Лоренс Стерн - Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена

• Название: Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена
• Автор: Лоренс Стерн
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1968

Шедевром Стерна безоговорочно признан «Тристрам Шенди» (Life and Opinions of Tristram Shandy, Gentleman). На первый взгляд роман представляется хаотической мешаниной занятных и драматических сцен, мастерски очерченных характеров, разнообразных сатирических выпадов и ярких, остроумных высказываний вперемежку с многочисленными типографскими трюками (указующие пальцы на полях, зачерненная («траурная») страница, обилие многозначительных курсивов). Рассказ постоянно уходит в сторону, перебивается забавными и порою рискованными историями, каковые щедро доставляет широкая начитанность автора. Отступления составляют ярчайшую примету «шендианского» стиля, объявляющего себя свободным от традиций и порядка. Критика (прежде всего С.Джонсон) резко осудила писательский произвол Стерна. На деле же план произведения был продуман и составлен куда более внимательно, чем казалось современникам и позднейшим викторианским критикам. «Писание книг, когда оно делается умело, — говорил Стерн, — равносильно беседе», и, рассказывая «историю», он следовал логике живого, содержательного «разговора» с читателем. Подходящее психологическое обоснование он нашел в учении Дж.Локка об ассоциации идей. Помимо разумно постигаемой связи идей и представлений, отмечал Локк, бывают их иррациональные связи (таковы суеверия). Стерн разбивал крупные временные отрезки на фрагменты, которые затем переставлял, сообразуясь с умонастроением своих персонажей, от этого его произведение — «отступательное, но и поступательное в одно и то же время».

Герой романа Тристрам — вовсе не центральный персонаж, поскольку вплоть до третьего тома он пребывает в зародышевом состоянии, затем, в период раннего детства, возникает на страницах от случая к случаю, а завершающая часть книги посвящена ухаживанию его дядюшки Тоби Шенди за вдовой Водмен, вообще имевшему место за несколько лет до рождения Тристрама. «Мнения» же, упомянутые в заголовке романа, по большинству принадлежат Вальтеру Шенди, отцу Тристрама, и дядюшке Тоби. Любящие братья, они в то же время не понимают друг друга, поскольку Вальтер постоянно уходит в туманное теоретизирование, козыряя древними авторитетами, а не склонный к философии Тоби думает только о военных кампаниях.

Читатели-современники объединяли Стерна с Рабле и Сервантесом, которым он открыто следовал, а позже выяснилось, что он был предвестником таких писателей, как Дж.Джойс, Вирджиния Вулф и У.Фолкнер, с их методом «потока сознания».

---

Этот самый Амвросий Парей убедил моего отца, что истинной и действительной причиной обстоятельства, которое привлекло к себе всеобщее внимание и на которое Пригниц и Скродерий расточили столько учености, остроумия и таланта, — является нечто совсем иное — длина и статность носа обусловлены попросту мягкостью и дряблостью груди кормилицы — так же как приплюснутость и крохотность плюгавых носов объясняется твердостью и упругостью этого питающего органа у здоровых и полных жизни кормилиц; — такая грудь хотя и украшает женщину, однако губительна для ребенка, ибо его нос настолько ею сплющивается, нажимается, притупляется и охлаждается, что никогда не доходит ad mensuram suam legitimam[178]; — — но в случае дряблости или мягкости груди кормилицы или матери — уходя в нее, — говорит Парей, — как в масло, нос укрепляется, вскармливается, полнеет, освежается, набирается сил и приобретает способность к непрерывному росту[179].

У меня есть только два замечания по поводу Парея: я отмечаю, во-первых, что он все это доказывает и объясняет с величайшим целомудрием и в самых пристойных выражениях, — да сподобится же душа его за это вечного мира и покоя!

