Игорь Пыхалов - Самые подлые мифы о Сталине. Клеветникам Вождя

• Название: Самые подлые мифы о Сталине. Клеветникам Вождя
• Автор: Игорь Пыхалов
• Жанр: История
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-9955-0373-6

Был ли Сталин агентом Охранки и бесноватым параноиком? Кто на самом деле стоял за убийством Кирова? Так ли уж невинны «жертвы репрессий» вроде Ягоды, Блюхера, Якира? Как в кратчайшие сроки очистить силовые ведомства от предателей и коррупционеров? (Мастер-класс Л. П. Берии!) Заказывал ли Сталин гонения на советскую науку вообще и кибернетику с генетикой в частности? Заставлял ли «сталинских соколов» «летать на гробах», а Красную Армию «заваливать врага трупами»?

Опровергая самые «черные» антисоветские мифы, эта книга выводит на чистую воду клеветников Вождя, разоблачает подлые методы «либеральной» геббельсовщины и выбивает идеологическое оружие из грязных лап «дерьмократов» и врагов народа.

---

Однако не всё так просто. Увы, выдающиеся учёные далеко не всегда отличаются высокими моральными принципами. Прервём поток панегириков и обратимся к фактам. В 1916 году вышла брошюра В. М. Бехтерева «Вильгельм — дегенерат нероновского типа». С «исключительным тактом и деликатностью» Владимир Михайлович пишет про германского императора следующее:

«Ясно, что если Вильгельм не может быть признан душевнобольным человеком, то он не может быть назван и вполне здоровым, ибо вышеуказанные особенности его натуры доказывают его неуравновешенность и склонность к ненормальным психическим проявлениям и расстройствам, которые столь обычны для всех вообще дегенератов»[99].

«Наконец, отметим у Вильгельма и резко выраженный дегенеративный признак — это поразительный прогнатизм его лица. Таблицы Фригерио указывают, что у нормальных лиц височно-ушной угол превышает 90°, у дегенератов же он обычно не достигает этой нормы, а у Вильгельма этот угол, как установлено врачами, равен даже 68 °»[100].

«Со стороны читателя уместен, однако, вопрос, много ли вообще различия между душевнобольным и дегенератом, и стоило ли защищать Вильгельма от признания его душевнобольным, если приходится признавать его дегенератом с чертами прирождённого преступника, так ярко описанными Lombroso»[101].

Понятно, что ни о каком врачебном диагнозе в данном случае речи не идёт — налицо подкреплённое авторитетом академика навешивание оскорбительных пропагандистских ярлыков.

А вот ещё один штрих к кристально чистому облику знаменитого психиатра. Из воспоминаний писателя В. В. Вересаева:

«Было это в конце 1898 года. Я служил ассистентом в Барачной больнице в память Боткина. Жена моя несколько уже лет была больна тяжёлым нервным расстройством: неожиданный звонок в квартире вызывал у неё судороги, у неё постоянные были мигрени, пройти по улице два квартала для неё было уже большим путешествием. Мы обращались за помощью ко многим врачам и профессорам — пользы не было. (Через двадцать пять лет оказалось, что все эти явления вызывались скрытой малярией). Один из товарищей моих по больнице рекомендовал мне обратиться к профессору нервных болезней В. М. Бехтереву — европейски известный учёный, прекрасный диагност.

Мы отправились к нему. Приём был очень большой, — наш номер, помнится, был двадцать второй. Наконец вошли в кабинет. Приземистый, сутулый человек, со втянутою в плечи головою, с длинными лохматыми волосами, падающими на лицо. Глаза смотрят недобро и с нетерпением.

— Что болит?

Жена стала рассказывать о своей болезни. Он прервал, провёл рукою по её спине, нажимая пальцем на позвоночный столб, и спрашивал: "Больно?" Потом, не расстёгивая шёлковой кофточки, приложил стетоскоп к груди жены, бегло выслушал и сел писать рецепт.

— Будете принимать три раза в день по столовой ложке и берите каждый день тёплые ванны… Когда кончите лекарство, придите снова, только не забудьте взять с собою рецепт.

Я взглянул на рецепт: Infus. Valerianae, Natrii bromati…

— Господин профессор! Жена всех этих валерианок и бромистых натров приняла уже чуть не пуды!

Профессор раздражённо ответил:

— Медицина для вас новых средств выдумать не может.

Я вручил ему пятирублёвый золотой и пошёл с женою вон. Он вдогонку ещё раз напомнил, чтобы в следующий раз мы не забыли взять с собою рецепт.

Жена, выйдя на крыльцо, горько разрыдалась. Я был поражён: вот так исследование! Профессор ни о чём жену не спросил, не спросил даже, замужем ли она, есть ли дети, какими раньше страдала болезнями. Даже фамилии не спросил и не записал. Стало понятно, почему он так настойчиво напоминал, чтобы в следующий раз принести рецепт, — иначе бы он не знал, что прописал и что прописать.

Я так был возмущён, что, придя домой, немедленно написал профессору письмо приблизительно такого содержания:

"Милостивый государь,

г. профессор!

