Василий Масловский - Дорога в два конца

• Название: Дорога в два конца
• Автор: Василий Масловский
• Издательство: Воениздат
• Жанр: О войне
• Год: 1989
• ISBN: 5-203-00293-2

В романе писателя-фронтовика рассказывается о советских воинах, мужественно сражавшихся с врагом на Дону, в Сталинграде, на Курской дуге, при форсировании Днепра. В центре повествования семья Казанцевых — донских казаков. Отец с матерью остались в оккупированном немцами и итальянцами хуторе, а сыновья на фронте. Старший сын начинал войну командиром роты, а в боях за Днепр становится командиром стрелковой дивизии. Младший сын — отважный сапер, чьи храбрость и мастерство не раз выручали и его самого, и сослуживцев.

---

— Укрыть машины с воздуха, — встретил приказанием комбриг. — Будут летать, хоть на спину пусть садятся, — молчи. Нас здесь нет. — Высокий молодцеватый комбриг прошелся по сараю. В углу пили чай связисты. На серой бумаге перед ними нарезан хлеб, прямо на соломе — шпроты и сардины. — Садись за компанию. — Остерегаясь, чтобы не насорить в еду, комбриг подсел к связистам, налил в стакан в. подстаканнике черного, как деготь, чая.

В огородах, садах, вербах, испятнанных осенью, движение. Солдаты копают картошку, подбирают уцелевшие яблоки, роют укрытия, землянки. Танки под яблонями обрастают картофельными бодылями, сеном, горелыми плахами. Сверху никаких перемен. Как был сгоревший хутор, так и остался.

Экипаж Кленова убежище вырыл под танком. Лаз посыпали песочком. Пол в убежище застлали брезентом, набросали кашек, полыни. С гусеницы, из-под катка, свешивается гвоздика. Шляхов выбрился, вымылся у колодца. Скуластое лицо помолодело, морщины меж бровей распустились, шадринки оспы почти стерлись.

День начинался сухой теплынью. Воздух над двором и садом стригли ласточки-касатки, ловко хватая добычу на лету. Шляхов заглянул в запущенный, забурьяневший сад. В зарослях деревистой полыни в углу сада обнаружил пчелиный улей. Пчелы деловито-озабоченно гудели у летки, прилетали, вновь исчезали в золотистой синеве над изгородью. Райский уголок! Даже грохот железа по садам у танков, и скрежет лопат, и гомон с огородов долетали в этот угол глуше. Шляхов отыскал в пересохшей полыни-старюке черепок, сходил к колодцу, принес воды. Пчелы, благодарно гудя, облепили черепок, стукались о лицо, голову Шляхова, не кусались.

Хрустнуло бодылье, обернулся — малыш в рубашке до пупка, без штанов, замурзанный, сидел рядом на корточках, осмысленно, по-старчески жмурился на улей, на Шляхова. Столкнулись взглядами — малыш щербато и хитро улыбнулся: жить можно, мол. Тепло! Отвел грязной ручонкой бодылину, впившуюся в попу, почесал оцарапанное место.

— Вот ты где! — Звонко ляснула затрещина по голому месту.

Малыш философски усмехнулся Шляхову: ничего не поделаешь, мол. Бывает!

— Погоди, — остановил худенькую девочку Шляхов, Сходил к танку, принес кирпичек хлеба, банку рыбных консервов, малышу — комок сахару. — Мамка ваша где?

Девочка приняла еду, завернула в полу рваной, но чистенькой кофты и взяла малыша за руку.

— Трясучка у нее…

Кособочась и спотыкаясь босыми ногами об острые корневища полыни, малыш оглядывался на Шляхова. Глубокие с голубыми искорками глазенки заговорщически помаргивали.

За бугром, над которым синели расчесы днепровских круч, глухо забубнил крупнокалиберный пулемет. Над искалеченным пожаром хутором, вальяжно покачиваясь, проплыла «рама». Над улицей, потом над садами и огородами. Танкисты успели замаскироваться, притихли.

Из зеленоватой просини неба на «раму» свалился «ЛаГГ», и «рама», как ящерица, разомлевшая на солнце, юркнула к днепровским кручам и скрылась.

Над пенистыми барашками реки и белыми песками стремительно неслись космы тумана, путались и обдирали бока о прибережный тальник. Над кручами правого берега зыбилась яркая звезда. По капустникам, огородам, дворам спешно окапывались солдаты и, как лошадь, учуявшая волка, косились на воду, крутые обрывы правого берега. За спиной у них чахло румянилась узкая каемка зари. В проулке хрипло и надсадно ругались ездовые, пырскали от сырости кони.

Старшина Шестопалов остановился у истлевшего плетня, подождал, пока боец выкидает землю.

— Боишься, Урюпин? — присел на корточки, вгляделся в мелкое, мучнистое, рыхлое лицо солдата. — Плавать не умеешь и боишься?! Ах ты ж, горюшко. С Дона ить… Степняк?.. Что-нибудь придумаем…

У самой воды в тальнике расхаживали и присматривались командарм, Казанцев, офицеры. Казанцев за ночь сдал полк, принял дивизию и теперь смотрел на тенистые кручи Правобережья глазами комдива.

— Немцы за Днепром считают себя как у христа за пазухой, — говорил кто-то из офицеров за спиной Казанцева и командарма.