И во-вторых, что помимо победоносного сокрушения систем Пригница и Скродерия — — гипотеза Амвросия Парея сокрушила одновременно систему мира и гармонии, царивших в нашем семействе, и в продолжение трех дней сряду не только сеяла раздор между моими отцом и матерью, но также опрокидывала вверх дном весь наш дом и все в нем, за исключением дяди Тоби.

Столь забавный рассказ о том, как поссорился муж со своей женой, верно, никогда еще, ни в какую эпоху и ни в какой стране не проникал наружу через замочную скважину выходной двери!

Моя матушка, надо вам сказать — — но мне надо сначала сказать вам пятьдесят более нужных вещей — я ведь обещал разъяснить сотню затруднений — тысяча несчастий и домашних неудач кучей валятся на меня одно за другим — — корова вторглась (на другой день утром) в укрепления дяди Тоби и съела два с половиной рациона травы, вырвав вместе с ней дерн, которым обложен был его горнверк и прикрытый путь, — Трим желает во что бы то ни стало предать ее военному суду — корове предстоит быть расстрелянной — Слопу быть распятым — мне самому отристрамиться и уже при крещении обратиться в мученика — — какие же мы все жалкие неудачники! — надо меня перепеленать — — однако некогда терять время на сетования. — Я покинул отца лежащим поперек кровати с дядей Тоби возле него в старом, обитом бахромой кресле и пообещал вернуться к ним через полчаса, а прошло уже тридцать пять минут. — — В такое затруднительное положение, верно, никогда еще не попадал ни один несчастный автор; ведь мне надо, сэр, закончить фолиант Гафена Слокенбергия — передать разговор между моим отцом и дядей Тоби о том, как решают вопрос Пригниц, Скродерий, Амвросий Парей, Понократ и Грангузье[180], — перевести один рассказ Слокенбергия, а у меня уже просрочено целых пять минут! — Бедная моя голова! — О, если бы враги мои видели, что в ней творится!

Глава XXXIX

Более забавной сцены не бывало в нашем семействе. — — — Чтобы воздать ей должное — — — я снимаю здесь колпак и кладу его на стол возле самой чернильницы: это придаст выступлению моему по затронутому вопросу больше торжественности — — быть может, моя любовь и слишком пристрастное отношение к моим умственным способностям меня ослепляют, но я искренне думаю, что верховный творец и зиждитель всех вещей никогда еще (или, по крайней мере, в тот период времени, когда я сел писать эту историю) не создавал и не собирал воедино семейства — — в котором характеры были бы вылеплены или противопоставлены в этом смысле драматически более удачно, чем в нашем, или которое было бы столь щедро наделено или одарено уменьем разыгрывать такие бесподобные сцены и способностью непрерывно их разнообразить с утра до вечера, как семейство Шенди.

Но самой забавной из таких сцен на нашем домашнем театре была, повторяю, сцена — частенько разыгрывавшаяся из-за этого самого вопроса о длинных носах — — — особенно когда воображение моего отца распалялось его изысканиями и он непременно желал также распалить воображение дяди Тоби.

Дядя Тоби всячески шел отцу навстречу при таких его попытках; с бесконечным терпением часами высиживал он, куря свою трубку, между тем как отец трудился над его головой, пробуя и так и этак внедрить в нее гипотезы Пригница и Скродерия.

Были ли они выше понимания дяди Тоби — — или находились с ним в противоречии — или мозг его подобен был сырому труту, из которого невозможно добыть ни одной искры, — или был слишком загружен подкопами, минами, блиндами, куртинами и другими военными сооружениями, мешавшими дяде ясно разобраться в доктринах Пригница и Скродерия, — я не знаю — пусть схоластики — кухонные мужики, анатомы и инженеры передерутся из-за этого между собой. — —

Худо, конечно, тут было то, что каждое слово Слокенбергия отцу приходилось переводить для дяди Тоби с латинского, в котором отец был не очень силен, отчего перевод его не всегда оказывался безукоризненным — и преимущественно там, где требовалась полная точность. — Это, естественно, влекло за собой другую беду: — когда отец особенно усердствовал в своих стараниях открыть дяде Тоби глаза — — мысли его настолько же опережали перевод, насколько перевод опережал мысли дяди Тоби; — — разумеется, как то, так и другое мало способствовало понятности наставлений моего отца.

