка для снайперов, поэтому все дожидаются наступления темноты. Не слышно ни единого крика, слезы вбиты в грудь, как гвозди в гробы, сколоченные из остатков столов и шкафов.

Слышен только хриплый лай собак, они собираются в стаи, худющие, кожа да кости, глаза как у волков. Домашние собаки одичали — хозяева уехали, или погибли, или не могут даже себя прокормить.

Потом приходит рассвет. Иногда нас будят не гаубицы, а птицы, которые прилетают и щебечут. Тогда снова появляется надежда.

Что выжившие смогут выйти из города, подняться в горы Яхорина и Требевич, устроить там пикник или сходить за грибами.

Что трамвай номер один опять начнет ходить до Илиджа на водопады и луга.

Кажется невероятным, что под утро появляются все эти люди, спрашиваешь себя, где они прятались, в самом ли деле они живые или воскресли из мертвых. Никто не сидит дома, нужно добывать еду, идти за водой, к спекулянтам, просто за хлебом, за гуманитарными консервами. Нужно всех обойти, постучаться в «Каритас», в церковь евангелистов, в еврейскую «Беневоленцию» — эти самые щедрые и всем помогают. Помогают сараевским мусульманам, которые когда-то помогали им, пряча от нацистов. Так проходит первая половина дня. Если останешься взаперти, умрешь.

Каждый раз, уходя, Велида говорит:

— Я пошла. — Молчит, улыбается. — Пошла навстречу своей гранате.

Время от времени кто-нибудь падает. Женщина в очереди за водой. Еще один заяц.

Не надо останавливаться, не надо смотреть… не дать глазам время увидеть, а сердцу — прочувствовать. Вот чему необходимо научиться. Не позволять мертвым проникнуть в сознание, следовать прямо, не отличая тела от мешков с песком, проходить мимо них, еле различимых, отгородить их от реальности, идти своей дорогой, не оглядываясь. Только так можно выжить. Не узнавать их имени, не замечать покрой пальто, цвет волос. Забыть о них. Научиться избегать их, притворяться, будто не видишь, будто их нет.

Потому что если ты остановишься, если дашь им проникнуть в твое сердце… ты неизбежно замедлишь шаг.

Но дети — народ любопытный, они вытягивают шеи, смотрят, а матери дергают их за одежду, тянут за руку. Дети хотят подойти поближе к мертвым, как белки к остаткам пикника.

И все-таки город, где не перестают умирать, скрывает в себе силу, как лесные деревья — живой сок.

Гойко заехал за мной, и я снова обняла Себину. Она стала похожа на черепаху, высохшее треугольное личико, губы как соломинка. Я прижала ее к себе. Мы стояли на пороге чудом уцелевшего дома. Она уткнулась мне в живот.

— Почему ты все еще здесь, Bijeli Biber?

Она не хочет ехать в эшелонах детей, которых отправляют одних, без родителей.

К ней приходят письма от друзей, которые так уехали: им, как ей кажется, хуже. Ее комната не разбита, и в конце концов все не так уж плохо. Гойко приезжает почти каждый день, еды хватает. Только осточертели макароны и рис.

— Да еще эта вонища! — смеется.

Имеется в виду консервированная скумбрия из гуманитарных посылок, ею пропах теперь почти каждый дом, ею отдает отрыжка таких же, как они, счастливчиков.

Говорит, что она уже привыкла к сиренам, к подвалу. Я принесла ей шоколадку, сосет ее, пачкая губы.

Больше не тренируется, спортзал заняли под ночлежку для беженцев. Вначале она еще пыталась бодриться, но теперь голос выдает ее. Сдерживая слезы, строит гримасу, поводит плечами. Встает на руки у стены, идет вверх ногами, волосы болтаются до пола. Перевернутая юбка свисает, как увядший цветок, ноги в пятнах, узелки коленей, маленькие вены, просвечивающие через кожу, трусы в цветочек. Потом опускается в мостик… выгибая спину, как женщина-змея в цирке.

— Расшибешься…