Жена моя уже несколько лет страдает тяжёлым нервным расстройством, не поддающимся никакому лечению. Как к последнему средству я решил обратиться к Вашей помощи. На опыте испытав все неудобства, с какими связано лечение у врача врача и его близких, я не сообщил Вам, что я — врач.

Откровенно сознаюсь Вам — я не мог даже представить себе, чтобы врач мог относиться к больному с такою небрежностью, с какою Вы отнеслись к моей жене. Смею утверждать, например, что так, как Вы выслушивали её сердце, Вы решительно ничего не могли услышать. Результатом Вашего исследования, разумеется, только и могли быть те валерианки и бромистые натры, которые Вы прописали. При этом Вы, видимо, так спешили, так заняты были одною мыслью — поскорее отделаться от нас, что не обратили внимания на моё заявление, что всех этих валерианок и бромистых натров жена приняла чуть не пуды. Конечно, Вы были вполне правы — медицина специально для нас новых средств выдумать не может. Но извините, г. профессор, — не мне учить Вас, что верный диагноз и прогноз, что правильное лечение возможны только при тщательном исследовании больного. Обратился я к Вам как к авторитетному профессору-специалисту, а получил то, что с гораздо меньшими хлопотами мог бы получить от любого студента-медика третьего курса.

Ассистент Барачной в память Боткина больницы.

В. Смидович".

Дня через два неожиданно получаю от профессора ответ. В конверт была вложена пятирублёвка. Профессор писал:

"Многоуважаемый товарищ.

Начиная со среды вечера и до сегодня я лежу в постели вследствие инфлуэнцы. Уже в среду я чувствовал себя так плохо, что едва мог закончить приём, после которого я тотчас же и слёг в постель. Этим обстоятельством я прошу извинить меня в том, что не был в состоянии посвятить Вам более времени, чем это случилось на самом деле. Вместе с тем я глубоко сожалею о том, что Вы намеренно скрыли своё звание врача, предполагая почему-то, что к врачам и их жёнам их сотоварищи по профессии, и в том числе я (хотя до сих пор, мне кажется, мы с Вами ещё не были знакомы), должны непременно относиться невнимательно. Это совершенно неосновательное огульное осуждение Вами своих собратьев по профессии (не знаю, на каком опять основании) привело в данном случае к тому, что лишило меня возможности проконсультировать с Вами, как с врачом, о состоянии здоровья Вашей жены.

Если Вам угодно будет впредь не скрывать своего звания (тем более что к такому обману я не подал Вам никакого повода) и если моя помощь Вам будет ещё нужна, то по выздоровлении я всегда готов Вам служить в пределах моих сил и возможности; в часы ли приёма или в какое-либо другое время, как Вам удобнее. При этом прошу Вас принять обратно оставленный Вами у меня гонорар.

Примите уверение в совершенном к Вам почтении (приписано, очевидно, потом, несколько более мелким почерком) и поздравление с Новым годом.

В. Бехтерев.

1 января, 1899 г."

Пусть так. И это действительно было так: один из ординаторов нашей больницы работал в клинике профессора и сказал мне, что на следующий день профессор слёг в инфлуэнце. Но спрашивается: для чего в таком случае было принимать больных и обирать с них пятирублёвки? Ведь для многих эти пятирублёвки, быть может, были плодом отказа от необходимого.

Идти вторично или не идти? Мы решили — лучше идти. Узнали, когда профессор выздоровел и возобновил приём. Поехали. Я старательно обдумал всё, что следует сообщить профессору касательно болезни моей жены.

Вошли к нему.

— Мы, господин профессор, были у вас…

Он насупился и коротко сказал:

— Я помню. — И обратился к жене: — Рецепт принесли?

Жена подала. Он посмотрел.

— Как себя чувствуете? Ванны принимаете?

— Чувствую себя по-прежнему. Ванны принимаю.

— Так… Спите плохо?

— Очень плохо.

— Угу!.. — Профессор написал рецепт и протянул его жене.

— Будете принимать по столовой ложке три раза в день, ванны продолжайте.

Я взглянул на рецепт: Inf. Adon. vernal… Ammonii bromati… Ничего не понимаю! Опять то же? И где же консультация со мною, каковой возможности я лишил профессора в прошлый раз?

Мы встали, он нас проводил до двери. Может быть, он хочет посоветоваться со мной в отсутствие жены? Но он протягивает руку. Я торопливо стал излагать профессору свои соображения о болезни жены, — он нетерпеливо слушал, повторяя: "Да! да!" При первом перерыве сунул нам руку и сказал:

— Не забудьте в следующий раз захватить рецепт»[102].

Таким образом, моральные качества Бехтерева вполне позволяли ему заочно обозвать Сталина «сухоруким параноиком». Однако даже если подобное высказывание и вправду имело место (чему нет никаких достоверных подтверждений), это был не диагноз, а всего лишь оскорбление. В самом деле, как мог душевнобольной человек тридцать лет руководить великой державой и при этом столь тщательно скрывать свою болезнь, что её не заметили ни ближайшее окружение, ни общавшиеся с ним иностранные лидеры, включая Черчилля и Рузвельта? Впрочем, искать логику и здравый смысл у обличителей сталинизма — занятие заведомо неблагодарное.