Глава XL

Дар логически мыслить при помощи силлогизмов — я разумею у человека — ибо у высших существ, таких, как ангелы и бесплотные духи, — все это делается, с позволения ваших милостей, как мне говорят, посредством интуиции[181]; — низшие же существа, как хорошо известно вашим милостям, — — умозаключают посредством своих носов; впрочем, есть такой плавающий по морям (правда, не совсем спокойно) остров, обитатели которого, если мои сведения меня не обманывают, одарены замечательной способностью умозаключать точно таким же способом, нередко достигая при этом отличных результатов. — — Но это к делу не относится. — —

Дар проделывать это подобающим для нас образом — или великая и главнейшая способность человека умозаключать состоит, как учат нас логики, в нахождении взаимного соответствия или несоответствия двух идей при посредстве третьей (называемой medius terminus[182]); совсем так, как кто-нибудь, по справедливому замечанию Локка[183], с помощью ярда находит у двух кегельбанов одинаковую длину, равенство которой не может быть обнаружено путем их сопоставления.

Если бы этот великий мыслитель обратил взоры на дядю Тоби и понаблюдал за его поведением, когда отец развивал свои теории носов, — как внимательно он прислушивается к каждому слову — и с какой глубокой серьезностью созерцает длину своей трубки каждый раз, когда вынимает ее изо рта, — — как подробно ее осматривает, держа между указательным и большим пальцем, сначала сбоку — потом спереди — то так, то этак, во всех возможных направлениях и ракурсах, — — то он пришел бы к заключению, что дядя Тоби держит в руках medius terminus и измеряет им истинность каждой гипотезы о длинных носах в том порядке, как отец их перед ним выкладывал. Это, в скобках замечу, было больше, нежели желал мой отец, — цель его философских лекций, стоивших ему такого труда, — заключалась в том, чтобы дать дяде Тоби возможность понять — — — а вовсе не обсуждать, — — в том, чтобы он мог держать граны и скрупулы учености — — а вовсе не взвешивать их. — — Дядя Тоби, как вы увидите в следующей главе, обманул оба эти ожидания.

Глава XLI

— Как жаль, — воскликнул в один зимний вечер мой отец, промучившись три часа над переводом Слокенбергия, — как жаль, — воскликнул отец, закладывая в книгу бумажную полоску от мотка ниток моей матери, — как жаль, брат Тоби, что истина окапывается в таких неприступных крепостях и так стойко держится, что иногда ее невозможно взять даже после самой упорной осады. — —

Но тут случилось, как не раз уже случалось раньше, что фантазия дяди Тоби, не находя для себя никакой пищи в объяснениях моего отца по поводу Пригница, — — — унеслась незаметно на лужайку с укреплениями; — — тело его тоже было бы не прочь туда прогуляться — — так что, будучи с виду глубокомысленно погруженным в свой medius terminus, — — дядя Тоби в действительности столь же мало воспринимал рассуждения моего отца со всеми его «за» и «против», как если бы отец переводил Гафена Слокенбергия с латинского языка на ирокезский. Но произнесенное отцом образное слово осада волшебной своей силой вернуло назад фантазию дяди Тоби с быстротой звука, раздающегося вслед за нажатием клавиши, — дядя насторожился — и отец, увидя, что он вынул изо рта трубку и придвигает свое кресло поближе к столу, словно желая лучше слышать, — отец с большим удовольствием повторил еще раз свою фразу — — — с той только разницей, что исключил из нее образное слово осада, дабы оградить себя от кое-каких опасностей, которыми оно ему угрожало.