— Они от Сталинграда на Днепр поглядывать стали, — ответили говорившему. — Разведчики вчера принесли газету немецкую, там фотографии — коней поят в Днепре и повара для котлов воду черпают.

— Пускай черпают, — не оглядываясь и слушая разговоры за спиною, сказал командарм Казанцеву. — Манштейн ищет на дорогах наши понтонные парки. Пока он ищет, и нужно форсировать. Готовься. Ширина у тебя до четырехсот метров, глубина — до восьми метров.

Над Днепром изогнулась пунктирная струя пуль, метнулась вправо, влево, слепо ощупывала берег.

— Всех средств они тебе не покажут, и не старайся заставить. Сам поройся у них в мешке, какие сюрпризы они заготовили. — Командарм последил за огненной струей с другого берега. Под сапогами похрустывал песок. — На милость к новичку не рассчитывай. Какой полк переплавляется первым?

— Мой… Карпенко.

— Что ж, правильно…

Из тальников выбрались на дорожку. Чахоточная заря расцвела, окатила уже полнеба. Как только скрылись кручи Днепра и прибрежные тальники, всех охватила глубокая неправдоподобная тишина. Луговина и кустарник на подъеме к хутору жили своей, особенной, ни от кого не зависимой жизнью. Здесь царствовала тихая, ласковая осень. Ярко пламенели в медленном восходе кусты барбариса, бесшумно, вяло отряхал золотистый наряд ясень. Дубок рядом с ним горделиво красовался своими резными отполированными листьями. Угольками кидались в глаза ягоды шиповника, будто напоказ, выбросила по обе стороны крутого спуска свои черные виноградные кисти бирючина. В отножинах кустов блестела унизанная росой паутина.

В кустарниках впереди послышались вдруг плеск и кряхтение, и вскоре командарм, Казанцев и все шедшие за ними увидели небольшое, запорошенное ржавыми листьями озеро и двух рыбаков. Они телешом рядниной ловили рыбу. Рыбаки выбрались как раз на берег и встряхнули ряднину. На свалянной в войлок траве зашелестели, затрепыхались медные клинышки карасиков.

— Не растут, сволочи, — не оборачиваясь, не ругливо отозвался на голоса рослый, с черной, как головешка, головой и молочно-белым телом, скребнув под мышками. — Доставай кисет, Микифор. — Рыбак обернулся на шум шагов, ойкнул и прикрыл срам рукою. — Извиняйте, товарищи командиры. — Микифор, тудыть твою!.. Ой, извиняйте, товарищ генерал, — разобрался полностью рыбак. — Охота пуще неволи, товарищ генерал.

Микифор, низенький, курдюковатый, тем временем вытер пучком травы рыбью слизь с ладоней, принес своему товарищу штаны.

— Вы кто такие? — спросил командарм.

— Обозники, саперы, товарищ генерал. Старичкам помогаем. Тут в протоке лодки конопатят. Наши саперы помогают им.

— Какие лодки?

— Захоронки. Пустые потопленные лодки под берегом.

— Ага!.. И много лодок? Командарм и Казанцев переглянулись.

У протоки с омертвело спокойной водой, скрытые кустами, возились деды и солдаты.

— Охрим! — дебелый густой голос. — Яки ты конопи захватыв? И мало!

— Та яки ж!.. И бильше немае, — отвечал Охрим.

Подошли ближе, разговорились. Командарм спросил про лодки.

— Всем миром от немца ховалы. — Высохший, седой, без шапки старик в подсиненной рубахе из домотканого полотна распрямил спину. — Он же, проклятый, на всэ глазами кыдався. А мырянам тэж жить надо.

Старик невозмутимо стал вертеть самокрутку. У командарма на такой случай всегда водились папиросы, угостил дедов. Деды потянулись к даровому куреву, с затаенным вниманием и любопытством ждали, как сложится разговор. От воды поднялся, наверное, Охрим, самый старый, кудлатый, широкий в кости и крепкий дед. Ноги босые, белые, узловатые. В руках у деда конопи.

— Значит, начальник, и за Днипро пойдете? — спросил дед.

— Пойдем, отец.

— Эге ж, и там земля наша. Идите, мы поможем.

В это время от повозок в кустах вышел высокий солдат в мыльной пене седины на висках и резкими складками в межбровье от напряжения. Он нес охапку смоляной пакли, в опущенной правой руке — топор.

— Андрей, Андрюшка! — тихо, как бы про себя и страшно растерявшись, сказал полковник Казанцев, увидев солдата.

Солдат постоял с минуту, удивленный окриком и крепче прижимая паклю к себе; лицо его мягчело, менялось, как бы оттаивало, и раздвинулось в радостной и счастливой улыбке.

— Витек!

— Это брат мой, товарищ генерал, — нетвердыми губами выговорил полковник Казанцев. В подглазье у него скатились одна, другая слезинки и, выбирая дорожки, покатились по щекам вниз. — Брат… родной.

— Я рад, товарищ полковник. Рад, — растерялся от неожиданности и командарм. — Случай, редкий случай… В пять вечера жду ваши соображения, — мгновенно переориентировался командарм и заговорил со стариками, интересуясь норовом Днепра, гиблыми местами, где и как переправлялись через реку раньше.